Повести и рассказы (сборник)

Вечное говорящее перо замолчало.

— Почему же оно замолчало? — спросила Тоня. — Может, оно испортилось?

— Нет, — сказал я. — Работает… Оно замолчало из скромности. Ты что-то подумала. Не знаю. Что-то такое, о чем лучше молчать. И перо замолчало. Оно сделало паузу. Так теперь ты веришь?

Тоня посмотрела на вечное говорящее перо:

— Эта вещь пытается доказать, что существует нечто невозможное. Она оттуда, так же как и ты, но все-таки… Может, это только кажется, Феокрит?

— Может, и я тоже только кажусь? — спросил я.

— Нет. Ты не кажешься. Но все так странно. Раз существует такая необычная вещь, как это говорящее перо, то существует и дверь. Ты мне о ней много раз говорил.

— Существует.

— А ты не уйдешь туда, назад или вперед, в общем, туда, откуда ты к нам явился?

Я не ответил на ее вопрос. Я и сам не знал, что будет со мной.

Я стоял возле дерева на берегу, в чужом, давно прошедшем веке, и рядом стояла девушка, веселая, умная, живая, наполненная всей реальностью настоящего. Я нашел эту девушку среди всего несущегося, скользящего и быстро меняющегося такой, какой она была и будет для меня.

Миг длился. Я попал в поле замедления, в поле юности и любви. Миг продолжался, словно минута превратилась в вечность. И перо снова заговорило:

— Феокрит, ведь этого не было и не могло быть. Ты все это придумал — и что ты из другого, еще не наступившего столетия, и что твоя мать была в древней Александрии? Ты это сделал, чтобы показать, как ты любишь меня. Не так ли?

— А это говорящее — перо? — спросил я. — Разве оно не доказывает…

Тоня рассмеялась и бросила перо в реку.

— Ну, а теперь? Теперь уже нет никаких доказательств, — сказала она. — И мне их не надо. Важно, что ты со мной, Феокрит. Ведь ты со мной?

— Я с тобой, — сказал я тихо, словно не веря себе.

1967

Картина

1

В нашем лесном доме появился странный гость.

Отец прятал его, хотя его нелегко было спрятать.

Я жил еще в мире детских снов и сказок и потому сразу поверил, что наш странный гость сошел с картины, привезенной моим отцом с планеты Идиллических пейзажей.

— А как он сошел? — допытывался я.

— Очень просто. Спрыгнул. Ведь он гимнаст.

— Зачем?

— Откуда мне это знать?

— А скоро он вернется на свое место?

— Надеюсь, что скоро. Ведь он гость. А гостей неудобно спрашивать об этом.

И он гостил, смущая мою мать и робота Карлушу, который так же, как и я, не мог понять, зачем ему понадобилось сходить с полотна. Разве там так уж плохо?

У меня и у робота Карлуши был слишком маленький жизненный опыт.

— Кто ты? — спросил я гостя.

— Не знаю, — ответил он.

— То есть, как не знаешь?

— А так, не знаю. И не хочу знать.

Я был поражен странной, незнакомой мне логикой его ответа. Он не только ничего не знал о себе, но и не хотел ничего знать. Вероятно, ничего не знают о себе только что родившиеся дети. Может, он тоже только что родился, хотя и выглядел взрослым. Ведь он сошел с полотна.

Я отошел от него, задумчивый, растерянный, почти оглушенный.

— Что я знаю о себе? — спросил я себя вслух.

Я знал о себе не так уж мало. Но все, что я знал, становилось неясным до конца оттого, что мой отец побывал на планете Идиллических пейзажей. С самых ранних лет протянулась эта невидимая нить между мной и отсутствующим отцом. И когда он появился на Земле, я сильнее всех почувствовал, что с Землей что-то случилось, с Землей, со мной и со всеми, кто там жил, от человека до рыбы и ящерицы. Я не узнал, а, скорей, догадался о том, что и сейчас держат в тайне. Ведь мой отец, вернувшись с планеты Идиллических пейзажей, вовсе не расстался с ней. Он привез с собой эту удивительную планету уменьшенную до портативных размеров картины.

Кто-то из журналистов назвал моего отца космическим Гулливером. Но я слишком забегаю вперед и слишком спешу, мешая постепенному раскрытию всех событий.

Глядя на нашего странного гостя, я не мог понять одного. У него не было границ, или, точнее, того, что обычно называют размером. Он казался то маленьким, то большим. И самое странное, что это было одновременно. Иногда он казался сразу и крошкой и великаном. Это очень смущало нашего робота Карлушу. В его программе была предусмотрена только обыденность, повседневная, окружающая человека реальность. Моя мать очень боялась, чтобы Карлуша не сошел с ума. Обыденные его представления не хотели прийти в соглашение с не совсем обычным фактом. Карлуша ужасно страдал, что гость не укладывался в логику постоянного пространства, что он был одновременно мал и велик.

Он был мал и велик. И только много позже я понял, что в его малости и заключалось его величие.

В конце концов робот заболел. Он стал тосковать по обыденности и начал просить мою мать, чтобы его отправили в прошлое, когда размеры вещей и явлений были незыблемыми и можно было спокойно опираться на свой опыт.

Мать считала, что Карлуша был прав, но не решалась сказать об этом отцу. Мне же нравилось, что гость внес в мир и в мой опыт нечто новое, доставленное с планеты Идиллических пейзажей.

— Ты человек? — спросил я гостя.

— Не совсем, — ответил он скромно.

— А все-таки кто же ты?

— Я — лес, — ответил он. — Я — сад. Я — облако. Я — птица.

— Понимаю, — сказал я. — Ты — поэт?

Он покачал головой:

— Нет. Я — природа.

2

С ранних лет я слышал об этой картине и о том, как изображения сходили с полотна, а потом опять возвращались на свое место.

На самом деле это было не полотно. Но все называли это полотном, отдавая дань человеческой привычке, желанию назвать нечто не поддающееся названию.

Вам приходилось держать в руках словарь? Это толстая книга, заполненная именами и названиями явлений, людей и предметов. У человека нашлись слова для того, чтобы передать смысл всего, что его окружало, беспокоило, радовало, страшило, виделось или только казалось. Но для того, что привез с собой отец, не было подходящего слова в человеческом языке, и поэтому это «что-то» назвали картиной.

Когда я достиг того возраста, который дал мне право посетить музей, я подумал, что человечество ошиблось и что это не картина, а сон.