Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет

Мало-помалу, рассказывала матушка, отучила я соседей поселяться у меня на несколько дней и приучила к утренним визитам. Они стали бояться быть не "комильфо" и захотели хоть тем подражать столичным модам»{2}.

Итак, выделим два момента: «матушка прослыла гордячкой, московской комильфо, что по-степному равнялось бранному слову» и «они стали бояться быть не "комильфо"».

«С одной стороны, строй наших деревенских понятий не ладил с их образом мыслей, а с другой — их столичные манеры казались нам претензиями и даже надменностью, — пишет в "Записках" Д. Н. Толстой. — В свою очередь, и они, вероятно, видели в нас закоснелую деревенщину, в чем они часто и были правы»{3}.

Аристократический тон, царивший в «гостиных лучшего общества», был чужд провинциалам. Чтобы стать в провинции «своим», следовало «избегать мелочных правил этикета», «у провинциялов должно и должно по необходимости покоряться их обычаям…».

Ф. Ф. Вигель дает примечательную характеристику столичному аристократу Григорию Сергеевичу Голицыну, который был назначен пензенским губернатором: «Большая часть пензенцев были от него без памяти, и как не быть?., губернатор еще молодой, красивый, ласковый, приветливый, принадлежащий к княжескому роду, почитаемому одним из первых в России, в близком родстве со всем, что Петербург являет высокого и знатного при дворе…

Наш князь Григорий пензенский был аристократ совсем особого покроя, совершенно отличный от брата своего Феодора, который настоящей тогдашней аристократии служил образцом. Он находил, что не иначе можно блистать, как в столице и при дворе… Его ласково-вежливое обхождение не допускало же никакой короткости с теми, с кем он иметь ее не хотел. Старший же брат, напротив, охотно балагурил, врал, полагая, что со всеми может безнаказанно быть фамилиарен. Он любил угощать у себя, попить, поесть, поплясать. По-моему, он был прав; такими только манерами можно было тогда понравиться в провинции; grand genre ^[83]князя Феодора там бы не поняли»{4}.

Такой же вывод делает Ф. Ф. Вигель и в отношении жены князя Федора Сергеевича Голицына: «Она имела все свойства европейских аристократок прежнего времени: вместе с умом и добротою была холодна и надменна; делалась любезна только с короткими людьми. Такие женщины своим примером поддерживали лучшее общество, но в провинции они не годились»{5}.

Забавную историю рассказывает в своих воспоминаниях Е. Ю. Хвощинская:

«Однажды приехали к Р-м молодые люди, проводившие большую часть времени в Петербурге, они важничали тем, что не провинциалы, и, напоминая об этом, говорили: " chez nous `a P'etersbourg" ^[84]. Мы, желая позабавить столичных гостей деревенскими удовольствиями, по обыкновению приказали заложить розвальни, надели свои полушубки, шапки, солдатские башлыки, подпоясались красными кушаками и, щеголяя деревенским нарядом, пригласили кавалеров нам сопутствовать. Кавалеры вышли одетые по последней моде, надеясь, может быть, пленить нас, и, вероятно, думали найти у крыльца великолепную тройку, так как у Р-х был хороший конный завод, но по их удивленным лицам можно было видеть, что розвальни на них не совсем сделали приятное впечатление, и они поневоле, с гримасой, уселись в "мужицкие сани". А мы, проказницы, шепнули кучеру, чтоб на ухабах ехал шибче! Каков был ужас наших петербургских франтиков, когда они на ухабе очутились выброшенными в снег. На этот раз мы удержались и не упали, но зато хохот был неудержимый и, вероятно, по мнению наших кавалеров, вышел из приличия: они так разгневались, что решили вернуться пешком, боясь опять выпасть из отвратительных саней, и, спотыкаясь, теряя калоши, поплелись домой… А мы, чтобы не дразнить их нашим хохотом, который не в силах были удержать, погнали лошадей и скрылись от недовольных взоров наших столичных гостей!..»{6}.

В целом же столичные дворяне снисходительно относились к провинциальным нравам. «Занимаясь делами по хозяйству, они не имеют времени выдумывать глупые этикеты», — говорит столичный гость о помещиках в повести «Прием жениха»{7}.

