Повести и рассказы

Старые Павлушины друзья Костя Замятин и Настя Шерман уехали с интернатом в область, а Павлуша остался в городе при матери. Марья Николаевна поступила здесь на завод револьверщицей, дело было знакомо ей, на производстве она была из первых. Она поселила у себя и Алешу Сапожкова, который по приезде попросил ее:

— Марья Николаевна, я хочу тоже работать на заводе. Можно мне остаться в городе? Я уже большой.

Она взяла его к себе, этого неразговорчивого, сдержанного, чересчур серьезного мальчика. Она чувствовала к нему привязанность непреоборимую, и он понимал это. Жили они в одном из деревянных домишек города, не слишком далеко от центра и совсем недалеко от завода. Здесь поселилось несколько заводских семей. Дети ходили в школу, играли, гуляли, иногда болели. Но, к счастью, серьезных заболеваний не случалось — так, легкий грипп, простуда, насморк. Алеша Сапожков очень помогал Марье Николаевне, наводя порядок дома. Он тоже учился в школе, для завода он был слишком мал.

Павлуша любил пофантазировать, и Алеша Сапожков вместе с другими детьми с интересом слушал его, но сам ничего не сочинял, был вообще скуп на слова и в газете, которую затеял Павлуша, писал только передовицы. Марье Николаевне думалось, что некая тяжкая правда придавила его, и ей ужасно хотелось разделить с ним этот недетский груз.

Иногда Пермь бывает похожа на южный город. В особенности летом центральные кварталы ее, в зелени садов, в сверкающей белизне каменных домов и домиков, вдруг напомнят какой-нибудь степной Бахмут. Но глянешь на Каму, глянешь на небо, и рухнет иллюзия, — северная река, северное небо. В душную жару север дунет вдруг резким холодным ветром и дождем — и мигом забудется мелькнувший в Перми юг.

В гору идут улицы от берегов Камы, а там, в Закамье, в несколько ярусов — полоса над полосой — вздымаются вечной дымкой подернутые леса. На окраинах — мощные громады заводских корпусов, самостоятельные городки, поднявшиеся над полями.

А зимой невыразимо красив в белое одетый, снежный, ледяной северный город, сверкающая белизна побеждает все цвета и оттенки, деревья стынут в серебре мерзлого снега, охватившего их от верхушек до самых нижних ветвей, все искрится и играет, когда глянет на зимнюю Пермь солнце, раздолье конькам и лыжам на камском льду, и так сух живительный воздух, что лютые морозы переносятся легче, чем пятнадцатиградусные в Ленинграде.

Зимой один только Ленинград, окруженный, в кольцо зажатый врагом, продолжал присылать сюда детей. И Марья Николаевна, как все ленинградцы, болела своим городом. Нет, никогда еще ленинградцы — где бы ни находились они — не узнавали всю глубину любви своей к родному городу так, как в эту зиму. Иной, едва оправившись, с палочкой хромая по улицам, уже ночами вновь видит себя идущим по родному ленинградскому проспекту, по набережной, по лестнице своего дома… А когда бредет он по пермским улицам, то прохожие, оглядываясь на него, сразу догадываются: «Это — ленинградец».

Потому что только из Ленинграда может приехать такой истощенный, исхудалый человек.

И обязательно какой-нибудь земляк подойдет и спросит, волнуясь и трепеща:

— А скажите, пожалуйста, простите, вы давно из Ленинграда? Только две недели? А скажите, ну как вообще?.. Цел Исаакий? Как Адмиралтейство? А Гостиный двор? А не встречали вы там…

И начинается длинный интимный разговор, и ничто не оторвет собеседников друг от друга, а сами они никак не могут разойтись, потому что их соединил Ленинград.

После таких встреч Марья Николаевна возвращалась домой как больная, не понимая, где она живет — на Урале или в Ленинграде.

Алеша Сапожков часто бегал на вокзал искать ленинградские эшелоны, расспрашивать детей и взрослых о бомбежках, обстрелах, голоде. Печальные это были эшелоны.

