Повседневная жизнь Фрейда и его пациентов
Шрифт:
Введение
Как можно было не подумать об этом раньше? Ведь если и существовал когда-либо специалист по повседневности, то им конечно же был Зигмунд Фрейд. Кто, как не он, сделал ее предметом своих научных исследований? Воспитанный на достижениях современной ему науки и в ту пору еще не подвергавший их сомнению, Фрейд не побоялся пойти своим собственным путем. Занимаясь лечением людей, страдающих нервными расстройствами, он стал доискиваться до причин их навязчивых сновидений и непонятной забывчивости, разного рода ошибок и детских страхов, смешных и нелогичных поступков, переживаний и иллюзий. Тщательно анализируя мельчайшие факты повседневной жизни своих пациентов, чему раньше никто не придавал значения, Фрейд открыл миру новую реальность.
Если другие совершали открытия, высчитывая массу звезд, измеряя черепа или финансовые потоки, то Зигмунд Фрейд создал свое учение, вслушиваясь в с трудом произносимые, стыдливые и бессвязные признания человеческих существ. И прежде всего – прислушиваясь к самому себе. Он построил свою
Трудно восстановить сегодня в подробностях, как в процессе общения Фрейда с его пациентами зарождалось новое учение. Рассказ о светской жизни, которую на стыке девятнадцатого и двадцатого веков вел избранный круг венцев и приезжавших к Вену иностранцев, не может дать ответа на этот вопрос, поскольку именно обыденная жизнь этих людей с их сновидениями, любовными переживаниями и страхами стала почвой для появления первых ростков психоанализа. Прошло уже более столетия с тех пор, как необычный доктор решился превратить частную жизнь в предмет своих исследований, которые он считал научными, а силу слов – в средство избавления от недуга. За непроизвольным жестом, нечаянно слетевшим с губ словом, безрассудной мыслью, неожиданным сравнением, которые обычно воспринимаются людьми как случайность, обмолвка, необдуманный поступок или рассеянность, Фрейд видел проявления открытого им мира бессознательного. Разного рода анекдотические ситуации, на каждом шагу встречающиеся в повседневной жизни, стали для него источником нового знания.
Потрескивание дров в изразцовой печурке возле кушетки в приемной доктора, запах его любимых легких сигар, переливающаяся всеми цветами радуги полутьма кабинета, заснеженные улицы и витрины кафе, где пациенты коротали время в ожидании приема, открывавшая им дверь симпатичная горничная – все эти детали, которые читатель найдет на страницах моей книги, взяты из воспоминаний посетителей Фрейда. Но мое повествование об удивительном докторе и окружавших его людях не является строго документальным. Это художественное произведение. Представьте себе, что лечившиеся у Фрейда Дора, Эмма, дама, прищелкивающая при разговоре, словно токующий глухарь, Маленький Ганс, американская поэтесса Хилда Дулиттл, да и сам доктор превратились в персонажей некой фантастической истории, этакого «фрейдистского романа». У каждого из них была своя глава в летописи психоанализа и своя веточка на «генеалогическом древе» новой общности людей, связанных не узами крови, а узами психики. При желании мы все можем считать себя их прямыми потомками.
Итак, моя книга не является биографией создателя психоанализа, это и не теоретическое эссе об истоках его учения, скорее это приглашение моим читателям совершить прогулку. Прогулку вместе с человеком по фамилии Фрейд. А сопровождать нас в ней будут те, кто приходил когда-то к нему, чтобы улечься на его покрытой восточными коврами кушетке.
Правда, сквозь приоткрытую дверь кабинета доктора лишь немногим секретам удалось просочиться наружу. Зигмунд Фрейд, великий мастер по сбрасыванию покровов, все же никогда не отказывался до конца от маски стыдливости. Говорить о своей интимной жизни для него всегда было тягостно. Он скидывал покровы и вновь их накидывал, называл вещи своими именами и прятал за завесой недосказанности. Спальня родителей должна надежно хранить тайну ночи. Возможно, человеку, чтобы жить, просто необходимо что-то оставлять невысказанным, потому что слова далеко не всегда могут верно передать самое сокровенное. Мудрость заключается в том числе и в умении вовремя замолчать.
