Повседневная жизнь Лиувилля аль-Джаззара

Епископ явно проводил больше времени за игрой в буриме в салоне маркизы де Клюни, чем в стенах архива: в его представлении рукописи седьмого-восьмого веков, аккуратно разобранные, в изящных переплетах, теснились там в алфавитном порядке на полке как раз на уровне глаз.

– Я сделаю все возможное, - пообещал Лиувилль.

Стены Академии в то время облюбовали для себя новые скептики, как называл их Лиувилль, - гуманисты круга Талье и Кордо. Именно поэтому, когда внезапно отменился доклад о теории элементарных функций комплексного переменного, Лиувилль аль-Джаззар, не имея возможности покинуть зал, был вынужден выслушать лекцию об истинной природе человека. На кафедру всполз бледный гуманист как раз в том восторженном возрасте, когда человеку нет нужды щекотать пятки Фортуне, чтобы рассмешить ее, - она сама охотно улыбается ему навстречу. В этом возрасте аль-Джаззар заводил рискованные интриги, просиживал за игрой, учился разбираться в винах, а его руки - как правая, так и левая - побывали в таких местах, что он предпочел бы не распространяться об этом, чтобы не скомпрометировать очень многих теперешних уважаемых и почтенных матрон.

– Рассвет - это важнейшее время суток, ибо злое начало - Солнце встречается с благим началом - Луной, и они производят росу - символ высшего очищения, - тусклым голосом сообщил гуманист.
– Поэтому так важно омовение росой. Рассветная роса полезна для подлинного здоровья души, которое гораздо важнее телесного здоровья... Ива же - это символ одновременно и скорби, и добродетели. Добродетель - это то состояние, в котором должен пребывать человек, а скорбь - это скорбь по утраченному горнему миру. Познание материального мира предполагает овладение им, победу над ним и в конечном итоге - его отрицание и разрушение, потому что материальная природа - это темница для истинного духа. Истинное воскресение духа, к которому мы стремимся, - это облечение его в эфирную оболочку, которую он некогда покинул. Это и есть возвращение человека к его истинной первозданной природе.

После этой лекции Лиувилль аль-Джаззар вышел с необъяснимым ощущением, что ценит свое время даже еще дороже, чем он раньше предполагал. "О, как бы я хотел найти геометрическое решение этой алгебраической задачи!" - простонал он, врываясь к себе домой и ни к кому в особенности не обращаясь. Но из Лейдена доставили наконец посылку с заказанными линзами, и Лиувилль весь вечер провозился, собирая прибор.

– Во избежание сложностей назовем это диаскоп, - объяснил он на другое утро Греви.
– Он использует солнечный свет и отбрасывает узконаправленное изображение в ограниченном диапазоне. Я попытаюсь сейчас сфокусировать картинку и определю оптимальный радиус действия.

Диаскоп работал. Едва убедившись, что он сумел собрать прибор так, как велит ему Бог, сердце и совесть, Лиувилль достал тонкую бумагу, подвернул манжеты, разложил перед собой все необходимое для рисования и склонился над работой. Закончив серию рисунков, он равномерно набрызгал на длинную полосу кальки с цветными картинками оливковое масло. Масло быстро расползлось, захватывая городские стены, ворота, башни, людей в цветных одеждах, небо и землю. Скоро все стало прозрачным, и Лиувилль повесил ленту сохнуть, подцепив ее к клюву ловчего беркута, красовавшегося под потолком со времен последней охоты Халида аль-Джаззара. Он на пробу навел овальное пятно света на ставень окна соседнего дома и сказал Греви:

– Если прокручивать ленту в диаскопе, предварительно поймав в него солнечный луч, мы получаем проекцию изображения на любую поверхность. Лучше ровную.

* * *

По пути домой с приема в Версале подвыпивший Талье, слегка навалившись на Лиувилля, который вследствие своей природной вежливости оказался с ним в одном экипаже, толковал ему о древней галльской богине Луны и о местах ее культа.

– Ошибкой было бы считать все это грубыми народными суевериями, Лиувилль, - говорил он.
– В действительности древние галлы, бесспорно, умели обнаруживать места, являющиеся средоточием Мирового Духа, скопления вселенского разума, если хотите.

