Повести

–  Наза-ад!..

За ним, прыгая через воронки, бежали ездовые Рубин и Сергуненков; оба они с суетливой торопливостью озирались на горящие перед батареей танки, на пожар в станице, и Сергуненков то и дело нырял к земле при близких разрывах на берегу.

–  Куда?.. Назад! Назад, Кузнецов! Драпать? Орудие бросил?
– накаленно взвился крик Дроздовского.
– Почему прекратили огонь? Отходить? Сто-ой!

Вскидывая пистолет над головой, Дроздовский подбежал, глаза с мутным, безумным блеском, ноздри раздувались, злая бледность разительно выделяла его щетинку, отросшую на щеках за эти сутки.

–  К орудию!
– скомандовал Дроздовский, и левая его рука клещами вцепилась в плечо Кузнецова, рванула его к себе.

– Ни шагу назад!.. Поч-чему бросил орудие? Ку-уда?

–  Ты - ослеп?..
– Кузнецов с силой стряхнул руку Дроздовского с плеча, быстро взглянул на пистолет, подрагивающий в его правой руке, выговорил: - Спрячь пистолет! Спятил? Посмотри туда!
– и указал в сторону орудия Чубарикова, где на огневой позиции, разбрасывая снопы искр, пылал прорвавшийся танк.
– Не видишь, что там?..

Блеснувшим веером низкая очередь прошла по сугробам: из самоходки, укрывшейся за подбитыми танками, заметили, видимо, людей на бугре, оттуда забил по берегу прицельным огнем ручной пулемет.

–  Не стоять!.. Ложись!
– предупредил Кузнецов, не ложась, однако, сам, и с удовлетворенной мстительностью увидел, как Дроздовский пригнулся, а ездовой Рубин, оборотив грубое свое лицо в сторону пулемета, грузно присел на крепких коротких ногах; худенький же, длинношеий Сергуненков по этой команде бросился под сугроб и по-пластунски пополз к огневой позиции, под укрытие бруствера, загребая карабином снег.

–  Что ползаешь, как щенок?
– выругался Дроздовский и, выпрямясь, ударил его ногой по валенку.
– Встать! Все к орудию! Стрелять!.. Где Зоя? Где санинструктор?

И, сделав шаг к орудию, снова рванул за плечо Кузнецова, недоверчиво впился прозрачными, показалось даже, белыми глазами в его лицо.

–  Куда послал? Здесь она только что была!

–  Побегла она, - откашливался густо Рубин.
– Черти унесли!..

–  К орудию, Кузнецов! Стрелять!..

Они вбежали на огневую, оба упали на колени у орудия с пробитым накатником и щитом, с уродливо отползшим назад, разверстым черной пастью казенником, и Кузнецов выговорил в порыве неостывающей злости:

–  Теперь смотри! Как стрелять? Видишь накатник? А самоходка из-за танков бьет! Все понятно? Зоя пошла к Чубарикову! Может, там остался кто…

С поспешностью вталкивая пистолет в кобуру - длинные ресницы трепетали от возбуждения, - Дроздовский громко спросил:

–  Кто стрелял по танкам? Где Касымов?

–  Убит. Там, в нише. И трое из расчета.

–  Ты стрелял по танкам? Ты подбил?

–  Может быть…

Кузнецов отвечал и видел Дроздовского будто через холодное толстое стекло, с ощущением невозможности это преодолеть.

–  Если бы не самоходка… Укрылась в дыму за подбитыми танками. Бьет по Уханову с фланга… Надо к Уханову, ему плохо видно ее! Здесь нам нечего делать!

–  Подожди! Что в панику бросился?

Упираясь локтем, Дроздовский быстро выглянул из-за изрытого, раскромсанного снарядами бруствера с вколотыми в обожженную землю отполированными осколками - и опять, прорезая звуки боя, пулеметные очереди прозвенели над огневой. Синие искры разрывных просверкали позади орудия в гребнях сугробов. Дроздовский, садясь под бруствер, обводил поле боя сощуренными, торопящими глазами, все лицо его мигом сузилось, подобралось, спросил прерывисто:

–  Где гранаты? Где противотанковые гранаты? На каждое орудие было выдано по три гранаты! Где они, Кузнецов?

–  На кой черт сейчас гранаты! Самоходка в ста пятидесяти метрах отсюда - достанешь ее? Пулемет тоже не видишь?

–  А ты что думал, так ждать будем? Быстро гранаты сюда! Сюда их!.. На войне везде пулеметы, Кузнецов!..

На бескровном, обезображенном судорогой нетерпения лице Дроздовского появилось выражение действия, готовности на все, и голос его стал до пронзительности звенящим:

–  Сергуненков, гранаты сюда!

–  Вот, в нише они. Товарищ лейтенант…

–  Гранаты сюда!..

И когда ездовой Сергуненков отполз к ровику, вынул там из ниши две облепленные землей противотанковые гранаты и, тут же полой шинели очистив их, протерев, положил эти две гранаты перед Дроздовским, тот скомандовал, привставая над бруствером:

–  Ну!.. Сергуненков! Тебе это сделать! Или грудь в крестах, или… Понял меня, Сергуненков?..

Сергуненков, подняв голову, смотрел на Дроздовского немигающим, остановленным взглядом, потом спросил неверяще:

–  Как мне… товарищ лейтенант? За танками стоит. Мне… туда?..

–  Ползком вперед - и две гранаты под гусеницы! Уничтожить самоходку! Две гранаты - и конец гадине!..

Дроздовский говорил это непререкаемо; вздрагивающими руками он неожиданно резким движением поднял с земли гранаты, подал их Сергуненкову, а тот машинально подставил ладони и, беря гранаты, едва не выронил их, как раскаленные утюги.

Он, видимо, еще ни разу в жизни не брился, на юношеских щеках, над верхней пухлой губой золотился пушок, показавшийся тогда темным, колючим от меловой бледности, и Кузнецов особенно близко увидел нездешнюю голубизну его глаз, мальчишески нежный подбородок, тонкую и тоже нежную, вытянутую из просторного воротника шею. Затем услышал шепот его:

–  За танками ведь она, товарищ лейтенант… Далеко стоит…

–  Взять гранаты!.. Не медлить!

–  Понял я…

Сергуненков искательно-слепыми тычками засовывал гранаты за пазуху, а эта ясная голубизна глаз его скользила по решительному, изменившемуся лицу Дроздовского, по лицу Кузнецова, по круглой, равнодушной спине Рубина, который, полулежа между станинами, тяжко сопел, с замкнутой сосредоточенностью уставясь в бруствер.

–  Слушай, комбат!
– не выдержал Кузнецов.
– Ты что - не видишь? Сто метров по открытому ползти надо! Не понимаешь это?..

–  А ты думал как?!
– произнес тем же звенящим голосом Дроздовский и стукнул кулаком по своему колену.
– Будем сидеть? Сложа руки!.. А они нас давить?
– И обернулся круто и властно к Сергуненкову: - Задача ясна? Ползком и перебежками к самоходке! Вперед!
– ударила выстрелом команда Дроздовского.
– Вперед!..

То, что происходило сейчас, казалось Кузнецову не только безвыходным отчаянием, но чудовищным, нелепым, без надежды шагом, и его должен был сделать Сергуненков по этому приказанию «вперед», которое в силу железных законов, вступавших в действие во время боя, никто - ни Сергуненков, ни Кузнецов - не имел права не выполнить или отменить, и он почему-то внезапно подумал: «Вот если бы целое орудие и один бы лишь снаряд - и ничего бы не было, да, ничего бы не было».