Повести

Впрочем жена Шиллера, при всей глупости, была всегда верна своей обязанности и потому Пирогову довольно трудно [весьма трудно] было успеть в смелом своем предприятии; но блондинка становилась с каждым днем для него интереснее. [но эта интрига его стала интересовать чрезвычайно] Он начал [посещать Шиллера] довольно часто, стал осведомляться о шпорах, так что Шиллеру это наконец сделалось очень скучно. Он употребил все усилия, чтобы окончить проклятые шпоры; наконец, шпоры были готовы. — “Ах, какая отличная работа!” — закричал поручик Пирогов. “Господи, как это хорошо сделано! у нашего генерала нет эдаких шпор!” Чувство самодовольствия распустилось по душе Шиллера. Глаза его начали глядеть довольно весело и он в мыслях совершенно примирился с Пироговым. “Русской офицер умный человек”, — думал он сам про себя.

“Так вы, стало быть, можете сделать и оправу, например, к кинжалу и другим вещам?” “О, [О! о!] очень могу!” — сказал Шиллер с улыбкою. — “Так сделайте мне оправу к кинжалу. Я вам принесу; у меня очень хороший турецкий кинжал, но оправу мне хотелось сделать другую”. Шиллера это как бомбою хватило. Лоб его вдруг наморщился. “Вот тебе на!” — подумал он про себя, внутренно себя браня за то, что сам накликал работу. Отказаться он почитал уже бесчестным, притом же русской офицер похвалил его работу. Он несколько <раз?> почесал свою голову, изъявил свое согласие. Но поцелуй, который, уходя, Пирогов влепил нахально в самые губки хорошенькой блондинки, поверг его в совершенное недоумение.

Я почитаю долгом познакомить читателя несколько покороче с Шиллером. Шиллер был совершенный немец в полном смысле этого слова. Еще с 20-летнего возраста, с [того] счастливого времени, в которо<е> русско<й> живет на фуфу, уже Шиллер размерил всю свою будущую жизнь и никакого ни в каком случае [и никакого ни для <чего>] не делал исключения.

Он положил вставать в семь часов, обедать в два, [обедать в два, ложиться после обеда] трудиться, [трудиться по будням] быть пьяным каждое воскресенье, [весь день он по воскресеньям аккуратно <был пьян?>] а летом играть в кегли. Он положил себе в течение 10 лет составить капитал из пятидесяти тысяч и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее земля разрушится [Не дописано. ] … Ни в каком случае не увеличивал он своих издержек: если цена картофеля поднималась [была дороже] против обыкновенного, он ни одной копейки не прибавлял, но уменьшал только количество и хотя оставался иногда несколько голодным, [Далее начато: но никогда] но скоро однакоже привык к этому. Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену в сутки не более как два раза и чтобы не поцеловать лишний раз, [и чтобы это не случилось] он никогда в свой суп не клал перцу более одной чайной ложечки. Впрочем, в воскресный день это правило не так строго исполнялось, потому что Шиллер выпивал тогда две бутылки пива и бутылку тминной водки, которую впрочем он всегда бранил; пил он вовсе не так, как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь и нарезывается один. Напротив, он как немец пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом, тоже немцем и большим пьяницею. Таков был характер благородного Шиллера, который, [Далее начато: несмотря на то, что он был <флегматик>] наконец, был приведен в чрезвычайно затруднительное положение. Хотя он был флегматик и немец, однакож поступки Пирогова возбудил<и> в нем что-то похожее на ревность. Он не знал, [Он вовсе не знал] каким образом ему избавиться от этого русского офицера. Между тем Пирогов, куря трубку в кругу своих товарищей (потому что уже так провидение устроило, что где офицеры, там и трубка), куря трубку в кругу своих товарищей, намекал очень значительно и с приятной улыбкою об интрижке с хорошенькой немкою, с которою, по словам его, он уже совершенно был накоротке. Однакоже поручик не довольствовался одними похвалами, хотя в самом деле он готов <был> лишиться терпения. [Далее начато: а. он решился в самом деле скорее око<нчить?> б. [Непременно успеть] в оправдание слова] Наконец один день прохаживался он по Мещанской, поглядывая на дом, на котором красовалась вывеска Шиллера с кофейниками и самоварами, и к величайшей радости своей увидел голову блондинки, свесившуюся в окошко и разглядывавшую прохожих. Он остановился, сделал ей ручкою и сказал “gut Morgen”. Блондинка поклонилась ему как знакомому лицу.