Глава первая
НЕОБЫЧНЫЙ ДОКТОР (1886-1895)
Так кем же были они на самом деле: юная венгерская аристократка Элизабет фон Р., тайно влюбленная в своего зятя; девица Катарина, соблазненная «дядей»-трактирщиком; потерявшая голос певица Розалия Г., – реальными людьми или литературными персонажами? А сам доктор Зигмунд Фрейд, он-то кем был – ученым или писателем-фантастом? Суровые члены Венского психиатрического общества больше склонялись к последнему, когда весной 1896 года слушали доклад необычного доктора, пытавшегося объяснить им сексуальную этиологию истерии с помощью рассказов об археологических раскопках, жемчужном ожерелье, генеалогических древах, несчастном случае на железной дороге и истоке Нила. «Это какая-то научная сказка», – был их вердикт. Они были возмущены тем, что человек, носящий почти неприличную фамилию [1] и доверяющий россказням дам, страдающих заболеваниями матки, претендовал на то, чтобы его изыскания признали научными. «Ну и пошли они все к черту!» – отреагировал про себя отвергнутый учеными мужами доктор, а позже выплеснул свою обиду на них в письме берлинскому другу Вильгельму Флиссу. С тех пор, подобно Робинзону Крузо, Зигмунд Фрейд начал приспосабливаться к жизни на своем уединенном острове, будучи уверенным в том, что свой дух бунтарства и свою страсть он унаследовал от далеких предков-евреев, защищавших свой Иерусалимский храм. Он не сомневался в том, что у него характер конкистадора, первопроходца. В глубине души он был убежден в своей принадлежности к тому разряду людей, которые способны нарушить покой мира. При этом Фрейд жаждал славы не писателя, а ученого, ориентирующегося на здравый смысл, истину и научную традицию. Несмотря на то, что всю жизнь он преклонялся перед теми, кто подобно Гете и Леонардо да Винчи умело сопрягал в своем творчестве искусство и науку, сам всегда подчинял свои поэтические прозрения научной взыскательности. Излагая на бумаге
истории болезней своих первых пациентов, он с удивлением замечал, что детальный рассказ об их психической жизни был очень похож на те описания, которые обычно встречаются в художественных произведениях, и лишен присущей ученым трудам серьезности. Вполне возможно, что он находил в этом своеобразную прелесть. «Меня самого до сих пор очень трогает тот факт, что изложенные мной истории болезней моих пациентов читаются как романы», – писал Фрейд в «Исследованиях истерии».1
По-немецки die Freude – радость, удовольствие, веселье; das Freudenmadchen – проститутка.
К традиционному противопоставлению науки и литературы, фактов и вымысла, материальной действительности и полетов воображения Фрейд добавил еще одно звено, новую реальность – реальность психическую. Он открыл некий мир обмолвок и снов, упущенных возможностей и игры слов, скрытых мотивов тех или иных поступков в повседневной жизни и закулисной стороны обыденного сознания. Покоритель этого нового пространства, не исследованного до него учеными, но так часто посещаемого поэтами, выступал одновременно в роли и археолога, и законодателя, и писателя.
С самого начала психоанализ был облечен в форму рассказа с продолжением, некого романа о самых сокровенных тайнах психики. Велся этот рассказ от первого лица единственного числа. Это было своеобразное путешествие по просторам бессознательного, в которое Зигмунд Фрейд взял с собой замечательных попутчиков: Гете, Шекспира, Данте, Вергилия, Софокла, а также Гейне, Шлимана и Моисея. Эти выдающиеся личности мировой культуры обеспечивали ему своеобразное поэтическое сопровождение, у них он находил иллюстрации для случаев из своей практики и черпал материал для новых гипотез. А самое главное, в беседах на страницах своих научных трудов с этими гениями мировой культуры Фрейд оттачивал собственный литературный стиль.
