Повести. 1941–1942 годы
Шрифт:
– А ну, по-быстрому! Давай, давай, не робей…
Коншин перебегает овраг последним и сразу же у опушки сталкивается с лейтенантом – возбужденным, с красными, усталыми глазами.
– Понимаешь, наступали два раза, – ни хрена не вышло, – хриплым полушепотом выкладывает лейтенант, – осталось двадцать. Держим оборону. Коротко обстановочку. Подойдем ближе. – Он хватает Коншина за рукав телогрейки и тянет к краю леска.
То, что видит Коншин на поле, наполняет его ужасом. Он с трудом понимает лейтенанта и все смотрит и смотрит на заснеженное бесконечное поле с ржавыми пятнами воронок и раскиданными трупами…
– Это Паново, это Овсянниково, там
Коншин не отвечает, не сводя глаз с поля… За ним чернеет деревня со скелетами деревьев, а дальше – лесок. Справа тоже деревенька. На поле подбитый танк и три черных пятна около него…
– Да очнись ты! Все ясно?
– А где окопы? – бормочет Коншин.
– Окопы? Чего захотел! Нет тут ни черта! Ну, бывай, желаю удачи. Не забудь выставить наблюдателей.
Лейтенант торопливо собирает своих людей и резко перемахивает с ними через овраг. Второй взвод первой роты остается один…
Люди сбились в кучу посреди рощи и ждут… Ждут от Коншина каких-то действий, какой-то команды, а он, очумелый от всего виденного, не может собраться с мыслями и стоит, уставившись на поле, представляя уже ясно, что сегодня, может, через несколько часов, может, через час, придется ему и его взводу бежать по этому полю… У него странно обмякают ноги, ему хочется присесть, он оглядывается, ища места, куда бы, но встречает тяжелые ждущие взгляды, направленные на него, и среди них черные грустные глаза Савкина, немым укором напоминающие – думать надо, командир, думать…
И эти взгляды, и сознание, что пятьдесят два человека ждут от него каких-то слов, каких-то решений, сгоняют одурь страха с Коншина, и он начинает озираться, ища какие-нибудь укрытия, но у края рощи только выкопанные в снегу ямки – жалкое подобие окопов для стрельбы лежа…
– Будем занимать оборону. Командирам отделений рассредоточить бойцов! Интервал как можно больше. Скоро начнется обстрел, – повторяет он слова лейтенанта.
А что такое обстрел? Как спасти от него взвод? Ни землянок, ни блиндажей, ни окопов! Только эти ямки! Коншин вспоминает, какой невероятной толщины должен быть бруствер снежного окопа, а тут… А мины? Коншин ни разу не видел, как они рвутся, слабо представляет он и их убойную силу.
– Выставить наблюдателей, – вспоминает он совет лейтенанта, – дать секторы наблюдения и обстрела.
Что же такое минометный обстрел? Как уберечь взвод? Неужели вот так, не вступив даже в бой, потеряет он людей? Что же делать?
Отделенные разводят людей, выставляют наблюдателей, а Коншин, вынув малую саперную лопатку, начинает углублять ямку, которую кто-то до него копал. Но лопатка вскоре утыкается в мерзлую землю, колупать которую уже бессмысленно. Ни на сантиметр не поддается каменная земля. Коншин бросает лопатку, откидывается телом к стволу дерева и неверными пальцами свертывает цигарку. Становится опять холодно, и опять начинает бить мелкая дрожь.
Медленно, очень медленно светлеет покрытое облачками серое небо, и промозглый холодный рассвет постепенно высветляет рощу. Коншин поднимается, оглядывается: стреляные гильзы, пробитые каски, брошенные противогазы, цинковые ящики с патронами, котелки, кружки, окровавленные бинты – все это валяется вокруг в снегу в страшном и непонятном беспорядке. Это поражает. Как все военное имущество береглось в кадровой! Давали наряд за пыль на противогазе. Отчитывались за каждый выстреленный патрон
в нескольких ведомостях. Ржавчина в канале ствола – ЧП. А тут все изломанное, словно никому не нужное, разбросано по роще. И этот непорядок тяжело действует на Коншина.Подходит Савкин.
– Какие впечатления, товарищ командир? – спрашивает он со своей обычной улыбкой.
– Пока ничего, – как можно бодрее отвечает Коншин.
– Где у вас капсюли от гранат?
Коншин залезает в карман брюк и достает их.
– Положите в левый карман гимнастерки… Понимаете, почему?
Не совсем.
– У нас одному полбедра отхватило. Пуля как раз по карману брюк скользнула… ну, они и взорвались.
Коншин теперь понимает и перекладывает завернутые в бумажку капсюли в карман гимнастерки… Да, если пуля или осколок попадет сюда, то уже не важно, взорвутся они или нет…
– Теперь лопатка… – продолжает Савкин.
– Что лопатка?
– Выньте из чехла и заткните за пояс железякой вниз. Поняли? Вот так. Живот прикрывает…
Коншин понимает. Но эти приготовления к тому, что в твое тело будут входить пули или осколки, и то бесконечно малое, что ты можешь сделать, чтоб его защитить, заставляют тошнотно заныть низ живота и вызывают нервную зевоту, которую он не может унять.
– Почему нет окопов? – спрашивает он Савкина, чтобы что-то сказать и этим разговором скинуть с себя то противное и унизительное, что копошится в душе.
Савкин в ответ пожимает плечами:
– Видимо, не успели. Черново взято несколько дней назад.
– А у немцев они есть, как вы думаете?
– Наверняка. В Чернове обороны было не видать. Они сдали его, наверно, без особого боя, а вот в тех деревнях укрепились… Брать будет трудно. Видите, сколько угрохали народу… – он молчит, а потом досказывает с горечью: – Да, порядка, на мой взгляд, не прибавилось…
– Прекратите, Савкин, – обрывает его Коншин.
– Товарищ командир! – подбегает к нему сержант с первого отделения. Диков отказывается выполнить приказание! Назначил его наблюдателем, а он не желает подходить к краю и занимать свое место.
– Пойдемте! – бросает Коншин, и они почти бегом направляются туда.
Диков сидит, прижавшись спиной к елочке, с выпученными белесыми глазами, и его бьет, как в лихорадке.
– Встать! – командует Коншин взбешенно.
Тот неохотно, словно поднимая тяжесть, с трудом встает, в глаза не смотрит, руки дрожат.
– Марш на свое место!
– Не пойду-у… – глухо, с каким-то завыванием отвечает Диков и начинает трястись еще больше.
– Повторить приказание! – повышает голос Коншин и берет автомат на изготовку.
– Почему я? Почему? – взвизгивает Диков и пытается снова опуститься на землю.
Коншин схватывает его за рукав и держит, не давая присесть.
– Сержант, позовите трех человек! – говорит Коншин, продолжая удерживать Дикова, и глядит ему прямо в глаза, но тот увиливает от взгляда, шаря зрачками по сторонам.
«Что делать?» – думает Коншин. Впервые за его армейскую службу такое: боец отказывается выполнить приказ. И где? На передовой! Ему противен этот здоровый и сильный мужик, трясущийся, с отвисшей челюстью, и ему хочется его ударить, но этого в армии нельзя. И тут чувствует Коншин, как страх, сжавший его поначалу, отпускает понемногу, как начинает сходить оцепенение первых минут, как презрение и злость к Дикову, необходимость действий совершенно сгоняют то ощущение кошмара, охватившее сперва при виде передовой. Он словно просыпается. Подходят двое бойцов.