— “Чт'o, ваш муж дома?” — “Дома”, отвечала блондинка. — “А когда он не бывает дома?” — “Он по воскресеньям не бывает,” — сказала глупенькая блондинка. “Хорошо”, подумал про себя Пирогов: “этим нужно воспользоваться”, и в воскресенье явился как снег на голову перед блондинкой. [и в воскресенье явился к квартире Шиллера] Шиллера, действительно, не было дома. Хорошенькая хозяйка испугалась, но Пирогов поступил на этот раз довольно осторожно, обошелся очень почтительно и, раскланявшись, показал всю красоту своего гибкого перетянутого стана. Он очень приятно и учтиво шутил, но глупенькая немка отвечала на всё односложными словами. Наконец, заходивши со всех сторон и видя, что ничто не может занять его хорошенькую [прекр<асную>] компанионку, он предложил ей танцовать. Немка согласилась в одну минуту, потому что молоденькие немки очень любят танцовать. Притом на этом Пирогов очень много основывал надежд: во-первых, это ей уже могло доставить удовольствие, во-вторых, это могло показать всё совершенство его торнюры и ловкость в движении, в третьих, — в танцах ближе можно сойтись, несколько раз обнять хорошенькую немку без всякого с ее стороны неудовольствия; короче сказать, на этом он основывал совершенный [основывал весь свой] успех. Он начал напевать какой-то гавот, зная что с немками нужна постепенность. Молоденькая [Хорош<енькая>] немка выступила на середину комнаты и подняла прекрасную ножку. Это положение так восхитило Пирогова, что он схватил ее в свои объятия [что он набр<осился>] и засыпал поцелуями. [и начал целовать] Немка начала кричать, и этим еще более увеличила свою прелесть в глазах Пирогова, который еще сильнее начал целовать. Как вдруг дверь отворилась и вошли Шиллер с Гофманом и столяром Кунцом; все эти ремесленники были пьяны, как сапожники. Но… я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера. — “Грубиан!” — закричал он в величайшем негодовании. — “Как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русской офицер! Чорт побери, не так ли, мой друг Гофман?” Гофман отвечал утвердительно. [Далее начато: О, я не хочу] “Я не посмотрю на то, что ты офицер. О, я не хочу иметь рога! [Далее было: Я восемь лет как живу в Рос<сии>] Бери его, мой друг Гофман, прямо за шею. Я не хочу”, — продолжал <он>, — сильно размахивая руками, при чем лицо [причем всё лицо] его было похоже на красное сукно его жилета. “Я восемь лет живу в Петербурге; у меня в Швабии живет и мать моя, и дядя. Я немец, а не рогатая говядина. Прочь [Вон] с него платье! Мой друг Гофман, держи его за рука, мой камарат, мой Кунц”, — и немцы схватили за ноги и руки Пирогова. Напрасно силился он отбиваться; эти три немца были самый дюжий народ из всех петербургских ремесленников. [эти три немца были очень сильны. ] Если бы Пирогов был в полной форме, то, вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он прибыл совершенно как частный приватный человек [Но он прибыл приват<но?>] в сюртучке и без эполетов. Немцы с величайшим неистовством сорвали с него всё платье <1 нрзб.>. Гофман всей тяжестью своей сел ему на ноги, Кунц схватил за голову, а Шиллер схватил в руку пук прутьев, служивших метлою. Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень больно высечен.

Я уверен, что Шиллера на другой день трясла страшная лихорадка, что он дрожал, как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции; что он бы бог знает что дал, чтобы всё то, что происходило вчера, происходило во сне; но что было, того уже нельзя переменить.

