Повести

Миша отодвинул стакан с чаем, навалился на кромку стола.

— А патроны он тоже в кусты бросил?

— Патроны? Что-то не припомню.

— Спасибо за чай. — Миша вылез из-за стола. — Почему вы позднее не поискали вкладыш в кустах?

— Искал, — с заметным смущением признался Куприян Гаврилович. — Да не мог найти. Кто-то, должно, подобрал.

От горячего чая Мишу прошиб пот. Постоял на улице, остужая лицо. На столбах вспыхнули лампочки, погасив звезды. «Вот и все» — мысленно сказал себе Миша. Теперь казалось странным, что они так долго блуждали по ложным путям.

«Вот и все…» — повторил он вслух с некоторым недоверием. Чего-то ему сейчас не хватало. Нет, с делом все в порядке. Звенья цепочки сомкнулись. А вот ощущение радости — где оно? Ему сейчас скорее даже тоскливо. А почему — сам себе не ответишь. Может быть, потому, что еще раз всем своим сознанием почувствовал беспредельную непростоту человеческой жизни. Или по причине более простой. Все могло завершиться много раньше, если бы… Разобраться, так он только сегодня действовал самостоятельно. До этого был лишь добросовестным помощником Зыкова. Однако никакая добросовестность не может заменить работы беспристрастного ума и ищущего воображения. Вот Зыков… Теперь-то понятно, что Зыков давно что-то почуял. А помалкивал… Но что он мог сказать? Бывают вещи, о которых до поры и сказать-то невозможно, настолько они для тебя самого неясные, невесомые, неосязаемые. Говорить о них то же, что рассматривать снежинку на горячей ладони…

Возле дома Константина Данилыча встретил Соню, и вместе направились в гостиницу. Редкие лампочки цедили на дорогу скудный свет. Стайки парней и девушек тянулись к поселковому клубу. Громко разговаривали. Смеялись. Пели частушки. Чьи-то неумелые руки терзали гитару.

— Что-то помалкиваешь сегодня? — спросила Соня.

Он не ответил. Говорить совсем не хотелось.

— Ну помолчи. Я тоже помолчу. Хотя есть что сказать — день был интересный. Но сделала вывод: с тобой делиться мыслями опасно. У тебя, Мишенька, талант редкостный — на светлом находить темные крапинки.

— Много ты понимаешь, — обиделся Миша.

Очень не хотелось сейчас, чтобы Соня говорила в обычной своей манере.

— Ты, Миша, плохо воздействуешь на меня. Это факт. Сегодня утром в гостинице я смотрела на Минькова и никак, ну никак не могла разглядеть в нем того, что видела раньше. Наверное, не смогу о нем написать, как хотелось. Что-то умерло во мне. И это что-то погубил своим скепсисом ты, Мишенька.

— Будешь думать, что тебе дано все постигать с одного взгляда — вообще ничего не напишешь.

— Зачем ты так, Миша? — голос ее задрожал. — Ты злой! Ты людей не любишь! — Она почти кричала. — Тебя таким милиция сделала! Мир для тебя на две части делится — на милицию и подозреваемых.

Такой бурной вспышки негодования он не ожидал. Попросил растерянно:

— Перестань, Соня…

— Я не хочу с тобой разговаривать! — Она убежала.

Ее каблучки простучали по ступенькам крыльца, громко хлопнула дверь. И все стихло. Он постоял и пошел следом. На душе было муторно.

Надеялся, что Зыков возвратился. Но в гостинице его не было. Сел на кровать, покурил. Соня из своей комнаты не показывалась. Командированные уже уселись забивать «козла». И опять громко хохотали… Надо срочно сообщить Зыкову и Алексею Антоновичу о вкладыше. Придется идти в Совет…

Не успел отойти от гостиницы, услышал за собой торопливые шаги. Кто-то догонял. Подумал: Соня.

— Подождите!

Нет, это была не Соня. Это был Дымов. А следом за ним подошла и Марийка.

