Повести

–  Не могу я… Не могу, товарищ сержант… стреляют, они стреляют, - оправдываясь, забормотал из ровика Чибисов жалким, всхлипывающим голосом.
– Прикуривал давеча, зажег, а над головой - свись - и в бруствер. Ка-ак они пульнули из автомата!..

–  Откуда? Где стреляют?
– строго спросил Кузнецов, не видя Чибисова и подходя к ровику.

Одиноко темнело на огневой, словно бы давно брошенное расчетом, орудие, прикрытое чьей-то хлопающей на ветру плащ-палаткой, груда стреляных гильз меж раздвинутых станин, снежок в земляных морщинах брустверов - все показалось одичалым, лиловатым от близкого зарева на том берегу. А этот как озябший от холода голос Чибисова выборматывал из темноты:

–  Пригнулись бы вы, пригнулись… заметил он орудие, бьет…

Чибисов не вылезал из ровика, был не виден в нем, сливался с его краями, и Кузнецов проговорил с раздраженной командной интонацией:

–  Что вы, как крот, зарылись в землю, Чибисов? В стереотрубу вас не увидишь! Выйдите сюда. Где Нечаев?

Но было отчего-то стыдно и неловко после своей грубоватой команды смотреть, как завозился в ровике Чибисов, как выполз он боком на огневую и ныряюще пригнулся, сев на станину, с предосторожностью озираясь на противоположный берег; кургузая шинель топорщилась колоколом, выглядывало из подшлемника треугольное, приготовленное к опасности, небритое личико; карабин держал будто палку. «Странно, каким образом перенес он этот бой?
– подумал Кузнецов, припомнив Чибисова во время бомбежки, когда упал он, а мыши с писком прыгали на его спину из нор под бровкой ровика, стесанной осколком.
– Что он тогда говорил? А, да… "Дети, ведь дети у меня".

–  Наблюдаю я, товарищ лейтенант. А Нечаев в землянке… там они… Санинструктор туда пришла, Зоя… Рубин еще, ездовой. Чего-то они говорят. А тут с того берега стреляют… Кресалом чиркнул, а пуля - свись в бруствер. Нагнулись бы, не ровен час…

–  Откуда стреляют? Из какого именно места?
– спросил Кузнецов.

–  С того берега, товарищ лейтенант. Близенько они в домах сидят, орудие наше видят…

Это несмелое, заискивающее объяснение Чибисова, его маленькое, в неопрятной щетине личико, оборачиваемое то к нему, то к Уханову, это его какое-то глупое или мудрое беспокойство, его предупреждение - казались чуждыми, из другой жизни, и не было прежней жалости к Чибисову.

–  Снайперов заметили на том берегу, а перед носом ничего не видите, - раздраженно сказал Кузнецов.
– Наблюдатель называется!

–  А?
– весь подался на станине, всполошился Чибисов.
– О чем говорите, товарищ лейтенант?

–  Наблюдайте повнимательнее за холмами - там немецкая санитарная машина. Убитых собирают. Не все время в тыл смотрите, но и вперед. Из-под носа немцы орудие утащат. Поняли?

–  Насчет снайперов сейчас проверим, что тебе мерещится, Чибисов, - сказал Уханов и, подождав, неторопливо и добродушно приказал: - Примись за бруствер, лейтенант. Чибисов, ныряй в ровик. В момент, ну! На огонек, говоришь, с того берега стреляют? Проверим.

С шутливым видом он вынул из кармана зажигалку и, подкидывая ее на ладони, сделал знак Чибисову; тот, порывисто задышав, сорвался со станин, засуетившись, как зверек перед норой, втиснулся в ровик, затих в нем. Кузнецов стоял, едва сообразив, зачем все это нужно было Уханову.

–  Пригнись, лейтенант, на всякий случай.
– Уханов нажал на плечо Кузнецова, пригибая его к брустверу, после пригнулся сам, поднял руку, тотчас чиркнул зажигалкой над головой. И в тот же миг на том берегу треснул винтовочный выстрел, фосфорически-жестко сверкнул огонек. Свиста пули не было слышно, но в двух шагах справа посыпались крошки земли с бруствера.

–  Оказывается, не мерещилось Чибисову, - сказал Кузнецов.

–  Очень близко сидят, стервы, - ответил Уханов.
– Где-то в первых домах… Ближе некуда.

–  Пожалуй, Уханов, к рассвету надо бы засечь их, и два снаряда - туда, - произнес Кузнецов, выпрямляясь.
– Заметили движение у орудия. Стрелять не дадут.

