Повседневная жизнь Фрейда и его пациентов

Переступив порог этой удивительной комнаты, посетители первым делом обнаруживали удобную кушетку, заваленную восточными коврами, шалями и многочисленными подушками. Кушетка была прислонена к стене, на которой висел персидский ковер. Ковры устилали пол и покрывали один из маленьких столиков, все они были выдержаны в багряных, охряных и табачных тонах и как бы подсвечивали эту комнату, в которую не допускался яркий свет. Над кушеткой Фрейд повесил изображение храма Рамсеса II в Абу-Симбел, а справа от него – фотографию своего друга Эрнста фон Флейшля, который ассоциировался у него с греческим храмом. Под фотографией – «Эдип» работы Энгра, разгадывающий загадку сфинкса, и гипсовый слепок барельефа с любимой его Градивой, которая, точь-в-точь как в новелле Йенсена, проанализированной Фрейдом в одной из его работ, «слегка приподняв юбку левой рукой, шла по залитой солнцем улице своей грациозной и неторопливой походкой».

За кушеткой стояло кресло, над ним на стене – две фрески из Помпей, египетский папирус и четыре рисунка юмориста Вильгельма Буша, на которых осел наблюдал за работой художника, цыпленок пытался высвободиться из скорлупы, носорог раздумывал, напасть ли ему на чернокожего охотника, а рыба плевала на муху. В углу на подставке стояла мраморная голова римлянина.

Устроившись на кушетке скорее в сидячем, чем в лежачем положении из-за всех этих подушечек, с разных сторон подпиравших тело, пациент обнаруживал возле своих ног изразцовую печурку, а перед собой видел стеклянный шкаф, на его полках среди множества греческих статуэток выделялись две фигурки богинь, привезенных с Ближнего Востока. Этот шкаф, на самом верху которого лошадь соседствовала с двумя знатными китаянками, располагался слева от раскрытой настежь двустворчатой двери, ведущей в кабинет Фрейда, где он писал свои книги и письма, правил корректуру готовившихся к печати работ и принимал Учеников. Через дверь можно было разглядеть и другие шкафы и столы, заставленные археологическими находками, в большинстве своем – человеческими фигурками, которые когда-то использовались во время погребальных обрядов. Справа от входа, на письменном столе, стоял барельеф из египетской гробницы, относящийся к 1300 году до н.э., на нем стояла женская головка, привезенная с Сицилии, рядом тянулась очередная полка, заставленная вазами и другими штуковинами, а над ней – крылатая китайская лошадь и картина с видом римского Форума.

Удобно расположившись в своем кресле и положив вытянутые ноги на табурет, Фрейд внимательно слушал своих пациентов и одновременно рассматривал деревянные египетские статуэтки, глиняную греческую голову, изображения Будды, кобру – символ власти фараонов, эпизод Троянской войны, запечатленный в мраморе, и среди бессчетного числа других предметов, найденных при раскопках, особое внимание уделял фигурке богини Нейт, которую воспринимал как иллюстрацию к своей теории детской сексуальности.

Для Фрейда, отправившегося в одиночку на покорение невидимого глазу пространства, лежащего в сфере психики, археология являлась тем мостиком, что был переброшен оттуда в мир реальных, видимых предметов, по которым можно было представить себе и восстановить давние события. Чтобы слушать бессознательное, нужно было закрыть глаза, но Фрейд никогда не мог побороть в себе желание увидеть его. Он окружил себя предметами глубокой древности, этими безмолвными, но зримыми свидетельствами прошлого иных цивилизаций, в надежде сделать осязаемым индивидуальное прошлое находящегося перед ним человека. Археология превратилась в его страсть, она жила в его мечтах, сопровождала его во время путешествий, поселилась в его доме и влияла на его привязанности. Самыми счастливыми людьми на свете он считал Шлимана, нашедшего Трою, которую все считали плодом человеческого воображения, и Винкельмана – основоположника истории искусства и археолога, влюбленного в свою Градиву! В этом волшебном мире, покоящемся на фундаменте его воспоминаний об иллюстрированной Библии его детства, он всегда находил ни с чем не сравнимое утешение и отдохновение от жизненных проблем. Начиная с «Этиологии истерии» и до «Конструкций в анализе» Фрейд постоянно обращался к археологии, черпая в ней метафоры, с помощью которых описывал психические процессы. Анализируя особенности психики Человека с волками, он находил в ней черты, характерные для древнеегипетской религии, а объясняя Человеку с крысами разницу между сознанием и бессознательным, начинал рассказывать о развалинах Помпей. Бывало, что во время сеансов Фрейд вставал и брал в руки одну из статуэток, чтобы показать ее пациенту в качестве иллюстрации к толкованию той или иной ситуации.

