Повести
Шрифт:
— Сделай милость!.. благодетельница!.. поищи ножа!.. Разрежь эту проклятую веревку! Я умираю от боли...
Девушка соскочила со столика и побежала в буфет. Бедная девушка! она не знает, какую награду готовит ей гость с красным носом за ее доброе сердце. Она отыскала нож; уже бежит к нему; уже вбежала в двери той комнаты, где находился страдалец, как вдруг столик, на который опиралась его нога, опрокинулся с ужасным стуком. Он только хотел переменить ногу, зашевелился, подавил угол столика другою ногою и лишился своей опоры. Он опять повис в воздухе всем телом! Пронзительный рев был знаком нечаянного возобновлении прежних страданий. Дуня остановилась в дверях. Искривленное диким образом лицо его проникло се невольным ужасом: ей казалось, что она видит лицо сатаны. Это лицо приковало ее к месту: она дрожала и не смела сделать ни шагу вперед.
Как быть? Она оглянулась и увидела подле себя открытое окно: ей даже не пришло на мысль, что можно им воспользоваться. Но он так страждет! Ах, как он
Очутясь на дворе, она сама еще не знала, что сделала и что ей остается делать. Она только ушла от страшной, сатанинской его рожи, а не от него. Этот человек заколдовал ее своим взглядом! Он еще был хозяин ее жизни! Колени шатались под нею: она не смела удалиться от окошка.
— А!!.. чертовка!.. — возопил свирепым голосом изверг, боровшийся с пыточными терзаниями своей выдумки. — Умно же ты сделала, а то я бы зарезал тебя, как курицу!
Эти слова, произнесенные с болью, с отчаянием, со злостью, мигом возвратили девушке ум и память. Она помчалась за ворота. В ужасной шутке злодея заключалась его же ужасная погибель. Думал ли он, что завязывает эту петлю для себя? Думала ли она, что это страшное мгновение, когда одна ее нога уже стояла в гробу, было минутой спасения невинности и примерной казни злодеяния? Здесь было Провидение! Оно есть всюду. Те лгут бесчестно, которые утверждают, будто порок и преступление одни счастливы в этом мире.
Она бежит, бежит изо всей силы: никого не видно! Она бежит далее; уже у нее заняло дух; уже она выбивается из сил, все еще не смея оглянуться, чтоб не увидеть позади себя этой страшной рожи, чтоб опять не попасться в его руки... Нигде ни живой души!
Она взбежала на возвышение.
— Ах! это наш управитель!.. Вот и наш Васька! И Прохор!.. Ах, и он с ними!
Он, то есть несравненный Иван, лакей губернаторский. Все они возвращались из кабака, счастливые, как души в раю, беззаботные, веселые, распевая любовные песенки, покидывая шапки вверх, злословя своих господ и исчерчивая дорогу бесконечным зигзагом. Дуня полетела к ним. Она была бледна, с растрепанною косою, с выпученными глазами, без платка на груди, в совершенном расстройстве. Они встретили ее плоскими шутками.
— Ступайте скорое! — кричала она. Он повис!.. висит... висит, злодей!.. Скорее, братцы!
— Ах, любушка, голубушка! — кричали они, смеясь. — Кто висит?.. где?.. Поцелуй нас, Дунюшка!.. Любо жить на этом свете!
— Висит, говорят вам!.. Не смейтесь!.. Бегите на мызу!.. Берите колья, топоры, ружья!.. Вор! разбойник! грубиян: с усами и с красным носом!.. Хотел меня зарезать как курицу, повесить!..
Они ускорили шаги, вооружились чем кто мог и, выломав дверь в сени, вошли в покои. Он уже был без чувств: кровь лилась из него ртом и носом; рука, на которой он висел, вытянулась на пол-аршина более против прежней меры. Они сняли его с веревки и связали.
По возвращении почтеннейшего Гаврилы Михайловича и почтеннейшей Прасковьи Егоровны из города, в тот же вечер был он отправлен в тюрьму и предан в руки правосудия; и правосудие призналось с удивлением, что оно никогда еще не видывало такой длинной руки!
1834
Впервые: Библиотека для чтения. — 1834.
– Т. VI. — С. 68 — 87.
ПОТЕРЯННАЯ ДЛЯ СВЕТА ПОВЕСТЬ
§ 1. О ТОМ, КАК МЫ ОТПРАВИЛИСЬ ОБЕДАТЬ В ПАРГОЛОВО
Наконец, положено было собраться к Якову Петровичу, который жил в Болотной улице — что между Пустой и Безымянной — и оттуда ужо всем вместе идти к омнибусам. Яков Петрович и Лука Лукич накануне были избраны распорядителями сего parti plaisir [177] , как изъяснялся Иван Никитич на разных диалектах, и они взяли с собой все нужное — самовар, кремень, огниво, трут, горсть угольев в носовом платке, фонарь, свечку, скатерть, салфетки — нет, к чему салфетки! по зрелом соображении, мы разочли, что дело загородное, своя компания, можно обойтись и без салфеток — чайник, чашки, тарелки, три мелких и две глубоких, блюдо, ножей, вилок, ложек — пару занял он у хозяйки и три у знакомого трактирщика, с которым некогда имел делишки, — лимонов, сахару, перцу, соли, стаканов, рюмок, — впрочем, лгать не стану: статься может, что рюмки не было ни одной, — сельдей, колбасу, окорок, уксусу, хрену, белого хлеба, сыру, редьки, масла сливочного и прованского, жареного петуха и огромную кулебяку. Все съестное и все относительное к пуншу Яков Петрович забрал в соседней молочной лавочке, тоже по знакомству. Максим Козмич явился с парою холодных сигов, Иван Никитич с частию поросенка, Галактион Андреич с куском жареной говядины, Лука Лукич со штофом отличной домашней настойки и бутылкой красного, Илья Никифорович с тремя бутылками дрей-мадеры, наконец, я сам с двумя бутылками рому, также с картузом трехрублевого табаку и пучком
сигарок с перышками и без перышек — ad libitum [178] — так что было чего и поесть, и попить, и покурить, сколько душе угодно.177
полезное удовольствие (фр.).
