Повести и рассказы
Шрифт:
— Ты меня судом пугать?
Выждав немного п словно одумавшись, добавил:
— Аверю нынче на погост сволокли.
— Что ж, что на погост, — сказала Проска, — народ слыхал!
Ларион широко замахнулся на Проску кулаком, но не ударил, заломил шапку и побежал догонять парней.
Проска пошла в деревню. Когда кочановские воротца были уже на виду и — обрывками — стали долетать песни мужиков, провожавших масленую, Проска расслышала позади себя быстрые шаги, которые настигали ее. Ветер дул ей навстречу, по снегу шаги раздавались глухо, и, едва она вздумала обернуться,
Проска упала ничком, и тут же в правую лопатку ожгло ее чем-то каленым и ожог заледенил ее всю, с головы до пят, точно она окунулась в прорубь. Она хотела вздохнуть, но сразу стиснула зубы, будто ветер вдунул ей в грудь пригоршню гвоздей. Она приподнялась па локоть, посмотрела назад. Кто-то шагами-саженками убегал по дороге.
Против воли Проска хрипло вздохнула, и вместе с дыханием хлынула у нее изо рта кровь. Разглядев черные, глубокие пятна на снегу, Проска закричала, тогда кровь пошла сильнее, комьями подкатываясь к горлу, и она от страха стихла.
Осторожно становясь на колени и упирая один кулак в снег, Проска поползла к воротцам. Правую руку она держала на весу, боясь шевельнуть лопаткой, чуть дыша. Но кровь остановилась, Проска осмелела, встала на ноги, пошла, все ускоряя и ускоряя шаги.
Наступил уже вечер, когда Проска вбежала в деревню, улица опустела, в окнах занимались и гасли мутные пятна огней.
Завидев избы, Проска опять вскрикнула, и опять кровь подступила ей к горлу. Она кинулась к первому окну, застучала в стекло, припав грудью и животом к круглым бревнам стены.
Из избы вышла баба, окликнула, не видя со света:
— Кто это?.. Проска?.. Да ты, никак, напилась? Ступай домой.
— Кровь! — выкрикнула Проска, отплевываясь и сдерживая кашель.
— Пошла, пошла! — заголосила баба, взмахнув руками, как на скотину. — Доигралась, паскуда! Пошла!
Тогда Проска оторвалась от стоны и побежала вдоль улицы, бросаясь от одной избы к другой, стуча в оконца, заливая кровью темные стекла. Ее не везде слышали — в горницах шумели пьяные мужики, — крик ее становился тише, она все чаще поскальзывалась на дороге, падала, с трудом вставала и опять билась около окон.
Так она добежала до Хотея-Жука…
Прокоп справлял поминки по отцу у Аникона, пил сначала степенно, не торопясь, приговаривая:
— Помяни господи…
Аникон и Жук вторили ему:
— Царство небесное…
Жук вскоре ушел, хмельного оставалось много. Прокоп зачастил кружку за кружкой, — отогрелся, его разморило, он повеселел. Под конец, забыв о покойнике, Прокоп и Аникон тешились над кобелем, кормили его хлебом, намоченным в самогонке, вспоминали старое, потом пошли топтать по избе, прихлопывая в ладоши, пьяная собака выла на них смешным тонким воем, пастух подтягивал ей в голос:
— У-у-ух, каменскай, по-ше-ел!
Потом он свалился на пол и заснул…
Его разбудили девки, прибежавшие с улицы:
— Проску зарезали! Прокоп! Вставай! Проску…
Он затормошил свои кудлы, протрезвел.
— У Хотея-Жука! — тараторили девки. — Кровь так и хлещет! Айда скорей!
Прокоп, как был, без полушубка и шапки, выскочил
на мороз, побежал по деревне.В избе Хотея толпился народ. Проска лежала на скамье, под окошком, вытянувшись и закрыв глаза. С одного плеча ее сарафан был спущен, и окровавленная рубашка прилипла к телу.
Прокоп растолкал народ, кинулся к дочери. Увидев ее лицо, заостренное, белое, с глубоко запавшими глазами, он медленно обвел людей остолбенелым тупым взглядом, словно спрашивая ответа. Потом наклонился над Проской, грива его задела ее лоб, она открыла глаза.
— Кто? — спросил Прокоп не своим голосом.
Она отозвалась чуть внятно:
— Не тронь его…
И опять закрыла глаза.
Прокоп обернулся к народу.
— Ну, мужики, — сказал он и поклонился, тронув рукой пол, — выручайте! Надо девку везти в уезд, в больницу.
Тогда чей-то голос из угла избы усмешливо ответил:
— Хороша девка — с брюхом!
— Поди двойня будет! — откликнулся другой.
И правда, сейчас, когда Проска лежала на спине, живот ее казался непомерно большим. Прокоп посмотрел на него, взмахнул руками, словно кинувшись в драку, полез на мужиков.
— А что ж, выходит, и младенцу теперь пропадать?
Хотей-Жук, уткнув в землю раскосые глаза, рассудительно произнес:
— Что искала — то и нашла!
И какая-то баба, вглядываясь в Проскино лицо, сердобольно провыла:
— И чего ее возить-то, только мучить! Один конец!
Прокоп вдруг жалобно всхлипнул и заметался по избе от одного мужика к другому:
— Братцы, почто девке пропадать?! Братцы, почто?..
Но мужики хмурились, прятали глаза, не спеша выходили за дверь, горница пустела.
Прокоп бросился на улицу, стал бегать по дворам. Он как-то обестолковел, точно хмель опять ударил ему в голову, кричал, ругался, грозил засудить всю деревню. Тут только он заметил, что под ногами его вьется и брешет пьяный Аниконов кобель. Он с разбегу двинул собаку ногой, придавил ее, стал топтать. Потом, вовсе обезумев, убежал в поле, куда глядят глаза.
Почти замерзшего, поздно ночью его воротил Аникон.
У Жука вокруг Проски сидели бабы. Она была очень плоха, не переставая отплевывала кровь, дышала сбивчиво, неглубоко.
Жук глянул на Прокопа, покрутил головой, сказал, будто винясь:
— Кабы у меня две лошади было, аль бы три, отчего не дать… Говорил тебе, пускай Проска уходит от греха…
Прокоп встряхнулся, спросил:
— Сколько хочешь за лошадь? Я тебе не чужой, выручай…
— Кабы она без дела стояла, — опять промямлил Жук, — чего бы не дать… За два пуда, пожалуй, валяй, вези.
И они ударили по рукам.
На рассвете бабы и девки нанесли Проске всякой всячины пирога, яиц, черствого блина, — постлали в сани половичков, разжалобились, запричитали:
— Сердечная, где тебе выжить, кровушкой изошла до последней пясточки!
— Причастить бы ее, не отдать бы ей душу в дорого без покаяния!
— Ладно скулить! — прикрикнул Прокоп, — Выживет!
И быстрый, полегчавший, ловко впрыгнув в сани, дернул вожжи.
— Счастливо!