Повесть о суровом друге

– Марго, перестань лаять!
– прикрикнула на собаку девочка, но та вцепилась в мои штаны и трепала их.
– Марго, ты слышишь? Я что сказала?

Мальчик в военной форме подошел ко мне. Он был похож на взаправдашнего офицера.

– Ты почему здесь?
– спросил он строго.

От страха у меня пропали все слова.

– Я спрашиваю тебя, оборванец, почему ты здесь?

– Мне есть хочется, - пробормотал я.

– А мне какое дело? Уходи отсюда!

– Оставь его, Геня!
– вступилась за меня сестра кадета.

– Почему не уходишь?

– зловеще повторил он.
– Может быть, ты хочешь узнать, что такое нокаут?

– Не надо, Геня. Посмотри, какой он бледный. Ты ведь рыцарь и не станешь бить слабого.

– Отойди, не мешай мне!

Кадет согнул руки в локтях и, прижав их к груди, запрыгал передо мной на одном месте.

– Защищайся, шмендрик!

– Оставь его, Геня, ведь он побирашка!

– Отвяжись! Лучше будь моим секундантом. Когда я опрокину его нокаутом, будешь считать до десяти.

Кадет продолжал прыгать, выставив кулаки, и вдруг ударил меня в лоб. Сестра кадета стала между нами.

– Перестань!..

Кадет нахмурился:

– Вечно эти бабы вмешиваются не в свои дела!

– Геннадий, как не стыдно, фи!

– Тогда пусть он убирается вон!

– Погоди. Я дам ему хлеба. Эй, побирушка, иди за мной!
– И она побежала вверх по лестнице.

Сам не зная почему, я последовал за девочкой, шлепая по мраморным ступеням рваными опорками.

На втором этаже я остановился перед высокой белой дверью, где вместо ручек висели два медных кольца в зубах львов. Дверь была полуоткрыта. Я вошел и остановился пораженный.

То, что я увидел, было словно во сне. В огромном светлом зале окна поднимались от пола до потолка. На стенах в тяжелых золоченых рамах висели картины. А под ними выстроились рядком шелковые голубые кресла с гнутыми ножками. В кадушках росли какие-то деревья от пола до потолка. Из угла смотрела на меня высокая белокаменная женщина с отбитыми руками. Все это отражалось в блестящем, будто зеркальном, полу. В комнате пахло духами, откуда-то доносилась тихая музыка.

Будто во сне, глядел я на эту красоту, не в силах пошевелиться. «Неужели так живут люди?» - подумал я, и мне вспомнилась наша тесная землянка с сырым глиняным полом, где под кроватью жила мышь, а в сенцах за кадушкой прыгали серые земляные лягушки.

Девочка выпорхнула из другой комнаты и точно разбудила меня. Я неловко переступал с ноги на ногу.

– Зачем ты вошел, я тебе велела за дверью подождать! Ну вот, и наследил еще! Бери хлеб и убирайся!

Кадетка дала мне ломоть мягкого белого хлеба. От него ароматно пахло. Не зная, куда девать ломоть, я сунул его за пазуху и побрел вниз.

Когда я спустился с лестницы, кадет и его сестра уже стояли в дверях и смотрели на многолюдную площадь. Я прошел мимо них и остановился у парадного.

Митинг на площади продолжался, но драки уже не было. И не было нигде царских флагов, только красные полотнища трепетали над головами рабочих.

Я искоса наблюдал за детьми богачей. Ничего не скажешь, кадет был красив: ресницы длинные, брови стрелками, а лицо нежное, чистое, как у девочки. «И все-таки наш Васька красивее, - думал я, - жаль только, что ходит он в тряпье... А эти буржуи задаются... Подумаешь, цаца, побирашкой меня назвала!..»

Сестра кадета, глядя на рабочих, вдруг сморщила носик и сказала:

– Фи, какие они грязные! Почему они такие, Геня?

– «Рабочий» происходит от слова «раб», - объяснил кадет, - ну а рабы все грязные.

– Скажи, Геня, а почему они бунтуют, что им надо?

– Хотят государя императора свергнуть с престола.

У девочки округлились глаза:

– Как же мы будем без царя?.. Почему их не посадят за это в тюрьму?

– Их слишком много. У нас тюрем не хватит.

В дверях показалась худая и сердитая барыня в очках. Она что-то залопотала не по-русски, на что кадет ответил:

– Мы сейчас идем, мисс Пью.

– Как будто ты уже взрослый, - сказала она по-русски.
– Но это заблуждение: ты еще ребенок и за тебя отвечают старшие. Недоставало, чтобы ты...
– она посмотрела на меня холодными совиными глазами, - не хватало, чтобы ты набрался здесь этих vermin^[2]. О, ужас!..

Я не слушал больше барыню. Откуда-то вынырнул Васька и радостный бросился ко мне:

– Ты где был?

– А ты?

– Рабочие громили полицейский участок. Ух, здорово!..

Я вынул из-за пазухи хлеб.

– Кто тебе дал?

Взглядом я указал на кадета и его сестру. Лицо у Васьки потемнело. Он с презрением оглядел барчуков и сердито прошептал мне:

– Брось!

– Зачем?

– Брось, тебе говорят, это буржуйский хлеб!

Ослушаться Ваську я не мог, но бросить хлеб не было сил. К счастью, в толпе я увидел Алешу Пупка и отдал ему.

– Это тебе за мясо, - сказал я.
– Помнишь?

4

Когда мы с Васькой снова протиснулись к памятнику, там на трибуне стояла мать Алеши Пупка. Она работала на коксовых печах и хворала удушьем. Платье на ней было старое, заплатанное, телогрейка прожженная. Мать Алеши была видна всему народу. Она стояла на возвышении и, сгорбившись и виновато прикрыв ладонью рот, кашляла. Все смотрели на ее худое лицо и сурово молчали. Наконец она с трудом выговорила:

– Это газ... всю грудь разъел...

Она выпрямилась и громко, в отчаянии выкрикнула:

– Рабочие! Это наши руки создали все. Почему же детям есть нечего? Поднимайтесь, чего ждете! Царь свободы не даст! Богачи задавили нас своей жадностью! Бить ихние лавки!

– Правильно!

– Восставать всем разом!

Она хотела еще что-то сказать, но снова зашлась от кашля. Рабочие бережно ссадили ее наземь. На памятник поднялся мой отец:

– Товарищи, к тюрьме! Освободим братьев!

Мы с Васькой побежали вместе со всеми к тюрьме, там уже били камнями в железные ворота.