Любовь к слову и вера в его целебные свойства заставили приват-доцента Венского университета, специалиста в области невропатологии доктора Зигмунда Фрейда постепенно отказаться от использования в своей практике традиционного медицинского арсенала того времени: электротерапии, массажа, горячих ванн и усиленного питания. Что касается гипноза, то благодаря своим первым пациенткам – Эмми, Люси, Катарине и Эмме, этим жительницам Вены, Венгрии и Англии, аристократкам и служанкам, католичкам, еврейкам и протестанткам, он и его перестал применять и полностью переключился на другую методику лечения: он внимательно выслушивал и анализировал те «небылицы» и «сказки», которые рассказывали ему посетительницы. А благодаря тому, что его натуре были присущи некоторые черты «женственности», он смог отбросить высокомерную сдержанность специалиста и склониться с почтением, дружеским участием и вниманием над страдающим истерией, не сомневаясь в том, что тому «есть что сказать».
Чудесное утро 1 мая 1889 года было словно создано для прогулок, а Фрейд обожал ходить пешком. Своим характерным, удивительно быстрым шагом он пересек Мария-Терезия-штрассе – улицу, на которой жил уже почти три года, и вышел на знаменитый кольцевой бульвар – Рингштрассе, где по приказу императора Франца Иосифа самыми талантливыми архитекторами того времени была выстроена вереница зданий, поражающих воображение безудержным смешением различных стилей. Ниши и колонны, галереи и кариатиды, позаимствованные из классического искусства, смешались с фасадами Возрождения, арками викторианской готики и элементами в стиле итальянского маньеризма. Роскошь этих построек абсолютно не впечатляла Фрейда. С Веной у него вообще сложились довольно натянутые отношения, и он никогда не выказывал чрезмерной преданности королевско-императорскому двору Австрии.
Еще будучи подростком, он скорее забавно, чем уважительно описывал своему другу Эмилю Флюсу, оставшемуся в их родном городе Фрайбурге [2] , празднование двадцатипятилетнего юбилея царствования императора: «Если через двадцать или тридцать лет вы где-нибудь прочтете, что "первого мая 1873 года стояла изумительная погода, редкая для нашего северного климата, а вошедшая в поговорку счастливая звезда Его Величества императора Франца Иосифа не оставила его и в этот торжественный день; что в открытой карете, в сопровождении самых высокородных людей своего времени его величественная фигура рыцарской наружности продвигалась вперед среди восторженных криков толпы" и т. д. в духе придворных византийских историков, – не верьте этому, а прислушайтесь к моему свидетельству: первого мая 1873 года стоял жуткий, почти сибирский холод, демократичный дождик размыл поля и дороги, наружность Его Величества была так же далека от рыцарской, как наружность нашего (я его также считаю своим) торговца метлами, а высокородные иностранцы не имели ничего выдающегося, кроме усов и наград, и, наконец, никто не устраивал бурных оваций и не выкрикивал здравиц в честь венценосных особ, не считая нескольких орущих мальчишек, забравшихся на деревья, в то время как остальная публика попряталась под зонтиками и даже не давала себе труда приподнять шляпы. Ваш искренний друг и рассказчик далек от придворной жизни, и это очень легко понять; каким бы ничтожным он ни чувствовал себя временами, в эту минуту он ощущал свое величие – величие мыслящего человека и честного гражданина перед лицом этой коронованной шайки, чье существование наилучшим образом иллюстрирует ошибочность теории целесообразности, поскольку все эти принцы приносят еще меньше пользы, чем трутни в пчелином улье, иными словами, они никому не нужны».
2
Ныне г. Пшибор (Чехия).