— Мы к вам… — Дымов перевел дыхание. — Может быть, и напрасно беспокоим… Дело такое. Мы с Марийкой были за поселком. Там есть полянка. И бревно лежит. Сидим на бревне и разговариваем. Вдруг — бух! Выстрел.

— Сначала огонь блеснул, — поправила его Марийка. — Я видела.

— Я тоже огонь видел. Разом все было, и огонь, и звук. А потом кто-то вроде бы вскрикнул.

— Вскрикнул, вскрикнул, я слышала, — зачастила Марийка. — Так вот: ой-ой!

— Ну, а я было туда наладился. Да Марийка не пустила. На руках повисла…

— Боюсь я! — Марийка прижалась к Дымову. — После смерти Веры Михайловны и темноты, и стрельбы боюсь.

— Не пустила меня. Пойдем, говорит, отсюда поскорее. А я подумал, что вам сказать надо. Мало ли что…

— Далеко это?

— Да нет. Я покажу. А ты, Марийка, дуй домой.

— Как бы не так! Я пойду с вами. У вас наган есть? — дернула за рукав Мишу.

— А то как же! — засмеялся Миша и похлопал по пустому карману.

В лесу было темно. Но Дымов уверенно нащупывал ногами тропу. Сквозь черные ветви колюче мерцали звезды. Вскоре деревья расступились, открылась неширокая полянка. Глаза привыкли к темноте, и Миша разглядел толстое серое бревно, пятачок вытоптанной травы перед ним.

— Здесь мы сидели, — шепотом сказал Дымов, пошебаршил в карманах, в его руке вспыхнул фонарик, пучок света скользнул по траве, уперся в стволы деревьев. — В той стороне…

Он снова пошел впереди, подсвечивая себе фонариком. Пятно света выхватывало из темноты зеленые лапы сосен, бурые стволы, черные пни. Набрели на тропу. Петляя, извиваясь, она вывела их на обрывистый берег Байкала. Снизу доносились всплески, вздохи, поскрипывание камней. Свет фонарика пробежал по маслянисто-черным волнам, угас.

— Кажется, прошли дальше, — прошептал Дымов. — Надо идти обратно.

В его шепоте было смущение, понятное Мише. Мало ли кто мог выстрелить. Ружье почти в каждом доме. Могли, дурачась, пальнуть ребятишки. Или ребята подшутили над Дымовым. Завтра на смех подымут…

— Дайте фонарик, я пойду первым, — в полный голос сказал Миша.

Хотелось разломать тишину леса и таинственность, сокрытую в ней.

Возвратились на поляну, и Миша напрямую направился к тому месту, где, как говорили Дымов и Марийка, блеснул огонь. Шел с частыми остановками. Прислушивался. Вновь навалилась тишина, заставляющая невольно напрягаться. Подошли к густым зарослям молодого сосняка. И где-то за ним послышался слабый звук, не то стон, не то всхлип. Продираясь сквозь чащу, царапая лицо и руки отсохшими сучьями, он вышел на узкую прогалину, обогнул толстую корявую лиственницу и оторопело остановился, вскрикнул. На земле, ничком, прижав руки к груди, лежал человек. Еще не увидев его лица, он понял: Тимофей Павзин.

Сунув фонарик Дымову, повернул Тимофея на бок. Все его лицо, руки покрывала загустевшая кровь. Из горла с редким дыханием вырывались хлюпающие звуки.

— Бегите в поселок! Машину, носилки! Позвоните в милицию!

При свете фонарика он стал осматривать землю, увидел блеснувшую нить жилки, по ней вышел к ружью. Не притрагиваясь, обошел вокруг него, посветил в зловеще-пустые зрачки стволов, походил по прогалине, ощупывая тускнеющим лучом фонарика деревья и землю, прикрытую толстым слоем рыжей хвои. Ничего больше не нашел. Выключил фонарик и стал ждать.