Повести и рассказы
Шрифт:
Все сняли шапки. Только Автономов повернул голову на звон и погрозил кверху кулаком.
– Слышишь, Ваня, – сказал он, – зовет тебя отец-настоятель… Благодетель твой… Теперь, чай, примет…
Удар за ударом, густо и часто, звеня и колыхаясь, падал сверху на реку торжественно и спокойно…
На Волге
I
Выйдя на палубу бежавшего вверх парохода, Дмитрий Парфентьевич вздохнул полной грудью. День кончался, солнце висело над лесистой горой. Картина реки была величава и спокойна. Где-то далеко свистел пароход, беляна [122]
122
Беляна (спец.) – плоскодонное несмоленое судно для сплава лесных материалов. По прибытии на место разбирается на дрова.
123
Стрежень (обл.) – глубокое место в речном русле, годное для судоходства.
– Хорошо, Груня?.. – сказал Дмитрий Парфентьевич, садясь рядом с дочерью.
– Да, – коротко ответила она.
Девушка была одета в темное. Надвинутый на лоб скитский платок покрывал тенью бледное молодое лицо; большие глаза глядели мечтательно и задумчиво.
– Главное дело, благодать и спокой… – сказал опять Дмитрий Парфентьевич нравоучительно.
Его жизнь тоже склонялась к закату, и ему казалось, что ничего не может быть лучше спокойствия при угасающем дне…
Только спокойствие и молитва после грешной суеты и утомления… Не дай Бог новых желаний, храни Бог от нового искушения.
– А? Груня?.. – взглянул Дмитрий Парфентьевич на дочь, спрашивая о собственных мыслях.
– Да, – ответила девушка, но взор ее, мечтательно убегавший туда, где золотилась речная даль и горы тихо закутывались синеватою мглою, казалось, искал чего-то другого.
Публика на палубе была настроена так же тихо. Кое-где слышались отдельные разговоры, кое-кто собирался пить чай у столиков.
На корме виднелась кучка татар. Они ехали из Астрахани, возвращаясь домой. Это был старик-патриарх с тремя сыновьями. Четвертого, любимца, похоронили в чужом городе. Неведомо с чего захворал Ахметзян, похворал с неделю и помер.
«Все в воле Аллаха», – говорило суровое лицо старика, но ему предстояло еще сообщить матери о смерти любимого сына…
А кругом все дышало тишиной и миром, и горы правого берега уплывали одна за другой и, казалось, засыпали вдали, закутываясь синею дымкой.
II
Невдалеке от Дмитрия Парфентьевича, частью на скамье у столика, частью на палубе, на узлах расположилась куча пассажиров.
Тут было несколько плотовых бурлаков с Унжи, какая-то толстая и добродушная мещанка, старик, тоже, по-видимому, из мелких мещан. Центром кучки в данную минуту служил пароходный лакей третьего класса, молодой еще парень, одетый в потертый и засаленный сюртук, на левом борту которого болтался жетон с надписью «№ 2». Через плечо у него висела салфетка, которою он с одинаковым успехом вытирал и залитые столы, и стаканы. Он только что пронес по палубе поднос с приборами, широко расставляя локти врозь и глядя в одно время и перед собой, и под ноги. Поставив поднос на столик и отряхнув вокруг него пыль салфеткой, он направился к упомянутой кучке своих земляков, сел на кончик скамьи и прямо приступил к начатому ранее разговору.
– На этот случай я вот что скажу, – произнес он вполне уверенным тоном: – я кулаком перекрещусь, и то действует. Да, вот так: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. И то, все равно, действует. Вы как думали?
И он оглянулся на своих слушателей, как человек, предложивший на
разрешение остроумную загадку.– Кулаком, говоришь? – в изумлении переспросил один из унженских мужиков.
– Да, кулаком!
Слушатели помотали головами с видом сомнения и укоризны. Мещанин строго обратился к парню:
– Н-ну, уж это оставь! Уж это ты заговорил свыше Бога…
– Что такое?
