Повести и рассказы

– Девочки, можно я скажу?

– Говори… – загалдели девочки. – Ответь ему. Мы тебе доверяем…

– Мы тебя поминаем одновременно добрым и худым словами, – значительно сказала Наташа. – Сообразил?

– Нет, – честно признался Истомин.

– Наташа, ты не оправдала нашего доверия, – строго вмешалась умная Инка Литошко. – Позволь мне… За все доброе, что ты нам оставил, мы тебя вспоминаем по-доброму, ну а за все плохое – извини, Истомин…

– Хоть ты и умная, Инка, – сказал Истомин, – но я опять ничего не понял. Что я вам сделал плохого?

– Про хорошее ты не спрашиваешь? – ехидно крикнула Леночка Ларина.

– Про хорошее – молчок. Было оно или не было – вам судить. А вот плохого не помню… Инка, вспомни Суздаль, лето, стога, вспомни старуху с ведрами на коромысле… А ты, Ленок, вспомни, как мы с тобой ремонтировали твою комнату, как выбирали обои, как клеили, как ты потом варила свекольник… А разве нам с тобой, Оля, вспомнить нечего? Разве не было у нас Дивногорска, плотины, тайги, ночи у костра?.. Все, все вспоминайте, ну, прошу вас, поднатужьтесь и киньте в меня камень, если заслужил!..

– Заслужил, – сказала Инка.

– Заслужил, – сказала Леночка.

– Заслужил, – сказала Оля.

– Заслужил, заслужил, заслужил, – сказали Наташа, Саша Калинина, и еще Таня, Света, Нина, Люба, две Тамары, Марина и Маша, и еще Маша, и еще Маша, которая вовсе Маргарита.

– Вот тебе и раз! – сильно, удивился Истомин, сам малость разнежившийся от мимолетных воспоминаний. – За что камень-то, нежные мои?

– За то, что ты был, – подвела итог умная Инка, и все согласно закивали. – За то, что ты всем нам дал надежду.

– Неправда! – Истомин вскочил со скамейки и прошелся в быстром слаломе между сидящими тут и там дамами. – Я никому никаких надежд не давал. Я был – и все.

– «Ка-аким ты бы-ыл…» – пропела Наташа, и все хором подхватили: – «Таки-им оста-ался…»

– Стойте, – сказала умная Инка. – Шутки в сторону. Ты у нас ба-альшой моралист, Истомин, ты всех кругом учишь без сна и отдыха. Но разве ты имеешь право учить?.. Да, я помню Суздаль, лето, старуху с ведрами. Я помню, как мы бегали за парным молоком, и пили его, и ты пролил его на рубаху, и ужасно взволновался, расстроился, и я полдня стирала ее, отстирывала пятна, а ты ходил мрачный и говорил, что у тебя редсовет в издательстве, что тебе еще утром надо «было смотаться в Москву и что тебе, конечно, плевать на рубаху, но как ты объяснишь жене происхождение пятен… А я слушала и терла, слушала и терла. И оттерла. И ты сразу подобрел, расцвел, и оказалось, что никуда ты не спешишь, и что со мной тебе прекрасно, и ты благодарен мне за эту поездку… А я уже ничего не могла…

– И я помню, – вступила в разговор Лена, – как мы клеили обои. Ты тогда пошел к директору магазина, подарил ему свою книгу с автографом, а он тебе отвалил царские обои – из подкожных запасов… Я мазала их клеем – нарезанные куски, а ты стоял на стремянке и присобачивал их к стенке… Потом мы лопали холодный, со льдом, свекольник – на столе, на газете, и было солнечно-солнечно, и было странное ощущение дома. А потом ты ушел…

– Но я же вернулся. И еще раз, и еще… – защищался Истомин.

– Пока не наскучило. Тебе, тебе… А я, дура, поверила, что тебе не наскучит никогда…

– Я этого не говорил!

– Ты этого не говорил, а я разнюнилась…

– Кто ж в том виноват? – резонно спросил Истомин.

– В том, что я дура?.. Папа с мамой, наверно… Ты, Истомин, в другом виноват. Ты отлично знал, что я дура, что все бабы легко дуреют, когда к ним относятся по-человечески, и воспользовался этим. Ты профессиональный обманщик, Истомин.

