Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет
Шрифт:

Интересную подробность сообщает в «Автобиографических записках» Е. Ф. фон Брадке: «Можно было, конечно, ходить пешком и придти в знакомый дом, но тогда в передней прислуга не подымалась с места, и вы сами должны снимать с себя верхнее платье [27]. Мужчина еще мог ездить в открытом экипаже в две лошади, но даму непременно должна была везти четверня»{6}.

Евгений Онегин имел «настоящий барский выезд, с собственным кучером и лакеем». В ресторан и театр он едет в собственном экипаже, тогда как на бал отправляется в «ямской карете». Замечательный актер Художественного театра Л. М. Леонидов, обращая внимание своих собеседников на этот факт, приводил слова А. А. Стаховича, тонкого знатока светского этикета и «великого знатока всяческих "выездов"». «Вот что он говорил:

— Мы имели великолепные выезды, но за шик считалось проехать "на ваньке"!

Правда, воспоминания А. А. Стаховича относились ко второй половине XIX века,

но, видимо, истоки этой своеобразной причуды, своего рода "кокетства", относятся еще к первой половине века, и Пушкин схватил это, может быть, именно как последнюю новинку»{7}.

Колокольчик у входной двери как «иностранное нововведение» получил распространение сначала в Петербурге, а потом и в Москве. Прежде «посетители стучали в большую неуклюжую дверь кулаком». По словам Д. Н. Свербеева, его московские приятели, приглашенные на чашку чая, не замечали «привешенного к наружному подъезду колокольчика, стучались руками и ногами в дверь и уже готовы были ее вышибить, или обращались к окнам, которых чуть не разбивали вдребезги. Такое удобство, давно уже введенное в Петербурге, в старушке Москве было еще не знакомо»{8}. Свидетельство Д. Н. Свербеева подтверждает и рассказ Николеньки Иртеньева, героя трилогии Л. Н. Толстого «Детство. Отрочество. Юность»: «Валахины жили в маленьком чистеньком деревянном домике, вход которого был со двора. Дверь отпер мне, по звону в колокольчик, который был тогда еще большою редкостью в Москве, крошечный чисто одетый мальчик»{9}.

«Еще должен я заметить один обычай тех времен: нельзя было войти в комнату с тросточкою; ее обыкновенно оставляли в передней. Лет за тридцать пред сим было иначе: в гостиную иначе не входили как с тросточкою»{10}.

Светский, или «интимный», визит требовал оплаты ответным визитом. Особы преклонных лет были вправе не отдавать визита младшим; начальники не отдавали визита подчиненным, а дамы — мужчинам. В Новый год, Рождество, Пасху, именины, после свадьбы являлись с поздравительными визитами.

Иностранных путешественников удивлял обряд «всецелования» во время пасхальных визитов: «…здесь говорят друг другу: "Христос воскресе!" и целуются без различий ранга и звания. За этим следуют визиты к друзьям и простым знакомым», — свидетельствует бывший французский пленный де Серанг{11}.

«Наступил праздник Святой Пасхи, — читаем в "Воспоминаниях русского офицера" о пребывании в Париже в 1814 году. — Графиня спросила меня про то, как мы, русские, празднуем этот великий день. Я ей передал, как сам знал, весь обряд нашей церкви, рассказал ей, как православные радостно приветствуют друг друга и целуются по три раза.

— А женщины? — спросила с живостью графиня.

— Все равно, и надеюсь завтра поздравить вас по-русски…

— Неужели молодые дамы позволяют себе это?

— Дамы и девицы, — сказал я.

— Как это странно, — повторила несколько раз графиня»{12}.

После свадьбы молодые обязаны нанести визиты своим знакомым и родственникам. Для новобрачных они были нелегким испытанием.

«Не сказал я, что ради соблюдения стародавнего глупейшего московского этикета, коего придерживалась моя теща, — вспоминает М. Д. Бутурлин, — на следующий день нашей женитьбы посадили нас, молодых, в карету, в которой мы целые три дня объезжали с визитами всех возможных и невозможных тетушек, дядюшек, кузенов и кузин до теряющейся в генеалогических архивах степени родства, а затем всех с обеих (т. е. супружеских сторон)… О, как я проклинал этот варварский обычай и как завидовал англичанам, у которых новобрачная чета по выходе из церкви уезжает вдвоем куда-нибудь на несколько дней и сразу взаимно свыкается»{13}.

В. И. Сафонович тоже без особой радости вспоминает визиты после свадьбы: «Через несколько дней мы потащились с визитами. У нас обоих было множество знакомых. Сколько я ни хлопотал о том, чтоб не распространять знакомств, а ограничиться небольшим кругом людей, приятных и необходимых, но должен был уступить просьбам новых моих родных и жены, чтоб не обидеть того или другого. Меня убеждали тем, что после ответного визита можно вновь не ездить к тем лицам, с которыми не желаешь продолжать знакомства»{14}.

Обязательными были и визиты по случаю приезда. «Хотя родитель мой и терпеть не мог выездов и визитов, — читаем в воспоминаниях Н. Г. Левшина, — но тут надобно было объездить всех родных и знакомых, по существующему обычаю, что кто на житье в Москву (приехал), обязан первый все визиты сделать, отдохнув несколько от путешествия. На Святках и к Новому году покатились из нашего дома две кареты, и как у нас много родных, то все улицы объездили»{15}.