178
по желанию (лат.)
Мы сошлись с удивительною точностью, ровно в одиннадцать, хотя жили один на Петербургской стороне, а другие в Гавани, и через час сидели уже в омнибусе [179] — точнее, на омнибусе, потому что один только Яков Петрович не хотел подняться на империял, а Максим Козмич сел с ним вниз только для компании. Трясясь на высоте колесницы — немножко похожей на погребальную, но это не наше дело, — мы всю дорогу рассуждали о «горах» Парголовских — Галактион Андреич (бывший в юности, кажется, придворным певчим) спел по этому случаю большую малороссийскую арию «Пид горою Маруся» — и о невыгодах, сопряженных с высокими чинами. Лука Лукич первый заметил: «Вот, например, Яков Петрович! дослужился до седьмого класса и поневоле садится уж в первое место в омнибусе. Что бы ему взобраться на империял!» Тут пошли толки о независимости и близости к милой простоте, природы чинов четырнадцатого, двенадцатого и десятого класса — отчасти даже девятого. Такие рассуждения могут казаться мелочными сторонним людям, едущим шибко в Парголово в своих колясках, но надо знать, как облегчают они сердце деловое, экс-канцелярское, не испорченное высокоблагородием [180] , на пути от Гостиного Двора до Поклонной Горы, где кучер деспотически приказал нам слезть с империяла, потому что его чахлые четыре клячонки не могли встащить на гору всей нашей компании с провиянтом. Мы хотели спорить, но он отвечал, что омнибусы имеют на то привилегию. Далее мы ехали довольно скоро — кучер разгорячился, обгоняя чухонскую одноколку, — и приехали бы на место почти без прнключения, если б одна из четырех лошадей не пала и но околела на осьмой версте. Злополучная! она околела в половине пути, хотя имела привилегию ходить десять лет беспрепятственно от Городской башни до самого Парголова.
179
Омнибус — многоместный конный экипаж с платными местами для пассажиров.
180
Имеется в виду чиновник, не достигший 7-го класса (чина надворного советника).
Мы наконец приехали. Яков Петрович, принявший на себя почетное звание хозяина — он превосходно знает Парголово, — повел нас прямо во второй сад, к круглому зеленому столу на одной ножке, осененному великолепными соснами, между которыми есть и ели, и сам, собственными руками, разостлал скатерть — не совсем чистую, но и не совсем запачканную: можно заключить, что она вымыта но далее как за неделю — потом расставил свою посуду, являвшую самое пестрое разнообразие фабрик, размеров, оттенков и царапин; наконец, общими силами приступили мы к установке блюд — статья чрезвычайно важная и сопряженная с большими затруднениями, потому что при малейшем нарушении равновесия стол имеет привычку наклоняться то в ту, то в другую сторону и как будто угрожает падением. Но с помощию палок, чубуков и разбитого цветочного горшка, под руководством Ильи Никифоровича, который некогда служил в артиллерии, удалось нам утвердить его совершенно в горизонтальном положении; мы выпили по полустакану настойки...
Я должен прервать здесь рассказ. Теперь я хорошо помню, что рюмок у нас не было: мы пили настойку стаканами, так как в хорошем обществе нынче совсем не в моде пить прямо из бутылки, а Илья Никифорович очень советовал употребить к тому стаканы, что, как он уверял, вообще принято в низовых приволжских губерниях.
Мы выпили по полустакану настойки, закусили редькой, перекрестились и сели обедать. День был прекрасный — не было ни дождя, ни солнца — не холодный — но и не жаркий — как обыкновенно бывает в знойное, каникулярное, свободное от занятий время — когда бесятся собаки.
§ 2. О ТОМ, КАК МЫ ОБЕДАЛИ В ПАРГОЛОВЕ
Не знаю, отчего жребий пал прежде всего на холодных сигов, но знаю, что через пять минут их как не бывало. — «Подвиньте-ка, — сказал Яков Петрович твердым голосом, — подвиньте-ка сюда поросенка». — Но поросята оказались так же скоропреходящими, как и сиги, как колбаса и окорок, преемники поросенка: впрочем, ясное доказательство, что никто из нас не следовал учениям ни юдаизма, ни исламизма и что все был народ православный. Говядина и петух сменили голую кость окорока, и мы напали на них с таким же плотоядным ожесточением: живо ходили ножи и челюсти, погребальная тишина господствовала в сосновой роще, мертво было молчание присутствующих. Первый нарушил его Иван Никитич.