Но ничто не могло сравниться с гневом и негодованием самого Пирогова. Губы его сохнули и дрожали от ярости при одной мысли об этом ужасном оскорблении. Он не находил достаточного мщения. Сибирь и плети казались ему весьма легким наказанием за это ужасное бесчестие и наглое самоуправство. [бесчестие и самоуправство. ] Он летел домой, чтобы оттуда прямо итти к генералу, описать [к генералу с тем чтобы описать] ему самыми разительными красками это положение. Он разом хотел подать и письменную просьбу в Главный штаб. Если же Главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в Государственный совет, а не то самому государю.

Но всё это как-то странно кончилось. По дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из “Северной Пчелы” [прочитал Москов<ский Телеграф?>] и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный [Притом хор<оший>] прохладный вечер заставил его несколько далее пройтись по Невскому проспекту. К 9 часам он почти совершенно успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала [Далее начато: который может быть]. Притом он без сомнения куда-нибудь отозван, и потому он решился итти на вечер к одному правителю контрольной комиссии, где было очень приятное собрание многих чиновников и офицеров его корпуса, и там так хорошо отличился в мазурке, [десь он так хорошо танцовал] что привел в восторг не только дам, но даже и офицеров его полку. [Далее было: Странные события случаются в свете.]

“Дивно устроен свет наш! думал я, бредя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. [Далее было: Тот застрелился, другого высекли. Боже, как чудно устроен свет наш, как непостижимо играет нами судьба наша, одн<ому> дается всё] “Один им<еет>”, думал я, “всё разом <1 нрзб.>, другой <2 нрзб.>. Тот стреляется по своей воле, другого секут когда он вовсе этого не желает; тому судьба дает прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая красоты <их>, тогда как другой, которого всё сердце горит лошадиной любовью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленькой рот, что больше двух кусков никак не может отправить; другой имеет рот с хороший чемодан и горло [и горло как широко<е?> <1 нрзб.>], что [Далее начато: было <2 нрзб.>] мог бы проглотить пушечное ядро, но, увы, должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как непостижимо играет судьба наша!”

Но страннее всего происшествия случаются на Невском проспекте [Далее было: Я никогда не гля<жу?>, я положил себе за правило никогда не глядеть на предметы, попадающиеся на Невском проспекте.]. Я всегда закутываюсь крепче своим плащом, когда всхожу на Невский проспект, и стараюсь вовсе не глядеть <на> встречающиеся предметы. [а. и стараюсь не глядеть <на> то, на что б. и стараюсь ~ предметы. Всё обман]

Не верьте ни в чем Невскому проспекту. Всё обман, мечта. Вы думаете, что этот господин очень богат, который идет в красиво сшитом сюртучке? — Ничуть не бывало. Он весь состоит из своего сюртучка и всегда ожидает несколько часов дома, покамест стирается его белье, потому что второй переменой он не обзавелся еще. Вы воображаете, что эти два господина, остановившиеся перед лютеранскою киркою, судят об ее архитектуре? — Совсем нет: они говорят о том и удивляются, как две вороны сели очень странным образом одна против другой [они сообщают друг другу как странно]

Вы воображаете, что этот господин в несколько истертом фраке, размахивающий [что этот господин раз<махивающий>] руками, говорит о вкусном обеде или о том, что жена бросила из окна шарик в вовсе незнакомого ему гвардейского офицера? — Ничуть не бывало: он доказывает, в чем состояла главная ошибка Лафайета. Вы воображаете, что эти дамы говорят <об> очень, очень смешном? Совсем нет: они для того шевелят губами с приятной улыбкою, что уверены во всей грациозности такого положения. Не заглядывайте в окна магазинов на сверкающую кучу [на весь этот] ослепительных безделок; они обольстительны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Еще боже вас сохрани, не заглядывайте дамам <?> под шляпки. [Далее начато: пусть] Как привлекательно ни развевайся вечером вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Всё обман… Мимо фонарей! скорее сколько можно проходите, и это еще счастье, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим маслом своим. — Он опасен необыкновенно, этот Невский проспект; опасен [он опасен] для кармана, для сердца, для всего; он во всякое время лжет, обольщает, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет и отделит белые и палевые стены домов. Но огни сделают его почти транспарантом, когда весь город превратился в гром и блеск, [когда] мириады карет валятся с мостов, мелькая фонарями; форейторы кричат и прыгают на лошадях. [форейторы кричат и прыгают. ] И когда сам демон зажигает ярко лампы [зажигает обольстительные <?> лампы] для того, чтобы всё [для того, чтобы там всё] показать не в настоящем виде.

