Повесть о старых женщинах

Софья, сидя у себя в комнате, делала все, чтобы настроиться на философский лад и набраться оптимизма. Она убеждала себя, что надо как следует взяться за Констанцию, что Констанция чересчур безвольна, что Констанцию нужно расшевелить. А в кухонном подвале Эми, готовившая к девяти часам завтрак, раздумывала о неблагодарности хозяев и о том, что ждет ее впереди. В живописной деревеньке Снейд, где земная и загробная жизнь каждого жителя находилась под наблюдением наместницы бога на земле, деловитой графини Челльской, проживала вдовая мать Эми. У Эми было припасено около двухсот фунтов. Матушка который год зовет Эми жить с нею на полном обеспечении. И все же в душе у Эми было черно от дурных предчувствий и неясного внутреннего сопротивления. Дом Бейнсов стал домом скорби, а три одиноких женщины — жрицами скорби.

Две собаки безутешно слонялись по всему дому, чувствуя, что необходимо вести себя осмотрительно, и не догадываясь, что причина царящей вокруг странной атмосферы — всего лишь не закрытая до конца дверь и невежливый тон.

Когда Софья, теперь уже полностью одетая, вышла к завтраку, она услыхала, что ее слабым голосом зовет Констанция, и обнаружила, что та еще в постели. Истину уже нельзя было скрыть. У Констанции снова начались боли, и ее моральное состояние отнюдь не придавало ей стойкости.

— Ты должна была меня предупредить, — не сдержавшись, сказала Софья, — тогда я знала бы, что делать.

Констанция не сказала в свою защиту, что боль вернулась уже после их утреннего разговора. Она просто заплакала.

— Мне так плохо, — всхлипывала она.

Это удивило Софью. Ей казалось, что такое поведение — не в духе Бейнсов.

На протяжении этого нескончаемого апрельского утра познания Софьи о возможностях ишиаса как средства уничтожения духовных сил значительно пополнились. У Констанции совсем не осталось сил сопротивляться болезни. Нежной покорности как не бывало. Констанция твердила, что врач ей не поможет.

Около полудня, когда Софья деловито суетилась вокруг нее, Констанция внезапно вскрикнула.

— У меня всю ногу ломит, — простонала она.

Софья приняла решение. Как только Констанции стало чуть легче, ее сестра спустилась к Эми.

— Эми, — сказала Софья. — Твою хозяйку пользует доктор Стерлинг?

— Да, мэм.

— Где его приемная?

— Раньше, мэм, он жил напротив, с доктором Гарропом, но недавно переехал в Бликридж.

— Пожалуйста, оденься, сбегай к нему и скажи, что я прошу его прийти как можно скорее.

— Конечно, мэм, — с готовностью откликнулась Эми. — Я слышала, хозяйка криком кричит.

Вместо ненужного волнения Эми проявила куда более достойные качества — доброту, сдержанность и готовность помочь.

«Есть в ней что-то симпатичное», — подумала Софья.

Действительно, Эми держалась намного лучше, чем можно было бы ожидать от глупой служанки.

Доктор Стерлинг приехал около двух. В Пяти Городах он жил уже больше десяти лет. На его челе, как и на горделивом лбу его лошади, лежала печать успеха. Говоря словами «Сигнала», доктор «слился с жизнью округа». Как человек отзывчивый, он пользовался любовью. Со своим звучным шотландским акцентом он был в равной мере способен рассуждать о достоинствах виски и достоинствах церковной проповеди, и у него хватало такта не заговаривать ни о виски, ни о проповедях там, где не следует. Как подобало его профессии, он даже произнес речь на ежегодном обеде Общества по борьбе с преступностью, и благодаря этой речи (в которой похвалы красному вину были смягчены похвалами книгам — известно было, что у доктора богатая библиотека) он заслужил репутацию остроумца у американского консула, который любил, чтобы торжественные обеды заканчивались в стиле Марка Твена. Доктору было тридцать пять лет. Он был высок и склонен к полноте, а после утреннего бритья его толстые мальчишеские щеки оставались синими.

Приезд доктора оказал немедленное и чудесное действие на Констанцию. На мгновение его присутствие почти излечило ее, как если бы она страдала зубной болью, а доктор Стерлинг был дантистом. После того как доктор закончил осмотр, боль возобновилась.

Беседуя с сестрами, врач внимательно их выслушал. Казалось, болезнь Констанции — уникальный медицинский случай, который вызвал у доктора искренний профессиональный интерес. По мере того как сестры раскрывали перед ним всю сложность и незаурядность болезни, он, казалось, порывшись в памяти, обнаруживал чудодейственные способы укрощения недуга. Эти таинственные открытия вроде бы придавали ему уверенности, и эта уверенность, подкрепляемая умеренно остроумными репликами, передавалась пациентке. Доктор Стерлинг был искусным врачом. Впрочем, это обстоятельство никак не влияло на его популярность, которой он был обязан исключительно своему редкому дару относиться к любому случаю серьезно, но сохраняя оптимизм.