Перед отъездом являлись к родным и знакомым с прощальными визитами. «Марья Ивановна с дочерьми, Сашей и Катей, должна была лето провести в Карлсбаде, а на зиму перебраться в Вену… Выбраться из Москвы надолго было для Марьи Ивановны, при ее обширном знакомстве, не шуточное дело: надо было проститься со всеми, чтобы никого не обидеть. В четверг в 6 часов дня Марья Ивановна села в карету и пустилась по визитам, с реестром

в руке; в этот день она сделала 11 визитов, в пятницу до обеда — 10, после обеда — 32, в субботу — 10, всего 63, а "кровных с десяток, — пишет она после этого, — остались на закуску". А два дня спустя начались ответные визиты: в одно после обеда перебывали у нее кн. Голицына, Шаховская, Татищева, Гагарин, Николева. На нее напал страх: "ну, если всей сотне вздумается со мной прощаться!" — и приказала отвечать, что ее дома нет»{16}.

«Неутомительна в исправлении визитов», по словам П. А. Вяземского, была и графиня Марья Григорьевна Разумовская. «Рассказывали в городе, что у нее была соперница по этой части, и когда кучера той или другой съезжались где-нибудь, то они, один пред другим, высчитывали и хвастались, сколько в течение утра сделали они визитов с своими барынями»{17}.

«Для изъявления участия» делали визиты к больным. «Однажды отец мой как-то заболел (что с ним случалось очень и очень редко, не взирая на преклонные лета) в одно время с Дмитриевым, — рассказывает И. А. Арсеньев, — и, не имея возможности выехать, послал меня и брата с гувернером к Ивану Ивановичу, чтобы узнать о его здоровье. Дмитриев принял нас очень ласково, подарил нам по экземпляру своих басен, напоил шоколадом и на прощанье, передавая нам по фунту конфект, очень благодарил за доставленное ему удовольствие нашим визитом. Недели две спустя, находясь в классной комнате, выходящей окнами на двор, мы увидели въезжавшую карету, запряженную четверкою цугом, подъезжающую к малому нашему подъезду. Это был Иван Иванович Дмитриев, который приехал отдать нам, 12-тилетним детям, визит. Отец, войдя в это время в нашу комнату и увидя Дмитриева, очень смеялся над его церемонностью, но тот чрезвычайно серьезно сказал ему: "Не смейся, друг мой, что я отдаю визит твоим детям; я раб приличий и советую юношам придерживаться всегда тех же правил"»{18}.

«Войдя в дом, вы приказываете человеку доложить о себе, и если вам объявят, что хозяина нет дома, то хотя бы вы и были убеждены в противном, отнюдь не должно подавать вида, что вы знаете, что он дома, и не настаивать, чтобы вас впустили…»{19}.

«Я целую ночь не мог заснуть и поутру рано поехал к Городкову, чтоб извиниться в моей невежливости; меня не приняли. На другой день то же, на третий день опять то же. Я осведомляюсь о здоровье всех домашних поименно; лакеи мне отвечают, что все, слава Богу, здоровы и изволили уехать со двора; но это была неправда: на дворе стояли экипажи, следственно, хозяева были дома; это значило просто, что меня не хотели принимать», — признается герой повести В. Ф. Одоевского «Княжна Зизи»{20}.

Заболевшие хозяин или хозяйка дома были вправе не принимать гостей. Нередко это служило поводом отказать визитеру в приеме. Однажды в подобной ситуации оказался шведский посланник при русском дворе барон Пальмшерна. Играя в карты в доме графини Гурьевой «при постоянно дурных картах и по проигрыше нескольких робертов виста, он поэтически воскликнул, во всеуслышание: "Да этот дом был наверно построен на кладбище бешеных собак!" Можно представить себе действие подобного лирического порыва на салонных слушателей. В другой раз заезжает он к той же графине Гурьевой с визитом. Швейцар докладывает ему, что графиня очень извиняется, но принять его не может, потому что нездорова. Между тем, несколько карет стояло у подъезда. Пальменштерн [28]отправляется в Английский клуб, а оттуда в разные знакомые дома и всюду разглашает, что графиня Гурьева больна и, вероятно, опасно больна, потому что у нее консилиум докторов, которых кареты видел он перед домом ее. Весть разнеслась по городу. Со всех сторон съезжаются к подъезду наведаться о здоровье графини, пишут ей и приближенным ее записочки с тем же вопросом. Половина города лично или посланными перебывала у нее в течение суток. Графиня понять не может, каким образом и совершенно напрасно подняла она такую тревогу в городе. Наконец, узнали, что это была отплата Пальменштерна за отказ принять его»{21}.

Примечателен рассказ Ю. Арнольда о визите к В. Ф. Одоевскому: «В назначенный день и час я отправился к Алексею Феодоровичу (Львову. — Е.Л.) и мы вместе поехали к Одоевскому, который нас чрезвычайно любезно принял. Переговорив в кабинете… мы, по обычном докладе лакея, вошли за хозяином в столовую. "…Моя жена извиняется, господа, страшная мигрень напала на нее в самое это утро". Львов значительно посмотрел на меня, когда он, корча соответствующую мину, выразил глубокое свое сожаление. Когда мы вечером сели в карету, Алексей Феодорович, смеясь мне и говорит: "…Заметьте хорошенько, любезный друг, эту поражающую утонченность нервов дорогой княгини, которая с самого утра имеет сильный припадок мигрени, потому что муж ее к своему маленькому обедцу пригласил двух таких простолюдинов, как вы да я"… Не могу сказать, чтобы ее сиятельство когда-либо позволяла себе выказывать явную грубость (для того она слишком была умна и образованна), но посвященные в тайны тонкого этикета знают, что и без явной пошлой грубости можно выказывать свою антипатию сотнею видов»{22}.

Поделиться с друзьями: