Повести

— Верните книгу! — кричит Мишка.

— Нет! — и долго еще оглядываются на наши окна.

Вечером, если кто-нибудь есть на кухне, Мишка обязательно там. Горланит, перекрывая шум примусов. Скачет на одной ноге, а блин-тапок шлепает следом.

— Шел бы ты отсюда, чего с бабами толкаешься, — добродушно ворчит на него Глафира.

— Я суп варю. На фронте научился здорово суп варить, из топора.

— Из топора-то мы и сами сварим, а вот ты попробуй свари из не фига… Теперь весна, теперь что! Я вот на Пороховые съездила, по канавам походила, крапивы нарвала. Чувствуешь, запах какой?

Она приподнимает крышку кастрюли.

— Ух! — вдыхает Мишка. — Обалдеть можно!

— Давай тарелку, плесну. И Ваське нальем, доходяге. А то придет Дуська, скажет, что мы его заморили.

— Вкусно! — облизывается Мишка. — Вы всегда такой варите и побольше давайте.

И я тоже варю суп. Пока горячий, его надо перелить в баночку и свезти маме. Правда, он у меня не такой вкусный, как у Глафиры. Надо и мне съездить на Пороховые, пошастать по канавам.

— Харчо! Суп-харчо из крапивы! Обалдеть, какая вкуснота! Вай-вай! — На одной ноге скачет Мишка. — А сегодня записи делали? Сегодня не делали?

Мишка приколотил на кухне фанерку, и теперь мы к ней пришпиливаем листки с последними сводками Информбюро.

«Тридцать первого марта. Войска Второго Белорусского фронта завершили разгром войск Восточно-Померанской группировки и овладели городами Данциг и Гдыня». «Четвертого апреля. Войска Второго Украинского фронта овладели Братиславой».

— Кенигсберг! — кричит Мишка. — Вы слышите, сегодня — Кенигсберг!..

А на улице весна! По берега залило канавы в саду. Старый серый лед плавает посередине их, дырчатый, будто сыр. Что-то решая на своем вече, шумят воробьи. Весна входит в город. Весна!..

4

Восьмой час, а тети Али все еще нет. Она обещала прийти к семи, мы собираемся навестить маму. Условились еще утром, что она придет пораньше и мы пойдем.

Я уже больше часа торчу на улице, напротив нашей парадной. Поглядываю в одну и в другую сторону, и на угол к Тверской, и на арку проходного двора, откуда она также может появиться.

— Ты сходи к ней, узнай, в чем дело! — кричит мне Мишка.

— А вдруг разойдемся?

— Я предупрежу, она тебя подождет.

Я сбегал бы до госпиталя, где работает тетя Аля, но мне кажется, как только отойду, так сразу она и появится. Уж столько ждал!

И все-таки я решаюсь…

В госпитальном саду сейчас полным-полно народу. Выздоравливающие раненые, те, что помоложе, на фанерных листах «забивают козла», а которые постарше — сидят в стороне, дымят махоркой, беседуют.

В коридоре первого этажа я высматриваю двух нянечек.

— Тебе кого? — спрашивает одна из них. Я называю фамилию. — Нет ее, — отвечает она раздраженно. — Поехала фрицев лечить.

— Каких фрицев?

Но она уже отвернулась, не желая со мной разговаривать. Я стою, растерявшись, ничего не понимая.

— Она уехала с профессором. Его вызвали на консультацию. Говорят, будто какого-то пленного посмотреть. Она повезла приборы, — поясняет мне вторая нянечка.

— Кого? — недоверчиво переспрашиваю я. И стою, остолбенев, не поверив в услышанное.

«Фрица?.. Какого еще фрица?!. Как он мог, наш профессор?.. И она, тетя Аля?.. Ведь у нее сын погиб, Толик. Они же убили его. Искалечили Мишу. Как могла?!.»

Мне это представляется немыслимым, невесть чем.

Я стою в коридоре, а мимо меня снуют раненые, стучат костылями; у кого на повязке рука, у кого забинтована голова, а один будто в белом противогазе, оставлены только щелки для рта да глаз.

«Как она могла, тетя Аля? — растерянно думаю я, остановившись на улице, позабыв, что собирался поехать к маме. — Как она на это решилась? А они-то наших лечили? Берегли?..»

И мне тотчас вспоминается моя прабабушка Фетинья. Они не смилостивились даже застрелить ее.

Мы с тетей ходили на пепелище, чтобы собрать ее косточки, но не нашли ничего. В том месте за печью, где стояла ее кровать, выкопали ямку, веничком смели в нее пепел и зарыли, на холмик насыпали для птичек кутью. Высушенная годами и болезнью, старушка сгорела как перышко.

…Я сворачиваю за угол и чуть ли не сталкиваюсь с рыжей теткой, заведующей столовой. Только мне ее и не хватало! Пытаюсь обойти. Но она останавливает меня:

— Подожди! — Нерешительно приближается ко мне, нервно покусывая губы, пряча глаза. Бегло взглянула и отвернулась, чего-то ждет. — Твой отец ушел от меня… У меня его больше нет…

— У нас тоже…

— Я знаю. Я не о том… Может, ты поговоришь с ним.

— Я?.. О чем?

— Ему плохо. Может, надо помочь. Посмотри, как он мечется, на кого стал похож. Ты просто давно не видел его. Я уже ничего не могу сделать, бессильна. Да о чем я? Я и сама не знаю. Ты извини меня, пожалуйста, прости. Я перед тобой виновата… Я не должна была отнимать отца у ребенка. Я должна перебороть себя. А я не могу, иду на все. Но я ему не нужна… Ох, как это все глупо! Смешно и глупо! Извини…

5

— Сволочь! — говорит Юрка, когда я рассказываю ему то, что услышал о тете Але.

Тети Алин Мишка все еще лежит на подоконнике.

— Ну что, нашел? — кричит он мне.

Но я иду, будто не слышу. Пока мы поднимаемся по лестнице, пока я вожусь с ключом, он успевает приковылять в коридор.

— Что там?

Я молча, насупясь, прохожу мимо, Мишка идет следом, постукивая костылем. На кухне на полную громкость включено радио, звучит веселая музыка, марш.

— Слышали, только что передали, наши около Берлина! — кивает Мишка на репродуктор. — Сделали первый залп! Слышали?!

— Ты это своей мамочке скажи, — зло говорит Юрка. Так зло, как никогда прежде я от него не слышал.

— А что мамочка? — останавливается Мишка.

— Твоя мамочка с фрицами якшается. Она фрицев лечит.

Мгновенно побледнев, Мишка, прищурясь, смотрит на Юрку.

— Врешь! — кричит он. — Врешь! — И свободной рукой хватает Юрку за грудь.

— Убери руку! — не шевельнувшись, таким же страшным вибрирующим голосом велит Юрка.