Выходя из комнаты после сеанса, пациенты могли в последний раз задержать свой взгляд на шкафу с вазами, на котором возвышалась большая раскрашенная фигура Осириса рядом с группой древнеегипетских крестьян (памятник восемнадцатого века до нашей эры), а на стене над ними висела гравюра под названием «Клинические занятия доктора Шарко».

Психоаналитические сеансы

Слева от входа в дом № 19 по Берггассе находилась мясная лавка, на ее вывеске значилось имя владельца – Зигмунд Корнмель. Итак, вначале пациенты Фрейда должны были пройти вдоль витрины мясника с выставленными на ней кровавыми кусками сырого мяса, а потом уже подняться к другому Зигмунду, чтобы раскрыть перед ним кровоточащие раны своей души. Войдя в типичный для того времени довольно обшарпанный подъезд, посетители попадали в широкий коридор, упиравшийся в двустворчатые стеклянные двери с выгравированными на них женскими фигурами в античных одеждах; двери вели во внутренний дворик, где росли старые каштаны.

С правой стороны коридора находилась каменная лестница с широкими ступенями и ажурными перилами кованой стали. Делая плавный изгиб, лестница вела наверх, к квартирам. Поднявшись на площадку второго этажа, вы оказывались перед двумя дверями: через левую можно было попасть в квартиру, которую занимало семейство Фрейдов, правая вела в личные владения доктора.

Посетителя встречала симпатичная горничная Паула в кокетливом чепчике на волосах и маленьком фартучке, она помогала посетителю снять пальто, которое тут же пристраивала на вешалке, стоявшей в прихожей с правой стороны, и провожала его в комнату ожидания, обставленную в викторианском стиле; из мебели там были канапе, обтянутое красным плюшем, и круглый столик с двумя стульями. Окно украшали длинные кружевные занавески, точно такие, какие можно было увидеть в любой пьесе или фильме, где на сцене или в кадре появлялась «типичная венская комната». На столике рядом с настольной лампой лежало несколько старых журналов и семейный фотоальбом. Абрам Кардинер признавался, что долго рассматривал фотографии, но смог узнать далеко не всех. На стенах в рамках под стеклом висели портреты Хевлока Эллиса, Ганса Сакса, Макса Эйтингона, Шандора Ференци, а также групповая фотография, сделанная в 1909 г. в Соединенных Штатах в Университете Кларка. Несколько дипломов соседствовало на одной из стен с рисунком в стиле Дюрера, изображавшим заживо погребенного. По воспоминаниям Хилды Дулиттл, этот рисунок произвел на нее сильное впечатление. В этой теплой и просторной комнате ожидания (до 1910 года в ней проходили по средам заседания Психологического общества, переименованного в 1908 году в Венское психоаналитическое общество) находилось большое количество книг на разных языках, многие – с автографами и посвящениями авторов. «Ни одна из этих книг не производила впечатления, что ее часто брали в руки», – заметил Джозеф Уэртис с тем оттенком критичности и враждебности, который отличал его отношения с Фрейдом. А между тем там можно было полистать труды Калвертона, Малиновского, Эйнштейна, а также почитать поэмы пациентки Фрейда – X. Д., именно так подписывала свои произведения Хилда Дулиттл.

Итак, в этой комнате пациенты ожидали своей очереди. Вот как вспоминала о проведенных там минутах перед своим первым сеансом Хилда Дулиттл: «Я знала, что профессор Фрейд откроет дверь, находящуюся прямо передо мной. Я все это прекрасно знала и в течение нескольких месяцев готовилась к этому испытанию, но когда дверь напротив наконец открылась, я все равно оказалась застигнутой врасплох, пришла в замешательство и даже запаниковала».

Словно робот, перешагнула она порог приемной. Дверь за ней закрылась. Фрейд молча ждал, когда она заговорит, но Хилда Дулиттл не могла этого сделать. Она озиралась вокруг. О Фрейде она знала то, что он был целителем душ, а не хранителем музея. Она окинула взглядом многочисленные полки, заставленные сокровищами античного мира, и подумала, что Фрейд – это сфинкс, сфинкс с черепом вместо головы, последний прорицатель, тот, кто мог бы произнести: «Встань, Лазарь!» Она продолжала молчать. И тогда заговорил старый профессор, ему было почти семьдесят семь лет, с грустью в голосе он произнес: «Вы первый человек из тех, кто когда-либо переступал порог этой комнаты, который начал рассматривать находящиеся здесь предметы, даже не взглянув на меня». Оба они, влюбленные в античность, сразу же прониклись взаимной симпатией друг к другу.

В приемной Фрейда Хилду Дулиттл ждало еще одно испытание. Появившись откуда-то из-под кушетки, к Хилде приблизилось маленькое существо с львиной гривой. Женщина стала наклоняться к животному, но Фрейд остановил ее: «Не трогайте собаку, она может укусить – она не любит чужих!» Несколько обескураженная резким замечанием профессора, но не собираясь сдаваться, Хилда присела на корточки: пусть Джофи, собака породы чау-чау, кусает ее, если хочет. Та же обнюхала посетительницу и начала тереться головой о ее руку, выражая тем самым свою симпатию. Таким образом Хилда Дулиттл продемонстрировала, что никакая она не чужая и что «Профессор тоже иногда бывает неправ».

