Повести
Шрифт:
Придя к такому выводу и как бы даже простив сестрам неприязнь к технике, Климов полюбил их окончательно. Да и вечер располагал ко всеобщей любви, к всепрощению. В воздухе пахло ноздреватым, подтаявшим снегом, пахло весной; под ногами хрустел вечерний ледок, весь тротуар был в колючих, выдавленных в разжижелом снегу, а теперь схваченных морозцем, следах пешеходов.
«Она скоро придет, придет! — думал Климов о Лине, сжимая книги под мышкой. — Вдвоем с сестрой придут ко мне в гости!..»
VII
И они пришли к нему в гости, и Климов впервые поцеловал Лину.
Произошло это неожиданно и для Лины и для самого Климова,
Запись Климов организовал на кухне, только там у него были две розетки, расположенные одна подле другой. И случилось так, что Рая вышла в комнату за пластинками, а Климов с Линой остались одни. Занимались тем, что подкручивали регуляторы, щелкали кнопками, и руки их при этом то и дело соприкасались. Климову уже начало казаться, что руки соприкасаются без особой на то нужды, а просто потому, что обоим так хочется. И тогда Климов прильнул к девушке и легонько чмокнул ее в щеку. Лина вздрогнула, выпрямилась и как бы застыла, ушла в себя. Оба забыли о кнопках и проводах. Климов стоял с ударявшимся о ребра сердцем, а Лины будто бы не было, будто она пребывала в эту минуту в иных мирах. Губы плотно сжаты, глаза неподвижные, остановившиеся. Такое же «захлопнутое» лицо у нее было тогда, в мастерских, когда в ответ на его слова, что, мол, дело свое надо любить, делать его с душой, она заявила: «Знаете что. Не агитируйте меня. Бесполезно. У меня такие убеждения». И во второй раз такое лицо у нее было, когда он сказал, что наверняка ее папа пьет неразбавленный спирт с монтажниками, будучи в тайге. «Нет! Я же знаю!..» — ответила она, и снова лицо ее стало таким же похолодевшим…
«Что это опять с ней?.. — взбудораженно думал Климов. — Обиделась? Рассердилась? Но почему обиделась? Почему рассердилась?..» — Он почти физически чувствовал, как его коснулась какая–то тайна…
Однако на кухне уже появилась Рая и, ни о чем не подозревая, сказала, что нашла у него пластинку Мирей Матье и ужас как хочет переписать на пленку некоторые песенки.
— Конечно, конечно, Рая… — пробормотал Климов.
Лина как будто тоже ожила, «вернулась» к себе, к своим собеседникам, и только голос у нее слегка дрожал, с чем, впрочем, она быстро справилась. И все трое продолжали возиться с лентой, пластинками и разноцветными проводами от двух магнитофонов и проигрывателя.
А после этого пошла полоса то сближений, то отдалений. То Лина была с ним ласковой, внимательной, чуткой, то делалась чужой, равнодушной, даже колючей. То она говорила, что ей хорошо с ним, соглашалась летом поехать вместе к морю, то вдруг исчезала надолго, холодно отвечала на звонки, не хотела встречаться, говорила, что готовится к экзаменам или что они с Сережкой идут в кино…
Климов чувствовал — его будто качает на волнах: то вздымает вверх, и тогда он наполняется уверенностью, что все будет прекрасно; то он летит вниз, в уныние и тоску, в однообразие медленно текущего времени…
Один из таких периодов отчуждения пришелся на экзаменационную сессию. Злой на себя, на Лину, на весь белый свет, бродил Климов по громадному зданию института, искал аудиторию, где Линина группа сдавала экзамен. Находил и торчал возле аудитории в надежде встретить Лину.
