Поводок
Шрифт:
Вдруг он отпустил меня и широким шагом пошел к воротам. Я ошарашенно смотрел ему вслед. Конечно, я понимал его… Но как же ему объяснить, что если переподличать их мне явно не удастся, то уж по части жизнелюбия я оставил Лоранс так далеко позади, что никогда она меня в этом не нагонит, а значит, не нагонит и во всем остальном? На самом деле все идет так, как будто в тот вечер, когда она произвела все эти манипуляции в банке, во мне исчерпались запасы печали, а заодно и жажда реванша. В ту горькую ночь я все передумал о ее предательстве. Теперь другие заставляли меня наказать Лоранс, другие, ну и, конечно же, я сам, словно предвидя, как в один прекрасный день честолюбие, чувство справедливости и собственности, а может быть, еще и мужественность, вошедшая теперь в мою кровь и плоть, одержат верх над глубинной сутью, пассивной и, в общем-то, асоциальной. Именно для того, чтобы не пенять потом себе, я сдерживался от попреков в адрес Лоранс, как бы смешно это теперь ни выглядело.
Нельзя от меня требовать, чтобы я слишком переживал и мучился из-за поступков того, кому никогда не принадлежал, кого никогда так уж безумно не любил, чье поведение к тому же мне казалось внушенным не настоящей враждебностью, но своего рода раздраженной страстью. Только получилось так, что прожженные буржуа и мои друзья-бессребреники впервые словно сговорились и поджидали, что я вот-вот выйду
Кориолан ушел, и я долго бродил один по Парижу. Я прошел по авеню Дю Мен и дальше, вплоть до крохотной старой железной дороги; Париж еще окружен такими путями с развороченными рельсами, заросшими крапивой и усыпанными битым стеклом. Кольцо это не цельное, но город все же как бы замкнут бульварами Великих Маршалов, по которым я так люблю гулять. Когда шагаешь по этим заброшенным путям, мерещится, будто странствуешь по забытому уже пространству старых вестернов тридцатых годов, или где-то в деревне, или на неведомых планетах, или в конце прошлого века, пробираешься по узким парижским улочкам, пользующимся дурной славой; здесь я чувствовал себя одиноким героем Карко, [26] Брэдбери или Фицджеральда… Целую неделю у меня даже времени не было, чтобы взять в руки серьезную книгу. И от этого тоже на меня порой накатывает депрессия.
26
Франсуа Каркопино-Тюзоли Карко(1886–1958) – французский писатель и поэт.
Осень брала свое, быстро смеркалось и холодало; озябший, я переступил порог «Льон де Бельфор» где-то около шести часов. Все были в сборе: хозяин, пара зевак и Кориолан. Все четверо посмотрели на меня, ответили на мое приветствие и разом отвели глаза. Чувствовалась какая-то неловкость и растерянность, хотя обычно здесь царит непринужденная атмосфера. «Уж не заходила ли сюда Лоранс выпить лимонаду?» – спросил я Кориолана, усаживаясь перед ним. Но он даже не улыбнулся, поморгал и вдруг протянул мне через столик журнал, который переложил к себе на лавку, когда я вошел. «Прочти вот это», – сказал он. Я посмотрел на него, поднял глаза и увидел, как хозяин и его записные клиенты тут же уткнулись в свои стаканы. Что еще стряслось?
В руках у меня был самый популярный во Франции и Наварре еженедельник, выходивший по пятницам. Значит, этот номер только что поступил в продажу, и я удивился, с какой поспешностью в «Льон де Бельфор» бросились его читать.