Пятого марта 1933 года, через два дня после начала психоаналитического обследования, X. Д. так описала свой сеанс у профессора Фрейда: «Сегодня, лежа на знаменитой психоаналитической кушетке, я вдруг почувствовала запах мяты, и мне показалось, как что-то похожее на эфир окутало мой «больной» лоб. И куда бы теперь ни завело меня мое воображение, я знала, что мне нужно искать, у меня появились опора и цель. Именно здесь, в этом логове таинственного льва, в этой полной сокровищ пещере Аладдина я смогла сконцентрироваться и нащупать нужное направление. Я вновь владею собой, я спасена».

Эта женщина, которая, словно коронованные особы, подписывалась инициалами и которая, ложась первый раз на фрейдовскую кушетку, очень беспокоилась, не будет ли она ей мала, рассказала Фрейду о том удивлении, что она испытала, увидев его в окружении сокровищ, какие бывают разве что в музеях или храмах. Она говорила ему о вещах, которые должны были найти отклик в его собственной душе: X. Д. посетила Египет в то время, когда там была найдена гробница Тутанхамона, она вспоминала Библию, которую читала в детстве, с иллюстрациями Постава Доре… Хилда рассказала доктору, что она часто представляла себя на месте маленького Моисея, выловленного из Нила египетской принцессой, а Фрейд на это заметил, что она наверняка хотела быть мальчиком и мечтала о подвигах. X. Д. слушала доктора, разглаживая складки на покрывающем кушетку ковре. Клубы ароматного дыма от сигар Фрейда витали над ее головой, доктор непрерывно курил, сидя в своем кресле. Мирная тишина царила в кабинете, шум большого города не долетал туда, поскольку его единственное окно выходило во внутренний дворик с росшими там каштанами. Уютно расположившись на кушетке, полулежа-полусидя, Хилда прямо перед собой видела погруженный в темноту рабочий кабинет Фрейда, одновременно служивший ему библиотекой. Время от времени до ее слуха доносилось потрескивание дров в старой изразцовой печурке, заботливо установленной возле кушетки. Хилда рассказывала Фрейду о своем отце, таком же заядлом курильщике, как он сам, и о своей матери-художнице, которая писала картины, подобные тем, что X. Д. видела в ресторанчике недалеко от Берггассе, где она однажды пыталась прийти в себя после психоаналитического сеанса, доведшего ее до слез. Она вспоминала места, где ей приходилось бывать, и людей, с которыми она общалась в детстве и юности, своих друзей-поэтов и художников, свой родной город Бетлехем в Соединенных Штатах, своего ребенка, корабль, поездки, чудесное бальное платье… А печурка отбрасывала мягкий свет, выхватывая из темноты небольшую нишу, заставленную флаконами, эгейскими вазами и другими предметами из разноцветного стекла, слабо поблескивавшими в сумраке кабинета.

Однажды после очередного сеанса X. Д. забыла маленький зеленый флакончик с нюхательной солью, который всегда держала при себе. Возможно, она «случайно» уронила его на ковер, или же он завалился за одну из подушек, лежавших на кушетке… Фрейд вернул ей потерю с видом «торжествующего насмешника»: «Смотрите-ка! Вы позабыли вот это!» Хилда прекрасно знала символический смысл забывчивости и, забирая свой флакончик, не смогла удержаться от улыбки.

Если ей вдруг случалось взглянуть на часы, она вызывала неудовольствие Фрейда: только ему одному было позволено следить за временем. Чтобы предупредить горничную, что пациент собирается покинуть кабинет, профессор звонил в маленький колокольчик. Движением локтя, напоминающим взмах птичьего крыла, он давал сигнал к выходу. «Мы сегодня занимались очень важными вещами», – говорил он иногда в конце сеанса.

Перед тем как покинуть комнату, X. Д. сворачивала толстое одеяло серебристо-серого цвета, которое в начале каждого сеанса находила аккуратно сложенным на краю кушетки. В своих воспоминаниях она задавалась вопросом: «Кто же каждый раз так заботливо сворачивал для меня это одеяло: горничная Паула или же бывший до меня на приеме у Фрейда пациент, который, как и я, считал своим долгом свернуть после себя одеяло, прежде чем покинуть кабинет? Передо мной обычно шел Летучий голландец. Подобно любому мужчине, он скорее всего бросал одеяло как попало. Может быть, мне следовало спросить у Профессора, каждый ли из пациентов сворачивал после себя одеяло перед тем как уйти, или это делала одна я?»