Алеша, насыщенный рассказами ленинградцев, приходил домой еще более молчаливый, чем обычно. И однажды случилось так, что Марья Николаевна нашла его вечером на своей койке. Он лежал, отвернувшись к стене, и плечи его вздрагивали. Это было необычайно: Алеша Сапожков плакал. Он никогда не плакал, ни разу, — и вот теперь давился слезами.

Марья Николаевна молча присела сбоку на кровать и как бы невзначай провела рукой по его отросшим волосам.

Он затих, затем обернулся к ней и сказал впервые не по-взрослому, а по-детски, беспомощно:

— Мамку жалко.

И тогда Марья Николаевна приняла мучивший Алешину душу груз. Она слушала его сбивающийся, спотыкающийся рассказ. Его мать была убита на его глазах. Враги ворвались в их залужскую деревеньку внезапно, когда отец был в Луге, за пять километров от них. Трое пришли к ним на дачу, и Алешина мать схватила нож и замахнулась. Они бросились на нее…

Алеша вначале, когда враги схватили мать, кинулся на них с кулаками (детские кулачки против автоматов и пистолетов!), но те с такой силой отшвырнули его в угол, что он на миг потерял сознание, а потом долго не мог подняться на ноги, скованный болью и ужасом.

Ночью в дом прокрался отец. Поглядел, опустился на табурет, встал, опять сел, обессиленный, и опять встал. Подняв руку, он хотел что-то сказать, но голос не послушался его.

В ту же ночь Алеша отправился в Ленинград со школьным учителем. Они шли лесами, которые Алеша в мирные времена с этим самым узкогрудым, малорослым интеллигентом обшарил все в грибных и ягодных походах. Укрываясь от врагов, они к вечеру следующего дня дошли до расположения наших частей. А отец остался в тылу у врага в партизанском отряде, и Алеша навеки запомнил его слова: «Если погибну, найдешь в нашей стране и мать и отца. Сиротой ты не будешь».

Из Ленинграда школьный учитель увез его в Ярославль и там присоединил к ленинградскому интернату.

Алеша доверчиво и торопливо все, все без остатка выкладывал Марье Николаевне, как родной своей матери. Глаза его блистали в крайнем возбуждении, это был уже не прежний замкнутый, скупой на слова мальчик, — слова рвались из него, теснясь и толкаясь, и он спросил Марью Николаевну:

— Можно мне к папке, в партизаны?

Когда Павлуша прибежал с гулянья, они — женщина и мальчик — ничем не выдали перед ним испытанного ими волнения. Только ночью Алеша очень ворочался и даже стонал иногда во сне. Он был сегодня ребенком.

А Марья Николаевна долго не могла уснуть. Она думала о детстве, какое выдалось советским ребятам, и эти мысли заглушали тревогу о муже. С октября она не имела от него писем, и душа ее часто бывала далеко отсюда, в Ленинграде, в Тихвине, в Валдае, на Ленинградском фронте.

От тети Ани вести приходили тоже не часто. В последнем письме она сообщала, что Верочкин отец нашелся: он выбрался из окружения, уничтожив много фашистов, и награжден орденом. Получил письмо и Павлуша.

Вот это письмо:

«Дорогой Павлуша, тетя Аня приносит мне читать твои письма. Папа опять уехал на фронт. Поживаем средне. Очень рады большому куску хлеба. Большой кусок хлеба получаю редко. Насчет морозов и у нас плохо. Было 28–27 градусов. Вспоминаю тебя и наши завтраки. Передай привет твоей маме. Может быть, скоро увидимся. Большой привет. Лариона и Куса больше нет. Твоя Верочка».

Она не писала ни о том, что мама ее больна, ни о том, как тетя Аня почти каждый день и каждую ночь уводит ее в бомбоубежище, ни об артиллерийских снарядах, рвущихся на улицах, ни даже о том, что Лариона, а затем Куса поймали во дворе голодные люди, зарезали и съели. Все это было слишком страшно. И о том не писала она, что часто она сидит в Павлушиной комнате, играет его игрушками и ей почему-то очень хочется тогда плакать.