Повести о прозе. Размышления и разборы

Обветшали эти названия, скажете вы. А чувства не обветшали: отчего же обветшали слова? И что за дружба такая, что за друг? Точно чин»[155].

Этот кусок появился сперва в письме от 20 ноября / 2 декабря 1852 года к Е. П. и H. А. Майковым из Портсмута, но со следующей оговоркой: «Что же эта вся тирада о дружбе? Не понимаете? А просто пародия на Карамзина и Булгарина»[156].

На самом деле к пародии на Карамзина и Булгарина Гончаров пришел сложным путем, и, вероятно, в этом отрывке есть отражение и мыслей Белинского.

Во второй статье, появившейся под названием «Взгляд на русскую литературу 1847 года» в «Современнике», Белинский, разбирая «Обыкновенную историю» Гончарова, анализировал и понятие «друга». Он говорит о ложной, натянутой, напряженной дружбе; говорит о романтиках, что они «дружатся по программе, заранее составленной, где с точностию определены сущность, права и обязанности дружбы; они только не заключают контрактов с своими друзьями»[157].

«Формуляр» Гончарова, вероятно, связан с «контрактом» Белинского.

В дальнейшем мы постараемся показать, насколько глубоко было влияние Белинского даже на писателей, которые как будто далеко стоят от него по своей идеологии.

Гончарова принимали во многих литературных группах, и нигде он не был своим. Мы знаем его не только около Белинского, но и в кружке Майковых, близком к петрашевцам, и в то же время мы знаем, что Гончарова считали своим поклонники «искусства для искусства».

Гончаров не был учеником Белинского, но эстетика Белинского расчистила Гончарову путь к реализму и расширила само его понятие об искусстве.

Может быть, это объясняет тот жар, с которым Гончаров, уже будучи стариком, защищал авторитет великого критика.

Некоторые из друзей Гончарова доказывали, что Белинский был «недоучившимся студентом». К. Д. Кавелин выступил с докладом о Белинском, написанным в снисходительно-пренебрежительном тоне профессионального ученого, говорящего об ошибках недоучки. Гончаров 25 марта 1874 года сообщает ему свое мнение об этом чтении. Письмо он начинает очень спокойным тоном и как бы даже с извинений: «Все, что сообщаем мы, близко знавшие и любившие Белинского, его биографу, А. Н. Пыпину, имеет один общий недостаток, или, пожалуй, достоинство: мы пишем панегирики»[158].

Но дальше начинается полемика. Кавелин говорит о необразованности Белинского, Гончаров резко отвечает профессору: «Я не помню в точности редакции Вашего отзыва об этом пункте, но помню только, что и Вы упоминаете о недостатке подготовки, или знания, или учености; у Белинского»[159]. «Не учен», «не приготовлен» — слышал я и удивлялся. Как не учен и для чего не приготовлен: чтоб быть профессором, академиком? Читать публичные лекции? Или излагать по тому или другому методу, по той или другой системе ту или другую науку, писать трактат? Конечно — не приготовлен для этого. Профессия ученого была не его профессия: да он никогда и не брал ее на себя…

А если б он был и учен по-ихнему, как они, его противники официальные ученые и другие, годился ли бы он для ученой деятельности на кафедре или в сочинениях, то есть мог ли бы спокойно относиться к науке, углубляться, зарываться в архивах, обдумывать, соображать, строить систему и т. п.? Конечно, нет…

Разбирая строго, ведь и от Гумбольдта, от Гете или Вольтера и от прочих можно пожелать большей подготовки, нежели какую они имели. Следовательно, от Белинского можно пожелать ее и подавно»[160].

Гончаров помещает рядом имена Гумбольдта, Гёте и Вольтера, ставя профессионального ученого Гумбольдта первым, но Гумбольдт был и писателем, и поэтому он со своей ученостью противопоставлен писанию педантов. Выражение в письме к Кавелину, что Белинский был учен не так, как педанты, «не по-ихнему», обозначало — «не по-вашему».

Тут Гончаров противопоставляет систему знаний Белинского официальной науке.

Белинский расширил понятие о художественной литературе, введя в него новые явления.

Великому критику принадлежит утверждение, что «верно списывать с натуры так же нельзя без творческого таланта, как и создавать вымыслы, похожие на натуру»[161].

Во «Фрегате „Паллада“ Гончаров использует и опыт старых путешественников, но использует его так, как это мог сделать только современник Белинского.

В начале книги Гончаров ставит вопрос о жанре путешествия и утверждает, что у путешествия вообще нет своей поэтики.

«Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновенья скользить по ним быстро и ловить мимоходом, на бумагу, их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику» (2,16–17).

Он перечисляет темы ученого путешественника и последовательно отказывается от них и тут же начинает разговор о путешественнике, ищущем эстетические красоты. «Отошлите это в ученое общество, в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» (2, 17).

Гончаров дальше спорит с самим понятием чудес и утверждает: «Напротив, я уехал от чудес: в тропиках их нет».

Мы имеем два утверждения: первое — что путешествие не имеет своей поэтики, путешественник будто бы может писать, как ему хочется; второе — что путешественник не может писать о научных фактах, потому что это принадлежит к области академических ученых, и одновременно, что путешественник не может писать о необыкновенном, потому что необыкновенное исчезло.

Последнее опровергается в самом произведении, в котором чудеса сотни раз называются чудесами.

Опровергается и первое: путешествия имеют свои традиции, свои образцы в ученых и литературных родах; изменяются цели путешествий, а поэтому изменяются и жанр, поэтика путешествий.

Связь книги Гончарова с предшествовавшей литературной традицией сказалась и в ее построении: вся книга построена как эпистолярная.

Гончаров старается показать реальность этого построения и открывает книгу сетованием о потере двух писем и заменяет эти письма одним суммирующим: «Меня удивляет, как могли Вы не получить моего первого письма из Англии, от 2/14 ноября 1852 года, и второго из Гон-Конга, именно из мест, где об участи письма заботятся, как о судьбе новорожденного младенца. В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит через тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же. Не затерялись ли письма на материке, в датских или прусских владениях? Но теперь поздно производить следствие о таких пустяках: лучше вновь нависать, если только это нужно…» (2, 10).

Несмотря на точность ссылок, письмо на самом деле не было отправлено по этому адресу. В письмо включено замечание о дружбе, следовательно, оно направлено к Майковым, а такое письмо к Майковым послано 20 ноября и дошло. Начинается оно словами: «Я не писал еще к вам, друзья мои, как следует…»

Зачем же Гончарову надо было упрекать датскую почту, которая ни в чем не виновата?

Гончаров первое свое письмо, напечатанное во «Фрегате „Паллада“, пометил следующим местом написания: июнь, 1854, на шхуне „Восток“ в Татарском проливе, — то есть он дал письмо суммирующее, как будто написанное в самом конце путешествия. В этом вымышленном письме, основанном на письмах реальных, Гончаров дал общую характеристику путешествия, самого себя как путешественника, характеристику корабля, характеристику англичанина-купца, противопоставление северной природы и России, олицетворенной в корабле, с тропиками.