Повестка в Венецию - Нижние ноты

Затем мы вышли на охоту за образами и сравнениями. И сразу все вокруг преобразилось. Веницианцы, в хорошей европейской одежде над резиновыми охотничьими сапогами, проходили мимо, спокойно неся свои «петербургские» лица. Прочие же итальянцы все время двигаются, как воробьи подбирающиеся к пище. Создается вокруг тревожное подозрительное пространство. Как-то им не доверяешь. Это был мой улов. А Юлька сказала:

— Гондолами управляют упыри. Ты заметил, как они смотрят — маняще и томно. Ох…

Мы так и шли, как первоклашки — за руки. Смеялись. Вспомнили, как я катал ее и Светку на украденной лодке.

Той ночью мы угнали моторку. Не специально, а просто все так сложилось. Шли втроем на берег за романтикой и костром, а оказались на средине реки, под холодными осенними звездами, пьяные, мокрые, с заглохшим мотором. Кончилась водка, поднялся ветер, было уже предрассветно, трезво и плохо. Нас сносило в залив. Юлька хохлилась. Светка странно улыбалась и говорила о смерти. Что хотела бы умереть, но ей неприятна мысль о могиле. А тут есть шанс, что тела не найдут. Меня это страшно злило, потому что до смерти было еще далеко, а до уголовной ответственности — рукой подать. Но я оказался неправ. А она как будто знала, что на ее надгробье кто-то напишет «дура».

— А помнишь наш последний месяц? Перед моим отъездом. Когда мы прощались? Я подумала… знаешь, у нас ведь был медовый месяц наоборот. Я чувствовала себя невестой-вдовой…

— Ты тогда уже знала, что это прощание?

— Честное слово — нет.

Ее увезли родители. От всего, что вокруг завертелось. От меня. От светкиной смерти. От неблагополучной компании. К светлой американской мечте. Да что там. Нормальное родительское телодвижение.

— А помнишь, уже в аэропорту…

Она тянула из меня воспоминания, как шелковую нить из несчастного червя. Может быть она знала, что будет шить из этого шелка? Алые паруса?

— А помнишь…

— Помню…

Помню даже насколько это было не так. Ей почему-то хотелось, чтобы мы казались наивными, даже глупыми, не отвечающими ни за себя, ни за поступки. Понятно, впрочем, почему. Я решил быть великодушным. Пусть.

Очевидно, великодушие как-то отразилось на моем лице — перед пристанью нас тормознула бойкая итальянка. Цыганским профессиональным взглядом она осмотрела мои ботинки, затем Юльку в целом:

— Господа, вы люди искусства? Не поставите ли вы свои подписи под призывом усилить борьбу с наркоманией? Вы ведь знаете сколько наркоманов среди молодежи?

— Где крестик ставить? — спросил я.

Перед моим носом распахнулась папка с разлинованным листом:

— Вот здесь, пожалуйста, ваше имя, адрес…. о-о, вы из Иерусалима, вот тут подпись, спасибо, а здесь, рядом с вашей подписью, укажите пожалуйста сумму, которую вы решили пожертвовать для борьбы с наркоманией среди молодежи…

— Подожди! — театрально вскричала Юлька, уперла левую руку в бедро, а правой замахала у меня перед лицом. — Ты хочешь отдать им деньги? Да? Но если ты отдашь этой женщине деньги, нам не хватит на дозу!!!

* * *

Моя левая нога вела себя пристойно и даже захотела посмотреть еще что-нибудь. Дворец Дожей.

Дожи оказались простыми венецианскими генсеками — правили пожизненно, но по наследству власть не передавали. Каждый последующий дож выбирался венецианским ЦК. Надо же, встреча с первой любовью вернула и детские советские ассоциации. К счастью, только мне.

Мы поднялись по Лестнице Гигантов, мимо статуй Марса и Нептуна на галерею второго этажа. Кое-где на стенах нам попадались выгравированные звериные морды с разинутыми ртами, алчущими доносов. Знаменитые «Пасти львов». В них честные граждане опускали компромат. Не заметить эти отверстия в стенах было невозможно, но Юлька шла мимо. Предательство прогрызло стены, как моль — ковры. Но, кажется, эта тема нас не волновала.

Пробыв всего ничего в Венеции, я уже недолюбливал птиц. Как должно быть их ненавидели сами веницианцы. Лезвие одной алебарды выглядело как раздавленный шинами голубь. У другой алебарды лезвие повторяло размах крыльев, а когтистая птичья лапа крючилась на другом конце.

Юлька неожиданно громко сообщила:

— Вау! Посмотри, какие у венецианцев были шлемы — с полями, как у шляп. Они были элегантны даже в бою! И воинственны даже в постели.

— В бою! Типичные пижоны. Посмотри на длину этих их шпаг и мечей. Для настоящего жаркого боя такое оружие не годится. Разве что пугать противника. Или опираться, как на костыль. Ну и привлекать взгляды женщин, конечно.

— Мурррррр!

Взгляды посетителей она точно привлекла.

— В одном эльзасском городишке, кстати, в стене крепости был высечен эталон меча. Так вот, оружейникам запрещалось делать большие по размеру. Дабы не снижать боеспособность армии ради чистого понта. А у венецианцев мечи раза в два больше. Тебе, наверное, не интересно?

— Нет, почему же. Очень интересно. Все по Фройду. По Фрейду, как мы говорили в детстве. А знаешь на самом деле почему на шлемах поля? Конечно, чтобы из-под них метать призывные взгляды!

Она чуть склонила голову, и поля ее шляпы как бы чиркнули по взгляду, оставив только его «нижний», что ли, слой. Зовущий из затемненности полей этой дурацкой дамской шляпы.

— Здорово, — сказал я честно.

— А то! — с роковой хрипотцой ответила Юлька и расхохоталась.

В смехе ее тоже проступили те самые «нижние ноты»…

На мосту Вздохов Юлька с детским каким-то восторженным ужасом уставилась на меня:

— Знаешь, в Венеции было два вида наказания за серьезные преступления. Угадай, какие.

— Мокрые.

— Мокрее не бывает. Только смертную казнь они считали еще легким наказанием. А самое страшное — галерные работы. Это было навсегда.

— То есть пока не загнется? Значит, не так уж надолго.

Юлька вдруг уселась на ступеньку, сняла шляпу, тряхнула рыжими прядями. Хмыкнула. Вскочила и запустила шляпу, как инопланетную тарелочку — плашмя. Мы проследили, как красиво и плавно опустилось бордовое войлочное пятно на мутную воду канала под мостом.

— Вот так, — рассмеялась Юлька, — смотри, похоже, что у канала появилась кнопка аварийной сигнализации. Будем считать это жертвой. В честь всех приговоренных!

Она запнулась, обнаружив пялящихся на нас, вернее, на нее пожилых скандинавок, отмытых в стиральной машине времени до одного общего цвета. Юлька внимательно в них всмотрелась, а потом страдальчески поморщившись, громко сообщила миру:

— А наша обдолбанная цивилизация считает жизнь — высшей ценностью. Жизнь рассматривается без обстоятельств, в стерильном виде. Мучают обреченных больных в госпиталях. Придумали грех самоубийства. Идиоты!

Все, Юлька сорвалась с цепи. С галерной. Годы каторжных работ на американской галере. На нормальной такой галере устроенной американки. И мне не пора ли? Галерные работы это всегда удел рабов. Благородному человеку вроде как западло сидеть на цепи. У каждого времени свои понятия позора. Как и за что следовало умирать. До чего важно было получить пулю или плаху вместо веревки. Веревка — это было для быдла. А с нашей точки зрения — какая разница.