–  Говорил вам я, говорил!
– отозвался из ровика утверждающий несчастье голос Чибисова.
– Как в мешке мы. Впереди они, с тылу они рядом… Отрезали нас, лейтенант!..

–  Наблюдать, Чибисов!

– приказал Кузнецов.
– Только не дно ровика, поняли? Если что - сигнал, выстрел из карабина, и немедленно в землянку! Повторите.

–  Если что, из карабина стрелять, товарищ лейтенант…

–  И не спать! Пошли в землянку, Уханов.

Они стали спускаться по выдолбленным в откосе земляным ступеням - речной лед внизу гладко багровел, залитый заревом.

Вход в землянку был завешен плащ-палаткой, из-за нее пахнуло живым дыханием, донеслись неразборчивые голоса, и среди них сразу узнал Кузнецов голос Зои. И с мгновенным ознобом он вспомнил, как она с зажмуренными глазами прижалась к нему своим ищущим защиты телом - у нее были тогда грязные коленки - в те, мнилось, предсмертные секунды, когда их засекла самоходка и когда он полусознательно, почти инстинктивно прикрывал ее своим телом и готов был умереть так, защищая ее от осколков. Но и теперь он плохо сознавал, что в тот миг произошло с ним и особенно с ней. Может быть, это пришло из глубины веков; может быть, тогда мужчина в силу необоримого инстинкта так жертвенно и самозабвенно оберегал женщину для продолжения рода на земле.

Помедлив у входа, Кузнецов подумал, какое будет у нее сейчас лицо, выражение глаз, после того как войдет он с Ухановым, и, сдвинув брови, отдернул плащ-палатку.

Голоса смолкли. Кто-то кашлянул простуженно.

–  Плащ-палатку аккуратней бы… Снайпера лупят!

В землянке было сыро, холодно, из артиллерийской гильзы синевато светило бензиновое пламя, озаряя мокрые стены. Здесь были трое - Зоя, Рубин и Нечаев; они, согреваясь, теснились около высокого огня потрескивающей самодельной лампы, и все повернули головы к входу. Сержант Нечаев, полулежавший возле Зои, локтем своим касаясь ее колен, - шинель расхристана на груди, так что виден тельник, - испытующе глянул на нее; вспыхнула под усиками эмалевая улыбка:

–  Вот, Зоечка, и лейтенанта дождались!

А сидевший на пустом снарядном ящике ездовой Рубин вдруг заерзал, с преувеличенной занятостью стал хватать заскорузлыми большими пальцами брызжущие из гильзы языки огня. Зоя так быстро вскинула голову к Кузнецову, что блеснули, залучились тревогой зрачки, и тихо, с облегчением улыбнулась. Лицо ее ничем не напоминало то недавнее, что было подле орудия; оно сильно осунулось, похудело, в подглазьях обозначились полукруглые тени, губы почернели, казались искусанными, шершавыми. «Нет, - мелькнуло у Кузнецова, - никто бы не смог ее поцеловать в эти черные губы. Что у нее с губами? И почему так смотрит на нее Нечаев?»

–  Ну вот, слава Богу, что вы пришли, родненькие!
– сказала Зоя, улыбаясь с откровенной радостью.
– Я очень ждала вас, мальчики. Хотела увидеть живыми. Слава Богу, пришли. Где вы были?

–  Недалеко. В гостях у фрицев, Зоечка. Вот с лейтенантом немецкие посты проверяли, - ответил Уханов и, стоя с нагнутой головой, бросил к огню лампы кожаный круглый саквояжик, совсем домашний, с никелированными, заиндевевшими на морозе застежками.
– Принимай, братцы, трофеи. Нечаев, расстели брезент! Небось жрать все хотите, как лошади? Нашему родному старшине - боевой привет. Сидит, видать, коровья морда, в тылу где-нибудь на своем котле и медалями, старый сортир, храбро позвякивает, страдает о нас!

Нечаев засмеялся, а Зоя снизу смотрела на Кузнецова, покусывая губы, теперь уже не улыбаясь, а Рубин, суровея багровым лицом, скашивался исподлобья на Зою, громко сопел.

–  Лейтенант, - позвала Зоя, скорее не голосом, а огромными глазами на исхудалом лице, и закивала ему: - Сядьте, пожалуйста, со мной. Мне нужно поговорить с вами. Нет, - покусав губы, поправилась она, - вот возьмите записку. Это от Давлатяна. Он просил меня вам ее передать. Вечером я не смогла. Невозможно было отойти от раненых. Хорошо, что Рубин мне помогал. Скажите, лейтенант, мы в окружении разве?