– А то, что например тебе, дур-раку-у, так дозволено, чтобы кулаком крестное знамение творить. Не может быть. Это никогда не действует.
– Ан, действует!
Парень окинул слушателей радостно сияющим взглядом и только что хотел дать решение загадки, как от одного из столов послышался нетерпеливый стук ложки по стакану.
Парня точно подвинуло пружиной. В одно мгновение он был уже на другом конце палубы, схватывал чайники, бегал к машине и обратно, уставлял, отряхивал, опять бегал вниз, приносил заказанное и извивался вокруг столов, а между тем, начатый им разговор продолжался среди озадаченной публики.
– Ну, это он сверх ума! – сказал мещанин.
– От глупого разума, – с сожалением прибавила старуха.
– Наврал малый, что говорить!
– Как это может быть, чтобы кулаком… Это никогда не действует…
Общее мнение, по-видимому, окончательно установилось.
– Неправильно, – слышится несколько голосов вдруг, – это озорство, больше ничего…
– Как можно!..
– Кто тебе этакое позволил?
– Озорство и есть…
– А вы вот послушайте, – подхватывает парень, внезапно вынырнувший из люка, – может и не озорство выйдет… Теперичо был у нас на фабрике, на суконной, где я жил, парень один. Так ему, этому парню, машиной всю пятерню так и отхватило: рраз! и кончено! Ни одного пальца! А рука-то правая… Вот теперь и думайте: как тому парню быть, ежели у него одна култышка осталась…
Публика озадачена.
– Вот ты куда гнешь?
– Ишь ты, задача… А ведь это, братцы, как же?.. Ведь уж если ему – парню-то этому самому – левой рукой креститься…
– Что ты, что ты, – замахал рукой мещанин, – нешто левой рукой возможно… Это ведь сатане…
– Ну, а правой как ты тут персты сложишь… Одна култышка!..
– Вот то-то и есть…
Задача приобрела мгновенно популярность. Ближайшие пассажиры прислушивались, дальние вставали и подходили к говорившим. Даже молодой купчик, очень авторитетно беседовавший о политике за чайным столиком с каким-то толстым господином, удостоил обратить благосклонное внимание на затейливую задачу. Он постучал ложечкой и поманил парня.
– Эй, услужающий. Сколько с нас?.. э-э-э… тово… Как ты это говоришь: култышкой?
– Так мы себе, ваше здоровье, – промежду себя… До вас не касающее…
– Нет, а ловко, не правда ли? – обратился купчик к толстому господину.
Толстый господин отвечал невнятно, потому что справлялся в это время с бутербродом.
Одни татары сидели на корме, не принимая участия в общем разговоре. Они молчали или изредка перекидывались короткими замечаниями на родном языке.
III
Дмитрий Парфентьевич насторожился, как боевой конь при звуках трубы. Груня не отрывала глаз от дальней перспективы гор и реки, но легко можно было догадаться, что она уже ее не видит. Не поворачивая головы, она внимательно слушала то, что говорили соседи.
Дмитрий Парфентьевич искоса поглядел на нее. Прежде когда-то она непременно обратилась бы к нему с доверчивым вопросом: как же, тятенька, это? Но теперь ей как будто не было дела до мнения отца.
Он подождал, но она не спрашивала, только ее большие глаза с видимым сочувствием перенеслись на эту кучу темных, недоумевающих людей, потерявшихся от такого пустого преткновения в деле веры…
Тогда он поднялся и подошел к разговаривающим. Его крупная сухая фигура, вся как-то суровочистая, в платье старинного покроя, сразу обратила на себя общее внимание.
– Сомневаетесь? – спросил он.
– Так точно, господин купец. Потому что, видите ли… Вот малый говорит: кулаком кститься могу.
– Слыхал, не рассказывай! Малый у вас – дурак!
– То-то вот… – робко прошептал кто-то. – Все мы темные…
– Это верно… Темные вы. А ежели рассудить, как следует, по руководству истинных наставников, то здесь удивительного нет нисколько.