Я раскрыл его… На десяти страницах были помещены мои фотографии, увеличенные или обрезанные, так или иначе скомпонованные (во всяком случае, наверняка их предоставила Лоранс, поскольку были они только у нее), – мои детские фотографии, неведомо откуда выплывшие на свет: вот первое причастие, вот я солдат, на экзаменах в консерваторию с другими абитуриентами, пять или шесть фото на берегу моря, дома или около моей машины (эти сама Лоранс снимала) и, наконец, две-три, где мы сидим на каменной скамье на террасе ресторана, – самые банальные фотографии молодой пары, но я ведь знал, что они были наши, и только наши. Я почувствовал легкий озноб. Чрезмерная доверительность фотоподборки Лоранс сулила еще более кошмарный текст. И вправду, первая же страница начиналась так: «Есть еще мадонны для поэтов». Все остальное я медленно прочитал от корки до корки. Обман или глупость достигали порой в этом тексте головокружительных высот, но в целом выходила премиленькая история: Лоранс, очаровательная молодая богачка, за которой ухаживали все светские львы, зашла как-то в кафе на бульваре Монпарнас и повстречала там молодого одинокого волка с мукой в глазах. Она узнала, что он композитор и очень талантлив; с первого же взгляда оба страстно полюбили друг друга. Молодой волк умел говорить о музыке, о поэзии, но не о деньгах, молодой волк, кроме того, был почти нищим и круглым сиротой. Она тотчас отдала ему все, что имела, и это было немало. Конечно, ее семья беспокоилась из-за финансового положения молодого человека, но в конце концов родители были тронуты их любовью и согласились на брак. Только мать Лоранс, потрясенная всеми этими событиями, умерла от сердечного приступа, и отец Лоранс – увы – не мог им этого простить, он порвал с ними. Молодая женщина бросила вызов. Она бросила вызов среде, безденежью, оскорбленному отцу и беспокойному, неудачливому молодому супругу. Он хотел во что бы то ни стало завоевать славу, чтобы ей нравиться, готов был взяться за что угодно, участвовал в тысяче разных конкурсов, проваливался, а потом ей приходилось его утешать. Она страдала: как он неловок, особенно с ее друзьями – то ему хотелось произвести на них ослепительное впечатление, но он делал неловкие шаги, то смотрел на них свысока. Вскоре они остались одни, и молодая жена терпеливо переносила его капризы, так как, чтобы проверить ее чувства, он мог из самого смиренного скромника преобразиться в чудовищного эгоиста. Но она его любила, ах, как она его любила! Ради него она отказалась от всех и вся, даже от того, чтобы завести ребенка, желания, нормального для молодой женщины, – просто «когда у тебя уже есть большой ребенок, другого и не нужно», сказала она с очаровательной и смиренной улыбкой нашему репортеру. Все эти провалы обескураживали молодого волка, он все больше мрачнел, в его смоляных волосах появлялись белые нити. Однажды она случайно встретила своего друга, режиссера, бросилась к нему, наобещала золотые горы, если он попробует музыку композитора, экс-молодого волка. Друг согласился и ради нее пошел даже на конфликт с продюсером. Три месяца, четыре месяца подряд муж работал не покладая рук, сочинял слишком интеллектуальную, слишком отвлеченную музыку, и Лоранс приходилось незаметно направлять его в другое русло, очень незаметно,
чтобы он не замкнулся и не забросил все дело. Наконец однажды к нему пришли четыре ноты из темы «Ливней», она же помогла ему найти и остальные; она поддерживала его «с опасностью для своего собственного душевного равновесия», и вот благодаря ей он разродился своим знаменитым шлягером, хотя казалось, будто жена ни к чему и не притрагивалась. Июньским вечером – или это было в июле? да разве дата так уж и важна? – она принесла музыку врагу-продюсеру и другу-режиссеру – оба усталые, изверившиеся и все такое прочее, – заставила их прослушать, и один так и подскочил на своем кресле, а другой в него упал, в зависимости от того, кто какое положение в этот момент занимал, но восхищение было всеобщим. Наконец-то усилия мужа увенчались успехом, пролился бальзам на раны, нанесенные его честолюбию, и он, наивный, улыбался, радуясь этим атрибутам триумфа (она же, разумеется, не хотела открывать ему свои маленькие хитрости). Он, конечно, предлагал отдать ей все, но она отказывалась, она хотела, чтобы он чувствовал себя свободным, чтобы сам распоряжался своей судьбой, даже если ей и пришлось в течение семи лет попирать свою собственную, чтобы обеспечить их будущее, настоящее и прошлое. И что бы ни ждало молодого композитора (хоть «Оскар» – высшая награда в Соединенных Штатах), все почести на свете не помешают ему вечером найти приют в их доме и, дрожа, прильнуть к ней, чтобы сказать: «Поклянись мне, что ты никогда не оставишь меня одного». Закройте кавычки, закройте статью. Герольды трубят и бьют в барабан. Я отбросил журнал.Наконец я понял, с чего это вдруг такой всплеск моей популярности. Я претендовал на приз в Голливуде за лучшую музыку к фильму. Но вот всего остального я не мог понять, почему Лоранс выставила нашу жизнь в виде сумбурной, хаотичной, гротескной, пошлой мыльной оперы. Это тошнотворно. Даже не просто тошнотворно – это гадко, омерзительно. Я понял, почему от меня прятали глаза и эта парочка простаков, и хозяин кафе, и даже Кориолан, мой лучший друг.
– Что я могу сделать? – спросил я.
– Ничего, – ответил Кориолан. – Ты же не станешь писать в «Ля Смэн» (другой еженедельник, конкурент первого), что все это неправда, и давать свою версию, а? Тем более что она тут такого наворотила. Как ты ее опровергнешь? Она же манипулирует фактами…
– Кое-что исказила, кое-что недоговорила, – заметил я. – В сущности, и отрицать ничего нельзя, да и не хочу я…
Рассеянно я скрестил руки; мне теперь казалось, что и руки-то не мои, а того бедного молодого мужа, который… ну и так далее. Мне стало стыдно. Впервые в жизни мне действительно стало стыдно, щеки горели, я не осмеливался посмотреть ни на хозяина, ни на его клиентов. Вот гадина, даже этого она меня лишила. Теперь я и на бегах не осмелюсь показаться.
