Повесть о смерти и суете

Не отнимая кулаков от земли, я крепче вдавил в них свои сомкнутые веки и попытался вернуть зрению образ Нателы, чтобы покрыть его ладонями, полными нежности и благословения. Несмотря на истязания, память моя не отзывалась: я видел только гроб в машине и женщину в ней с неясным лицом. Увидел даже сцену в Торговом Центре, когда Натела объявилась нью-йоркским петхаинцам. Вспомнил её слова, голос — но лица по-прежнему не было.

Увидел её и в петхаинской квартире, и в здании ГеБе. На лестнице даже. И снова — в гробу, во дворе квинсовской синагоги. Лица не было.

Потом — вместо уныния или отчаянья — во мне шевельнулась слабая догадка.

Затаив дыхание, я медленно приподнял голову и раскрыл глаза.

Из кладбищенской мглы, из густого марева грусти, проступал чистый оранжево-розовый диск, похожий на луну. Остановился прямо передо мной и стал быстро гаснуть. Но затухал он не ровно и не целиком, а отдельными пятнами. Наконец, дрогнул и исчезать перестал.

Я всмотрелся и разглядел в нём женское лицо, а на лице — голубые с зеленью глаза. Зрачки застыли в щедром разливе белой влаги, исходя многозначительной невозмутимостью лилий в китайских прудах. Невозмутимостью такого очень долгого существования, когда время устаёт от пространства, но не знает куда удалиться.

У Нателы Элигуловой были такие же глаза, и такие же черты, и тот же шрам на губе, но что-то вдруг подсказало мне, что это лицо принадлежит другой женщине — Исабеле-Руфь. Потом я ощутил, что она задышала на меня смешанным запахом степного сена и свежей горной мяты.