Повести и рассказы

А оператор неожиданно сказал вроде бы в пространство странную фразу, по-видимому – цитату:

– «Ее голубые глаза увлажнились слезами умиления». – Будто бы он свою напарницу в виду имел, будто бы он так иронизировал над нею.

Но Алексей-то Иванович, внешне никак не отреагировавший на закавыченную реплику, все распрекрасно понял и еще раз – не без злости, правда – оценил хитрую толковость подлеца-оператора, на сей раз – его снайперское остроумие. Цитатка была из романа Алексея Ивановича, он даже помнил – откуда: из седьмой главы, где героиня узнает, что ее муж не согласился на лестное предложение переехать из Тюмени в Москву…

Но оценить-то остроумие он оценил, а вот настроение испортилось. И, казалось бы, мелочь, легкий укол со стороны непрофессионального читателя, но ведь в больное место попал, в чувствительный нервный узелок, который давно уже подавал некие сигналы бедствия, и Алексей Иванович слышал их, а помочь ничем не мог. Говоря образно и высокопарно, он, Алексей Иванович, большой корабль в большом плавании, слишком далеко удалился от этих сигналов: радио их принимает, а доплыть – мощности двигателей не хватает. И даже думать о том не хотелось!

Обедали в столовой. Стол там был несуразно большой, рассчитанный даже в сдвинутом состоянии на двенадцать персон, а в разобранном – на все двадцать четыре. Два года назад Алексей Иванович с супругой приглашен был в Англию, как пишут в протоколах Союза писателей – «для творческих встреч и выступлений», так Настасья Петровна чуть ли не всю валюту бухнула на покупку суперскатертей для дачного великана; дюжина скатертей, все разного цвета, из каждой можно легко сварганить палатку для пехотного взвода.

Алексей Иванович и Настасья Петровна по заведенному ею великосветскому ритуалу сидели по разные стороны стола, что Алексея Ивановича безмерно раздражало: не говорить приходилось, а орать друг другу. Впрочем, и тут Алексей Иванович придумал иезуитский ход: использовал Таню в качестве толмача.

Тане это нравилось.

Вот и сейчас, вкушая протертый овощной супец серебряной ложкой из розовой тарелки кузнецовского дорогого фарфора, Алексей Иванович попросил:

– Танюша, не откажи в любезности, узнай у Настасьи Петровны, понравилось ли ей мое выступление.

Произнес он это шепотом – так, чтобы Настасья уж точно не услыхала.

Невозмутимая Танюша, безжалостно гремя половником в хрупкой кузнецовской супнице, поинтересовалась на всякий случай:

– Слышь, Настасья, что муж спрашивает?

– Не слышу, – холодно ответила Настасья Петровна.

Она сидела подчеркнуто прямо, твердой рукой несла ложку от тарелки ко рту, не расплескивая ни капли в отличие от Алексея Ивановича, который прямо-таки нырял в суп, не ел, а хлебал варево, вел себя не «комильфо», по разумению Настасьи Петровны.

– Твоим мнением интересуется, – растолковала Таня. – Как, мол, выступил, и все такое.

– Говорил ты хорошо, – Настасья обладала громким и ясным голосом, переводчики ей не требовались, – но я же просила тебя назвать имена молодых…

– Дочери Павла Егоровича? – не без ехидства спросил.

– Пашкиной дочери? – перевела Таня. Павла Егоровича она знала, бывал он на даче, уважения у Тани не вызывал.

– Не только, не язви. Хотя Павлу Егоровичу это было бы приятно, а от него многое зависит.

– Что от него зависит? – повысил голос Алексей Иванович так, что Таня не понадобилась.

– Многое. Не в том дело. Разговор о молодых нужен был прежде всего тебе самому… Ладно, не стал, и бог с ними. Но ты знаешь, меня возмутила эта толстая дура.

– Да ну? – удивился Алексей Иванович, отодвинул пустую тарелку. – Татьяна, второе хочу! – И к жене: – И чем же, поделись?

– Ты обратил внимание, что она вякнула в конце?

– А что она вякнула? – Таня ушла в кухню за вторым блюдом, поэтому опять пришлось говорить громко.

– Она заявила, что твой роман – заметное явление в советской литературе.

– Разве не так? По-моему, его заметили, и еще как!

– Дело не в сути, а в форме. В штампе, как ты выражаешься. «Заметное явление» – штамп для середняков. О твоем романе следовало сказать – «выдающееся явление».

– Ты находишь? – заинтересовался Алексей Иванович опять-таки полушепотом, потому что в комнату вошла Таня с блюдом узбекского плова, лечебной пищи, весьма полезной для любого желудка, бухнула его посреди стола на место супницы и сразу включилась в беседу:

– Чегой-то ты, по-мойму, находишь, Настасья.

– Нахожу. В «Литературке», кстати, так и написали, если помнишь: выдающееся. И на пленуме по критике так говорили. Истомин, кажется. А она.

– «заметное»… Или она сама, по дурости, или ее накачали сверху.

– Настасьюшка, родная, ну кто ее качал? Сказала и сказала, какая разница.

– Без разницы все, – растолковала Таня кратко, потому что прекрасно видела, что все ее толмачевство – тоже игра, что Настасья Петровна обладает хорошим слухом, а плов хозяева уже доели, Алексей Иванович вон всю тарелку выскреб, надо посуду собирать и о третьем позаботиться.

– Большая разница. Ты не хуже меня знаешь, какое значение имеет эпитет. Зачем давать лишний повод недоброжелателям? Заметных много, а выдающихся – раз, два и обчелся.

– Я – раз?

– Он у нас первый, – сменила вопрос на утверждение Таня, внесла в спор свое веское мнение и удалилась в кухню с грязной посудой.

– Да, первый, – яростно подтвердила Настасья Петровна, а Алексей Иванович заорал Тане вслед:

– Татьяна, я компота не хочу, буду чай! И не сироткины писи, а покрепче завари. И пирога дай.

– Пирога тебе нельзя, – мгновенно отреагировала Настасья Петровна.

– Можно. Раз я первый, мне все можно.

– Тогда позволь мне вмешаться, – Настасья опять переключилась на литературную тему, поняв, что пирог у мужа она не отспорит. – Я позвоню Давиду и попрошу, чтобы этот кусок в передаче переозвучили. Он поймет.

– Он-то поймет, – сказал Алексей Иванович, поднимаясь, стряхивая с черного своего одеяния хлебные крошки и мелкие рисинки из плова, – а я нет. И звонить ты никуда не будешь. Я не хочу, чтоб надо мной смеялись.