HOC

I. ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ НАБРОСОК

23 числа 1832-го года случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие. Цирюльник, живущий в Вознесенской улице, Иван Иванович (фамилия его утратилась, по крайней мере на вывеске его изображен [даже на вывеске, на которой изображен] господин с намыленною бородою и подписью внизу: и кровь отворяют, выставлено [Далее начато: на этой вывеске написано вверху]: Иван Иванович, больше [и больше] ничего). Цирюльник, говорю, Иван Иванович, проснулся и натащил на себя запачканный фрак, которого воротник и клапаны испускали запах вовсе не похожий на амбре. Супруга Ивана Ивановича, которой имя [а. имени б. которой имя было какое-то] чрезвычайно трудное, начала вынимать из печки горячие хлебы. “А дай-ка я вместо кофию, да съем горячего хлебца”, сказал Иван Федорович. И хорошо, подумала про себя супруга, бывшая вовсе не прочь от <того>, чтобы самой выпить кофейник. Иван Федорович переломил хлеб и какое же было его изумление, когда он увидел сидящий там нос. Нос мужской, довольно крепкой [довольно прямой] и толстый… Изумление его решительно превзошло всякие границы, [Какие можно было положить границы его <изумлению>] когда он узнал, [увидел] что это был нос [что этот нос был] коллежского асессора Ковалева [Далее начато: он нико<гда>], — тот нос, который теребил во время бритья и упирался [на котором упирался] большим пальцем. Он не мог ошибиться: нос был [не мог не ошибиться, потому что нос был] полноват, с едва заметными тонкими [тонкими жилками] и самыми нежными жилками, потому что коллежский асессор любил после обеда выпить рюмку хорошего вина.

II. ПЕРВАЯ ПОЛНАЯ РЕДАКЦИЯ

1

Сего февраля 23 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие: цирюльник Иван Федорович, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена и даже на вывеске его, где изображен господин с намыленною щекою с надписью: “и кровь отворяют” [Далее было: ничего другого не напи<сано>] не выставлено никакой фамилии [Далее было: кроме Иван Федорович]). Цирюльник Иван Федорович проснулся [встал] довольно рано [Далее было: поворотился на своей кровати, привстал] и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровате, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала [сажала в] из печи только что выпеченные хлебы. “Сегодня я, Парасковья Осиповна, не буду пить кофию”, сказал Иван Федорович, “а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком”. То-есть Иван Федорович хотел бы и того и другого, но знал, что двух вещей совершенно невозможно требовать, ибо Парасковья Осиповна очень не любила таких прихотей [не любила этого]. “Пусть дурак ест хлеб, мне же лучше”, подумала про себя супруга. [солидная супруга] “Останется [Мне оста<нется>] кофию лишняя порция”, и бросила один хлеб на стол. Иван Федорович для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку и взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. — Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и к удивлению своему увидел что-то выглядыва<ющее?>, белевшее. Иван Федорович ковырнул ножем и пощупал пальцем: “холодное!”, сказал он сам про себя: “что бы это такое было?” Он засунул пальцы и вытащил довольно крепкой и мясистый нос… Вынувши его, он и руки опустил. Начал протирать глаза и щупать его, пальцем: нос, точно нос! и еще казалось как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Федоровича. Но этот ужас был ничто против того негодования, которое овладело его супругою: “Где это ты, зверь, отрезал нос” закричала она с гневом. “Мошенник, пьяница [Далее начато: Разбойник на], я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уже я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся”.