Повести и рассказы

Лодчонка качнулась, но выпрямилась.

Совершенно непонятная птица!

— Гриша, не знаете, что это?

Ловец продолжает грести, но оборачивается:

— Филин вроде…

—. Филин! Филина я бы за версту узнал: он сидит столбиком, у него уши. А эта тело держит, как чайка.

— Халей, может? — недоумевает ловец. — Цвет только вот…

— В том-то и дело — цвет!

Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью, большую чайку. Молодой халей — белый с серым, старый — весь белый. А эта удивительная птица вся желто-бурая, спина совеем, темная, и какое-то удивительное золотистое сияние над ней.

Повернулась к нам грудью. Грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильнее.

Быстро перебираю в уме другие виды крупных чаек: клуша, бургомистр, громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом.

Значит, это что-то необычайное, может быть, еще не известное даже науке. Теперь только бы подпустила на выстрел!

Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.

— Сели! — Резким движением я выпрямился. Птица сейчас же поднялась на воздух.

— Уйдет!

Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, «шольберг», [35] друг, не выдай!

Я вскинул ружье и выстрелил. Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась. Я выстрелил из другого ствола.

Птица кувырнулась через голову и упала в воду с распластанными крыльями.

В порыве благодарности я прижал к груди верного своего «шольберга».

— Гляди, гляди! — крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом. Было на что поглядеть.

35

Фирма ружья

Точно взорванный моими выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это взлетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток. Но мне было не до них.

Я кинулся к своей необычайной добыче. Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.

Передо мной качалась на воде невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Только киноварно-красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва, а всё перо — золотое.

Я сразу решил: «Конечно, новый вид! Назову его «лярус ауреус» — «золотая чайка».

— Гуси, гуси! — раздался крик.

Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом, чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник. И кинулся догонять товарищей.

Тундра, низкая тундра.

Тундра здесь — это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, и очень много воды, тучи куликов, уток и комаров, комаров, комаров!..

Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Кулики рассеялись и быстрыми пестрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.

Каждого из нас окружало поющее облако и двигались вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в уши, в рукава. И жгли, жгли, жгли, — тысяча уколов в минуту!

На мне не было накомарника: теперь его надел Валентин. Но всё равно — разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных мельчайших этих кровопийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы. Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.

Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны, Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.

Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял в них: всё это были простые турухтаны. «Петушки» — зовут их ловцы; «нгай-вояр» — зовут ямальские ненцы.

В небольших грязных лужицах «по пояс» в воде бродили нежные, доверчивые кулички-плавунчики — «итёда сармик».

Без выстрела я добрался до тихого сора — залива.

Здесь вода вся в пузырях, как в волдырях, хоть и прозрачна; под ней золотится песчаное дно. Всюду изо дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, куда-то торопятся. Я думал сначала — газ. Оказалось: роднички чистейшей холодной воды.

Легкими зонтичками поднимается из воды хвощ, трава — густыми шапками.

Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится. Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз. Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.

Я не знал, кто это: зверь, птица, змея?

В траве ничто не шевелилось. Не шевелился и я.

Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул.

Я тихонько шагнул вперед.

Глаз исчез.

Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырывалось.

Я сделал шаг — опять ничего.

Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.

Я приложился, и в это самое мгновение из-за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.

Я поскорее опустил ружье: ведь это был «железный глаз» — «езе-сеу», это была утка, крупный нырок — морская чернеть со своими утятами!

Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо — труба у пароходика. Птенцы, еще не оперенные, в пуху, вытянули шеи вперед и, как веслами, гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирая изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.

Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.

Боль от комариных укусов стала невыносимой. Я поспешил выбраться на реку. Там дул свежий ветерок. Он сдувал комаров. Там можно было отдохнуть.

Мои товарищи стояли по колено в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним. Мы закурили.

Казалось, никакая сила не загонит нас назад в тундру.

— Глядите, — сказал ловец Гриша и показал рукой туда, где за островом на Оби плясали мелкие волны. — Там — салма, мель. Мы зовем эту салму «Песок-страдание». Там рыбу тянем — сотни пудов. Зато и мучаемся, пострели тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнус — комарье, мошка — живьем грызет. Чистая смерть! Утро поработаешь — два дня потом больной лежишь.