– Ну знаешь что! – возмутился Истомин. – Выходит, какой-нибудь фотограф, который мальчонке обещает птичку, тоже, по-твоему, обманщик и негодяй.

– Хорошее сравнение, Истомин, – кивнула Лена. – Ты умный мужик, одно слово – писатель… Мы все здесь, – она обвела рукой групповой портрет на поляне, – до сих пор ждем обещанную птичку.

А тут и Оля из Красноярска слово взяла:

– Сейчас ты скажешь, что никакой птички не обещал, верно?

– Не обещал, – упрямо заявил Истомин.

– Зачем же ты мне врал, что из меня выйдет толк?

– Я не врал. Я предполагал лучшее.

– Врешь. Ничего ты не предполагал. Девочка тебе понравилась, то есть я, мордочка смазливая, глазки, губки, ножки. А девочка в писатели рвется. Так ты у нас добрый, тебе слов не жалко. Помнишь, что ты мне сказал?.. «В тебе есть Божья искра, а мастерство само придет».

– Пришло? – боязливо поинтересовался Истомин, хотя ответ знал заранее. И получил его:

– Не дошло. Даже искра погасла, если и была…

– Была, была, честно, – подтвердил Истомин.

– Да врет он, врет, как всегда, – со злостью сказала Саша Калинина, мужняя жена, – не было искры.

– Сама теперь знаю… А тогда поверила, писала, как проклятая, рассказы, рассказы, в Москву их – заказным, а обратно: «Отсутствует конфликт, схематичны характеры, опубликовать не сможем». Как мордой об стол!.. И между прочим, я сама в Москву приезжала, звонила тебе сто раз. Где ты был?

– В командировке, – немедленно отпарировал Истомин. – В жаркой Африке.

– Ах ты гад, – мечтательно и сладко сказала Оля Асатурян из Красноярска, – откуда же ты знаешь, когда я тебе звонила, если я твоей жене не называлась?

– Он по параллельному аппарату слушал, – опять внесла свою лепту мужняя жена, – из жаркой Африки.

– Ты бы лучше помолчала, – обрезал ее Истомин.

– И не подумаю. Сама я здесь случайно, за компанию.

Мне от тебя ничего не требуется, счетов не предъявляю. Но вот слушаю я вас всех и думаю: за что ж мы на тебя окрысились? Ведь ты же такой добрый, такой ласковый. И молоко пил, и обои клеил, и в девочке Оле Божью искру отыскал… Мы ж тебя благодарить должны… Другие мужики рядом с тобой – плюнуть и растереть. Хамье и домостроевцы… Мы с тобой в Пицунде двадцать четыре дня вместе были, всего двадцать четыре! А я после на своего благоверного полгода без тоски смотреть не могла… Лучше бы ты тогда, на пляже, мимо прошел…

– Лучше б ты в Красноярск не приезжал, – сказала Оля.

– Лучше б нас Славка не знакомил, – сказала Лена.

– Лучше б я такси поймала, а ты бы проехал, не подвозил бы меня, – сказала Инка.

– Лучше б я в тот день в просмотровый зал не пошла, а смылась бы пораньше домой, – сказала Наташа.

– Девочки! Лапоньки! Судьи мои беспристрастные! – заорал вконец сбитый с толку Истомин. – В чем же я виноват? В том, что мимо не прошел? В том, что не бил вас, не оскорблял, не плевал в рожу, а дарил цветы, катал на машине, стихи читал? В том, что относился к вам так, как, считаю, любой мужик к любой женщине относиться должен? Тогда пардон, но я ни-че-го не пойму!..

– Получается, не я дура, а ты болван, – грубо сказала Лена Ларина, инженер-химик. – Мы тебе не доброту в упрек ставим, а то, что пустая она у тебя. Да ты и сам пустой внутри, Истомин. Интересно, сердце у тебя есть или нету, а?..

Истомин приложил руку к левой стороне груди: сердце билось ровно и сильно, как дорогой швейцарский хронометр. Было у него сердце, было и работало до сих пор без вредных перебоев. А вот в роще этой березовой нежданно-негаданно напомнило о себе: что-то душно вдруг стало, что-то воздух загустел, как черничный кисель, – хоть ложкой его ешь…