Повести

— Ты что ж это, Микита?! — перебил его пан, обращаясь к старому пастуху. — Лежишь, покуда солнце бок подопрет. Это что, пане, за порядок такой — коровы только сейчас идут на пастбище?

Старый Микита снял свою кепку — измятую и дырявую, точно ее корова жевала, — и поздоровался:

— День добрый, пане дзедзиц [19] . При чем тут я? Их пока подоят! — Старик хитро усмехнулся беззубым ртом. — Кабы еще у них, пане дзэдзиц, была одна сиська на всех, так хорошенько поднатужился бы, потянул, и вот тебе — сразу полный ушат. А то у них у каждой по четыре!

19

Дзедзиц — помещик.

— Кхе! Брр!.. «По четыре»… Ты у меня, пане, гляди!

Рядом со старым Никитой, чуть позади, стоял Даник. Тоже босой и с плетью. Полуян смотрел, смотрел на него и не выдержал:

— А ты это почему, щенок, шапку перед паном не скинешь, а?

Даник помедлил минуту, потом повернулся и пошел, побежал за коровами.

— Все будет, пане дзедзиц, в пожондечку [20] , — снова усмехнулся старый пастух. — Ну, я пойду.

Пан и солтыс остались на перекрестке одни.

20

В порядочке.

— Ну что, паночку, видели? — кивнул вслед Данику Полуян. — И шапки скинуть не хочет! От земли еще не видно, а уже, глядите, большевик!

Пан отошел к кусту… Стоя спиной к мужику, он говорил:

— Все это я слышал и сам. Все это, пане, глупство. Кхе! Брр!.. Пшепрашам наймоцней! [21] Все вы, пане, большевики. Придут опять Советы, и ты будешь мою землю делить, как в двадцатом году делили.

— Кто, я? Да что вы, паночку! Да чтоб у меня глаза повылазили, чтоб руки отсохли, если я на чужое добро позарюсь!

21

Прошу прощенья!

— Ну ладно, ладно, Полуян. Ты человек пожондный [22] . Бывай, пане солтыс, здоров!

12

Как только стадо миновало последние деревья усадьбы и стало разбредаться по выгону, старый Микита остановился и полез рукой за пазуху.

— Опять ругалась, — подмигнул он Данику. Достав из-за пазухи жалейку, он погладил, обдул ее и, улыбаясь, заговорил, не то обращаясь к дудке своей, не то к кому-то еще: — И чего ты, старая, пищишь? А что? Кому от этого вред? Ты, говорит, шут старый… Эх, пискля ты сама, да и все!

22

Человек порядочный.

Он приложил жалейку к губам между давно уже седыми усами и бородой, поднял лицо к солнцу и заиграл.

Над зеленым простором, над лугом, где рассыпалось стадо, где Даник присел у ног старика, над полями — эх, далеко! — поплыла, полилась грустная песня… Если бы ей еще слова, зазвучали б они тоской несчастной доли, рассказали б о тяжком, беспросветном труде жнеи:

Бо-олит моя-а се-ередонька-а, Ой, переби-ила ее-о Березонька-а!..

Услышав грустный напев, где-то за деревьями усадьбы, стоя в борозде, запрядают ушами лошади в панском плуге и с окурком на нижней губе подымет голову, заслушается молодой батрак… А там, на мужицком поле, остановится на стежке и заглядится, прикрывшись рукой от солнца, девчина — ранняя работница, вышедшая полоть свой ранний ленок… Песня жалейки сливается, как нечто живое и близкое, с песней невидимых жаворонков, с поздним пересвистом соловьев — здесь недалечко, в саду… И только бабуля Матрена, старая батрачка, услышав с порога голос своего старика, покачает головой и беззубо запричитает: «Ишь ты, опячь не выдержал — пищит! И сколько ты ему ни говори! Внуков полон барак, а он, штарый шут, пищит!..»

Коровы щиплют покрытую обильной росой траву. Сосредоточенно, спокойно щиплют, даже хвостом не машут и не поводят ушами. И не шелохнется, смотрит — не мигнет — подпасок.

Песня жнеи сменяется свадебной. Потом слышен не то птичий щебет-пересвист, не то весеннее бульканье ручья. Бойко звенит веселый танец. И снова печаль… Эх, и чего он только не умеет, дед Микита! Чего только не может сказать его старая жалейка!..

— Вот и все!

Жалейка умолкла. Дед опустил свои худые, натруженные руки и повторил:

— Вот и все, Данила! И слава богу. А она говорит: «Пищит!..» Баба — она, внучек, всегда баба, что женка, что мать, что дочка… Ох! Давай и мы смочим портки святою росицей. Садись, Микита, — пригласил он себя и присел рядом с подпаском. — А вот внучка, Данила, — это уже другое, — сказал он, помолчав. — Аленка наша очень ее, жалейку, уважает. «Что это в ней, спрашивает, поет? Это, дедуля, ты поешь или она?» Мала еще, известно… А ты чего ж это молчишь?

Даник лежал, подперев щеку ладонью. Он не ответил, поглядел на траву, потом сказал:

— «Шапку почему не скидаешь»… Слышали?

— Это тот, Полуян? — спросил старик. — А что ж, внучек, коль надо, так и скинешь.

— А если я не хочу?

— Дзень добрый, пане дзедзиц! А я что, хочу али мне это больно сладко? А вот скидаю. Уже и рука сомлела за семьдесят лет. Такая наша сиротская доля.

— Ну, а что мне делать, если я не хочу?

— Так польза тебе с того, внучек, какая? Вот не хотел, тебя и погнали из школы. С пастушьего кнута начал, кнутом и кончил. Разве к тому у тебя сердце лежит?

Даник вспомнил худое, искаженное злобой лицо панны Рузи и голос ее: «Прэч! Натыхмяст прэч зэ школы, дрань! И венцэй не пшыходзь!» [23] А он все-таки назавтра пришел. Второй раз «прэч» ему не пришлось услышать. Пан керовник сказал ему спокойно: «Малец, ты исключен из школы. Иди домой и подумай, что ты натворил». А что он натворил? Просто им было обидно, что вместе с пани Марьей они потеряли в школе и родной язык. Ну, уроки уроками, а на переменках они решили, что, если кто скажет словечко по-польски, с того пять грошей штрафа. Да так и не успели на этом заработать. Пучеглазый Чесик Бендзинский донес. Пани Марья все еще хворала, и за Даника некому было заступиться. Ни Саньку, ни Цивунка, ни Козу из школы не исключили, потому что он, Даник, не выдал никого из тех, кто вместе придумал это. А керовник все допытывался: «Кто тебя научил?» Нет того, кто научил, уже третий год, как нет. Только и вести от Миколы, что напишет в письме к родителям из тюрьмы: «Привет другу моему Даниле и маме его, тетке Зосе»… Никто не научил — Сивый сам научился!..

23

Вон! Сейчас же вон из школы, прохвост! И больше не приходи!

— Ты не горюй, Данила, — слышит он голос деда Микиты. — Дядька денег пришлет. Подрастешь еще немного, купишь коня, может, и поля клочок. Будешь хозяином. Глупа мать, что и эти деньги пустила на ветер. Земельки надо было купить, хоть пядь какую. Потому в людях, оно… Я вот уже годов, может, с пятьдесят щелкаю кнутом, а все ничего не выщелкал. Как на ней, на той беде-дуде, сыграешь, коли из нее дух во все дырки сразу идет?.. Больше дядька не присылал? Ну, чего ты молчишь?

— Нету, — ответил подпасок. — Ни денег, ни письма нет.