Излишне пояснять, что Лиувилль не хотел. Чем долее Талье посвящал своего собеседника в основы научного скептицизма, тем светлее и загадочнее становилось выражение лица Лиувилля.

– Вы сами увидите, - бормотал Талье.

– Главное - приходите.

Лиувилль смотрел на него с вежливой улыбкой. В этот самый миг он нашел изящное геометрическое решение задачи, которая занимала его ум вот уже несколько дней. Ответ сводился к абсциссе точки пересечения трех кривых второго порядка.

Дома в тот вечер Лиувилль принялся за исполнение нового проекта: вода, пущенная по желобам, поднималась, сверкала, переливалась и в конце концов падала каскадами и вертела нечто вроде колеса водяной мельницы, наполненного осколками цветного стекла, которое давало на стене меняющуюся картинку наподобие калейдоскопа.

* * *

– Вы чрезвычайно точно сформулировали свой запрос, ваше преосвященство, - почтительно склонился Лиувилль, - так что мне не составило никакого труда уточнить несколько деталей. Место это скорее к западу от Парижа, нежели к северу. Это огромный валун. Я выписал точно день и час, когда трем пастухам явилась Богородица. Это случилось на рассвете, когда они сидели у небольшого костерка возле камня. Камень действительно существует до сих пор, я побывал там и убедился. Вот, я набросал для вас карту.

– Ах, Лиувилль, отчего вы всегда делаете вдвое больше того, о чем вас просишь!
– с мягким упреком проговорил епископ.

– Я получил несказанное удовольствие от сознания того, что делаю это для вас, - сказал Лиувилль.

– Да, нужно восстановить древний ритуал. Это прекрасно. Я приду туда босой и в рубище и исполню весь обряд сам, своими руками.

Лиувиллю показалось, что в голосе епископа Турнье прозвучала нотка сомнения.

– Нет никакой необходимости являться туда в настоящем рубище, ваше преосвященство, - заметил он.
– Зачем истязать себя? Вы претерпеваете ради своей паствы достаточно душевных страданий, стоит ли прибавлять к ним телесные? Возьмите штуку тонкого голландского полотна и закажите из него одеяние для всех участников обряда: тонкое полотно гораздо приятнее, когда прилегает к телу, чем подлинное рубище. Я укажу вам почтенную мастерскую возле дворца Сен-Поль, где достигли высот подлинной изысканности в изготовлении рубищ, вретищ и власяниц.

Привычка епископа снабжать Лиувилля поручением всякий раз, когда он его видел, и тут не дала сбоя. К концу беседы Лиувилль вынужден был пообещать, что возьмет переговоры с мастерской на себя. Впрочем, в действительности он отправил туда Греви.

– Пятнадцать рубищ самого скромного вида, а-ля святой Бернар, из тонкого утрехтского полотна, цвет белый шатойе, тут задаток вперед, - проговорил он скороговоркой и засобирался по более серьезному делу - на встречу с перекупщиками картин из Тулузы. Прежде чем спуститься по лестнице, он привычно и бездумно задержался на мгновенье на верхней ступени, чтобы погладить шар, украшавший деревянный столбик в начале перил. Именно за этот столбик полвека назад удачно ухватилась его мать, Изабель Лиувилль, почувствовав внезапные схватки. Между верхней и средней площадками этой лестницы и родился какое-то время спустя Лиувилль аль-Джаззар, и благодарность его за это не выветривалась. Он провел рукой по шару и, исполнив этот маленький незаметный ритуал, натянул перчатки и сбежал по ступенькам.

...Отношения между Лиувиллем и Греви складывались постепенно. В самом начале их знакомства Лиувиллю пришлось как-то дважды повторять одну свою просьбу, которую Греви все забывал выполнить. Нужно было разобрать рукописи переводов из аль-Хорезми, пронумеровать страницы, внести мелкие исправления и отправить в переплет, до чего у Греви никак не доходили руки. В одно прекрасное утро за завтраком Лиувилль сказал: "Я послал вам письмо, Греви, и теперь жду ответа". Через три дня Греви, живший с Лиувиллем под одной крышей, получил от него по почте письмо, в котором Лиувилль еще раз излагал свою просьбу в письменном виде. С тех пор всякое поручение Лиувилля выполнялось Греви безотлагательно и безупречно.