– А ты представляешь, каким подлецом будешь выглядеть, если теперь уйдешь от нее? Люди в такое верят. – Кориолан ногтем подтолкнул журнал ко мне. – Нет ни слова против тебя. Самое худшее, что она могла рассказать, звучит у нее так мило, что с ее стороны это выглядит вполне понятной слабостью, а с твоей – просто ужасно. Нет, нет. – И мой обескураженный советчик покачал головой.
Я поймал себя на том, что насвистываю и постукиваю по столу пальцами, как будто должен сделать что-то срочное – но что? А, понял теперь: собрать вещи. Я встал.
– Ты куда? – спросил Кориолан.
Я чувствовал, как мне в затылок смотрят все четверо. Что может сделать в таких случаях молодой муж с лихорадочным взглядом? Я наклонился к Кориолану и прошептал:
– Куда? Собирать вещи, старина.
И, не дожидаясь ответа, вышел. Быстрым шагом направился к своему дому, ее дому, в квартиру, где мы так долго соседствовали, после того как поженились.
Глава 10
Наши недостатки проступают гораздо быстрее и отчетливее достоинств: скупой уже понял, как сэкономить, пока щедрый раздумывает, кого бы облагодетельствовать; честолюбец успеет похвалиться, прежде чем храбрец соберется с духом; задира уже затеял драку, а миротворец еще в нее не вмешался. Приблизительно то же творится и во внутреннем мире. Лень заставила меня принять образ жизни, навязанный мне Лоранс, гораздо раньше, чем мое честолюбие толкнуло меня на поиски какой-нибудь работы, так что я уже был прикован, словно к чугунному ядру, непреодолимой ленью, но она, все равно боясь меня потерять, вскоре к другой ноге навесила еще одно ядро – респектабельность. И теперь если я брошу жену, то, без сомнения, в глазах целого света буду выглядеть как последний негодяй; то же мне сказал и Кориолан. Но Лоранс забыла, в чем самое главное наше различие. Она была воспитана в уважении к тому, что о ней подумают, я же из уроков моих полуанархических родителей вынес лишь то, что меня самого устраивало, а в том числе изрядное презрение к мнению общества. Да и сама легкость, с которой я бросился в этот брак, последствия которой невозможно было не предвидеть, должна была дать понять Лоранс совершенно ясно, как минимум предупредить, что мой задор и любовь к вызову помогут мне с восторгом встретить гнев четырехсот тысяч сентиментальных читателей. Мои любовь к вызову и задор оказались сильнее всех пут – привычки, благодарности, заинтересованности, даже лени. А эта идеальная супруга считала, что я уже по рукам и ногам связан благодаря ее писанине? Какое глубокое заблуждение!
Я вернулся домой и начал собираться. Хотя я и чувствовал себя рассеянным, но на душе у меня было легко. Ничего особенно умного или прекрасного в своем вызове обществу я не видел, но по крайней мере чувство, которому я поддался, казалось непреодолимым. Не успеешь раскинуть мозгами, как чувства уже втянут тебя бог знает во что – ну и чего, собственно, еще ожидать от них? Я укладывал вещи в чемодан и засомневался, брать ли ядовито-зеленый костюм, первый, который мне Лоранс купила и которого я когда-то так стыдился. Но и его уложил вместе с остальными. Не тот момент, чтобы нос воротить. Протестовать надо было сразу, еще в примерочной кабинке, правда, тогда я не мог себе позволить отказаться от теплого костюма, мне бы это даже и в голову не пришло. А теперь слишком поздно – хороший вкус не позволяет: лучше уже никогда, чем слишком поздно.
Я спешил, понимая, что не смогу при Лоранс складывать и перекладывать эти будущие сувениры, даже если они из габардина. Время от времени, чтобы увериться, что имею право на свои действия, наклонялся к еженедельнику, который лежал раскрытым на моей кровати, и вычитывал из ее интервью что-нибудь наугад: «Хотя она теряла все: семью, друзей, мир, – молодая женщина никогда об этом не жалела; она знала, что этот мужчина заменит ей все, как и она ему все заменит». Ну и что она хотела этим сказать? Неужели она воображала, что «заменила для меня весь мир» и, кроме нее, мне больше ничего не нужно? Я никогда не считал себя способным заменить собой весь мир для кого бы то ни было и не думал никогда, что кто-нибудь вообще на такое способен, к тому же в некотором роде я бы себе этого и не пожелал. Ее идиотская претензия страшно меня взбесила. Я перелистнул страницу: «Они встретились в одном кафе на Монпарнасе. Она увидела одинокого, худого и молчаливого юношу, в которого сразу же влюбилась, как и он в нее, – с первого взгляда».