Врач сказал, что вернется через четверть часа, и действительно, через пятнадцать минут появился со шприцем, с которым и пошел в атаку на главный оплот ишиаса.

— Что это за лекарство? — спросила Констанция, лучась благодарностью к спасителю.

Доктор помолчал, с лукавым прищуром поглядывая на больную.

— Не скажу, — ответил он. — Вас это до добра не доведет.

— Ну прошу вас, скажите, доктор, — настаивала Констанция, желавшая, чтобы доктор упрочил свою репутацию в глазах Софьи.

— Это гидрохлорид кокаина, — сказал он, поднимая палец. — Избегайте привыкания. Кокаин разрушил не одну порядочную семью. Если бы я не был уверен в силе вашего характера, миссис Пови, я бы не рискнул сделать вам укол.

— Ах и шутник же вы, доктор, — улыбнулась повеселевшая Констанция.

Стерлинг сказал, что придет снова в половине шестого. Он пришел в половине седьмого и опять впрыснул кокаина. Тем самым была подтверждена серьезность болезни. Во второй его визит отношения доктора Стерлинга с Софьей стали довольно дружескими. Когда она проводила его вниз, они еще надолго задержались в нижней гостиной, как если бы у доктора не было других дел. В это время его кучер прогуливал лошадь у крыльца.

Софья была польщена отношением Стерлинга — он считал ее женщиной незаурядной. Из этого отношения вытекало, что Софья представляет большой интерес для каждого, кому позволено будет черпать сведения из ее памяти. До этого времени Софья среди знакомых Констанции не встречала никого, кто бы вышел за рамки чисто поверхностного интереса к ее жизни. Возвращение Софьи встретили с безразличием. Ее эскапада длиной в тридцать лет начисто лишилась своего драматизма. Многие даже не слышали, что она убежала из дому с коммивояжером, а тем, кто не забыл об этом или узнал от других, это представлялось довольно банальным событием — через тридцать-то лет! Опасения сестер, что весь город загудит от сплетен, оказались до смешного беспочвенными. Столь сильно было действие времени, что даже мистер Кричлоу, казалось, позабыл, что Софья косвенно повинна в смерти отца. Она и сама почти об этом забыла. Когда ей случалось об этом задуматься, Софья не испытывала ни стыда, ни угрызений совести, и смерть отца представлялась ей делом случая, может быть, даже счастливого. Лишь двумя вещами интересовались в городе: ее мужем и точной суммой, вырученной от продажи пансиона. В городе знали, что Софья, возможно, не вдова, ибо она была вынуждена все объяснить мистеру Кричлоу, а тот в нежную минуту пересказал эту историю Марии. Но никто не осмеливался произнести при Софье имя Джеральда Скейлза. Одетая по моде, с властным выражением на лице, владелица легендарного состояния внушала горожанам уважение, а иногда и ужас. В отношении доктора проскальзывало изумление — это Софья чувствовала. Хотя бесспорно были свои преимущества и в апатичном поведении тех, с кем ей раньше пришлось встречаться, — оно позволяло Софье сохранять душевное спокойствие; безразличие претило ее самолюбию, и любопытство доктора смягчило удар. Бросалось в глаза, что он видит в Софье интересную личность и не скрывает своего любопытства.

— Я только что прочел «Разгром» Золя, — сказал доктор.

Софья напрягла память и вспомнила афишу.

— A, «La D'eb^acle», — ответила она.

— Да-да. Какого вы мнения?

Взгляд доктора, предвкушавшего беседу, загорелся. Ему было приятно уже то, что она упомянула французское название романа.

— Я не читала этой книги, — ответила Софья и тут же об этом пожалела, потому что увидела, что доктор обескуражен. Стерлинг полагал, что если человек живет за границей, то знает литературу страны, в которой живет. Однако ему не приходило в голову, что, если живешь в Англии, следует непременно разбираться в английской литературе. Софья с 1870 года практически ничего не читала — для нее последним по времени писателем был Шербюлье^{99}. Более того, она была того мнения, что Золя вовсе не так хорош и что он враг своего народа, хотя в это время еще мало кто слышал что-либо о Дрейфусе. Доктор Стерлинг слишком опрометчиво решил, что в разных странах буржуа по-разному судят об искусстве.

— И вы были в Париже во время осады? — спросил он, нащупывая другую тему.

— Да.

— И во время Коммуны?

— Да, и при Коммуне.

— Но это невероятно! — воскликнул доктор. — Позавчера вечером я читал «Разгром» и решил, что вы, должно быть, многое из этого повидали. Не думал, что так скоро буду иметь удовольствие побеседовать с вами.

Софья улыбнулась.

— Откуда же вы узнали, что я была в Париже во время осады? — с любопытством спросила она.

— Откуда? Да я же видел ту рождественскую открытку, которую вы послали миссис Пови в 1871 году, когда все уже было позади. Эта открытка — одна из ее реликвий. Она мне ее показала, когда сказала, что вы приезжаете.