Студенты, конечно же, догадывались, зачем отирается здесь этот учебный мастер, а толстушка Андреева однажды сказала
ему, не скрывая ехидной усмешки: «Да сдала, сдала ваша Зима. На пятерку сдала!..» И в тоне, каким это было сказано, и во всем облике Андреевой так и читалось: думаете, мы не поднимаем? Все мы понимаем. Влюбился в Зиму, подумаешь, нашел красавицу!..«Нахалка!» — беззлобно думал Климов о чересчур догадливой девице, направляясь к выходу из института. Как ни странно, но возмущение было каким–то неполным и даже… приятным. Да, да, приятным. Может быть, потому, что Андреева сказала: ваша Зима?.. Да и не мог он, по правде говоря, сердиться на Андрееву или на кого–либо из группы. Ведь это была Линина группа, ведь Лина с ними училась, встречалась ежедневно, общалась, а значит, в них было что–то от нее. Когда Климов видел студентов этой группы, то видел будто бы некую частицу самой Лины. От всех от них исходила для него словно бы некая весть о Лине…
Вот почему он не рассердился, промолчал, только улыбнулся в ответ на довольно прозрачный намек «нахалки» Андреевой.
А час спустя Климов уже курсировал возле знакомого светло–серого дома, поднимал глаза к окнам Лининой квартиры — вдруг увидит кого–нибудь или что–нибудь относящееся к Лине. Вот ведь и дом этот для Климова стал особенным, дом притягивал его, Климов будто бы любил и окна ее квартиры, и ее подъезд, и четырехугольный двор с шумной детской площадкой посередине.
Когда он шел по улице, в толпе прохожих, то ловил себя на том, что постоянно ищет глазами Лину, ищет похожую на Линину прическу или одного цвета платье и когда находит, то в нем, в Климове, что–то сладко вздрагивает, замирает… И даже токарный станок, на котором недавно работала Лина, был для Климова не просто одним из шестнадцати точно таких же станков, нет, этот был особенный, словно бы его поблескивающие рукоятки и маховички все еще хранили тепло ее рук…
Такого с ним еще не бывало, Климов точно знал, что не бывало. Ни разу не бывало.
Покружив вокруг дома, он в конце концов решился и, преодолев себя (незваный гость!), позвонил у дверей.
Открыла ему Ольга Николаевна и на вопрос о Лине сказала, что Лины дома нет, ушла к знакомым, но если, мол, хочешь, то подожди, вот тебе шлепанцы.
Потом хозяйка и гость сидели в «девичьей» комнате и вели ничего не значащие разговоры, а когда Ольга Николаевна упомянула имя Лины, Климов внезапно сказал (у него вырвалось):
— Мне нравится ваша Лина, Ольга Николаевна. Очень, очень нравится!..
Хозяйка в ответ загадочно улыбнулась, с минуту молчала, а потом произнесла, задумчиво поправляя на худых коленях старенький халатик:
— В жизни никогда не получается так, как хочешь… Все получается само собою… Хоть и смеются, когда говоришь, мол, судьба или не судьба, — смеются, а так оно и есть. От нас самих ничего не зависит…
«Стало быть, вы верите в судьбу? — хотел было спросить Климов. — И считаете, что судьба Лины решена сама собой?.. Сережа — ее судьба?..» — Однако что–то удерживало его от такого вопроса, пожалуй, страх — вдруг она скажет «да»…
— А вы, оказывается, фаталистка… — произнес он, вздохнув.
— Как, как? — переспросила Ольга Николаевна и остро, с тревожным блеском в глазах взглянула на него.
— Фаталистка… — устало повторил Климов. — Верите в судьбу.
— Так оно верь или не верь, — снова улыбнулась хозяйка, — а так чаще всего и получается…
«Конечно, — думал Климов, — ее тоже можно понять. Она вырастила трех дочерей, столько всего испытала, стольким пожертвовала, и отдать одну из дочерей мало знакомому человеку… Да она тысячу раз все взвесит, прикинет, обдумает. А Сережа — дело верное, знают его с детства, со школы…»