По-другому столичное дворянство реагировало на нарушение правил этикета в светских гостиных.

Примечателен рассказ А. И. Соколовой об «импровизированном» бале в доме Н. В. Сушкова, где был объявлен конкурс на лучшее исполнение мазурки:

«M-meМендт сбросила мантилью, подала руку своему кавалеру и понеслась по залу с прирожденной грацией и воодушевлением истой варшавянки. Выбранный ею кавалер оказался достойным ее партнером, и живой, чуть не вдохновенный танец увлек всех присутствовавших… им усердно аплодировали… кричали "браво", и когда они окончили, то шумно потребовали повторения.

M-meМендт согласилась протанцевать еще раз, но тут случился эпизод, для дома Сушковых совершенно неожиданный.

Оказалось, что ботинки красавицы несколько жали ей ногу… Она согласилась пройти еще два или три тура мазурки, но не иначе, как без башмаков, и, получив восторженное согласие мужчин и несколько смущенное согласие дам, живо сбросила ботинки… и в белых шелковых чулках понеслась по залу…

M-meСушкова была совершенно скандализована…»{8}.

Снять обувь в присутствии мужчин в то время считалось верхом неприличия. По-другому, наверное, и не могла отреагировать жена хозяина дома, Д. И. Тютчева, сестра поэта, «выросшая в чопорных условиях прежнего "большого света"».

Слово «скандализоваться» выражает негативную оценку действий того, кто нарушил правила приличия. «Императрица довольно долго беседовала со мной относительно своих детей. Я ей сказала, что была скандализована манерами бонны великого князя Алексея», — читаем в дневнике А. Ф. Тютчевой{9}.

В то же время «нужно помнить, что многие грешат не намеренно, а по незнанию, и оскорбляющиеся несоблюдением приличий в других, показывают еще меньше такта, чем сами обвиняемые».

«Это был маскарад, данный по случаю приезда в Тверь императора Александра Павловича, — читаем в записках А. В. Кочубея. — На один танец, помню, я пригласил госпожу Зубчанинову жену очень богатого купца, который имел торговые сношения с Ригой, а впоследствии был городским головою в Твери. Г-жа Зубчанинова, урожденная лифляндка, была недурна собою и прекрасно образована.

Случилось, что император тоже пригласил ее на этот танец, и она, не зная придворного этикета, сказала ему, что она уже ангажирована. "Кто этот счастливый смертный?" — спросил государь. Зубчанинова указала на меня. Разумеется, я ей объяснил после, что императору на балу не отказывают»{10}.

А вот еще один пример «царской» деликатности: «Близко стоявший ко двору в эпоху царствования императора Николая Павловича, Виельгорский очень часто играл на интимных вечерах императрицы Александры Федоровны, которая очень любила музыку, знала в ней толк и заслушивалась Виельгорского по нескольку часов сряду…

Однажды, когда Виельгорский пил чай в кабинете императрицы и с чашкой в руке подошел к роялю, он, поставив чашку на пюпитр, прикоснулся к клавишам и, забывшись, весь ушел в мир звуков.

Все внимательно и пристально слушали музыку, императрица подошла и облокотилась на рояль, а Виельгорский тем временем, отрываясь минутами, чтобы отхлебнуть глоток холодного чая из поставленной им на рояле чашки, допил последний глоток и машинально, видя перед собой кого-то и не разбирая, кого именно, протянул пустую чашку императрице.

Все остолбенели, а императрица, с улыбкой приняв чашку, передала ее камер-лакею.

Виельгорский ничего не заметил, и спустя несколько времени только, когда он встал из-за рояля, дежурный камергер в глубоком смущении осторожно передал ему о случившемся недоразумении.

Виельгорский в глубоком смущении подошел к императрице и не знал, как приступить к объяснению, но она, милостиво улыбнувшись, заметила, что очень охотно оказала ему эту "маленькую услугу"»{11}.

У многих жесткие правила светской жизни вызывали оправданный протест, который проявлялся в форме эпатирующих общество поступков и выходок. Однако светское общество пыталось их представить как шалости и проказы.