Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне

На Святки, как и положено, тихо лили воск и пристально всматривались в тени получавшихся фигур. Беззаботно играли в кольцо, веревочку, рублик так, что грудь дышала не воздухом, а радостью, силой молодости. Всё это напоминало гадание Наташи Ростовой перед зеркалами и свечами. На Светлое Христово воскресенье всей семьей шли к заутрене с пасхальными шафрановыми яйцами, а потом — катали их на деревянной террасе яснополянского дома.

На Троицу непременно устраивалось гулянье на солнечной поляне. Здесь плели венки, а потом у дома води

ли хороводы и веселой гурьбой отправлялись к Среднему пруду, чтобы гадать на венках, опущенных в воду.

Праздники способствовали сближению родителей и детей, господ и прислуги, хозяев и гостей. По традиции они проходили с обедами и ужинами, с «гулянием» чарочек, рюмочек, стаканов, гуляли по три дня и больше. Все бывали веселы и довольны. По утрам давали праздничные завтраки, потом обеды, потчевание, закуски, заедки, чай, ужины. Спали все «повалом», а утром вновь садились за праздничный стол.

Софья Андреевна Толстая вспоминала о святочном многодневном веселье в Ясной Поляне 1865 года: «С утра начали все приготовлять, делать маски, шапочки и проч. Повестили дворне… и явилось вечером пропасть ряженого народа. Наши были вот так одеты: Варенька — французским зуавом: красная куртка, красные панталоны, на голове шапочка красная же с кистями. Все это делали и шили целый день; с нею в паре Сережка, одетый маркитанткой, потом Лиза с Душкой, — Лиза — маркиз, а Душка — маркизой с напудренными волосами, оба зачесанные на руло, в чулках и башмаках и с треугольной шляпой под мышкой, чудо, как хороши. Затем следовали Гриша, одетый вроде шута, с горбами, а жена его, Анна, немочка, тоже шутихой. А впереди всех карлик, которого я наняла, крошечный, с Машкой поваровой. Они были дикими царями, в золотых и серебряных коронах, с золотыми и серебряными браслетами на руках и босых, испачканных сажей, черных ногах, с огромными палками в руках и красных мантиях, сделанных из те- тенькиных и Машенькиных шалей. Тетенька для наших маскарадов открыла все свои самые затаенные комоды и сундуки. Дворовые и крестьяне были наряжены кто как». Все «смешалось» в святочном событии — хозяева, гости, родные, горничные, лакеи и т. д.

А на Крещение был бал-маскарад с ряжеными. «Лев и я устроили трон. На большом столе из столовой поставили два кресла с золотыми двуглавыми орлами, все — и стены, и столы, и ступеньки на стол обтянули зеленым сукном, сверху сделали что-то вроде крыши из белого одеяла с красными цветами, положили короны и ордена. Потом приехали музыканты, скрипка и тромбон,

вроде огромной, очень звучной круглой гитары. Гриша с медными тарелками, одетый арлекином, весь в бубенчиках, потом два мальчика Пьерро — два Брандта бабу- ринские, потом его горничная и кучерова жена — барин с барыней, потом мальчик с пастушкой. Все — это с бубнами, шумом, хлопушками и тарелками, а сзади всех огромный, почти до потолка, великан, отлично сделанный. Под великаном был Келлер, который и заставлял его плясать. Пришло пропасть дворовых, Арина, одетая немцем; начали есть пирог. Бог достался Брандту, и он выбрал Вареньку, их посадили на трон, и потом уж пошел такой хаос, что и описать нельзя. Песни, пляски, игры, драки пузырями, хлопушки, жгуты, хороводы, угощенье и, наконец, бенгальский огонь», — вспоминала С. А Толстая о «1е jour du Rois», о выборе бобового короля по-французски, легко вписавшегося в праздничный яснополянский святочный контекст.

«Лучезарный» Лев, наделенный великим даром превращения будничной повседневности в праздничные события, с детских лет запомнил и полюбил святочный флер: «…темно-синее высокое небо, усеянное пропадающими в пространстве звездами, заиндевевшую бороду кучера, захватывающий дыхание, щиплющий за лицо воздух и скрип колес по морозному снегу». Для него зима всегда была связана с «холодными, но поэтическими святками»: с преданиями старины, народными обычаями, чем-то таинственным, происходящим на «фоне белых, громадных сугробов, сыпучего снега, занесшего двери, заборы и окна», узкими тропинками, высокими черными деревьями, покрытыми инеем, белыми полями, освещенными луной, с чудной, наполненной невыразимой прелестью тишиной усадебной ночи.

Святки — пора чародейства и гаданий — отличались богатством обрядов и примет. И конечно же яснополянские реминисценции нашли отражение в произведениях Толстого, в частности в «Войне и мире». «Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собой холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другим, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом все веселее и дружнее начались пес

ни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреевич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда-то. Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня и в фижмах — это был Николай. Турчанка был Петя, Паяс — это был Диммер, гусар Наташа и черкес — Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.

После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому-нибудь».

Любимой забавой девушек, как известно, было гадание. Гадали на кольцах, сережках, запонках, перстнях, которые клали под блюдо вместе с кусочками хлеба, на курицах, на лошадях, на башмаках, на луковицах, на поленьях, на бобах, на сковороде, на священной книге, на зеркалах. Именно на зеркалах гадали Наташа и Соня в Войне и мире». Считалось, что на зеркалах гадают исключительно смелые девушки. Способов гаданий на зеркалах — множество. Гадали, например, в темной комнате, ставя на стол зеркало, а перед ним зажженную свечу. Гадающая девушка смотрела сквозь свечу в зеркало, где и видела образ своего суженого:

«— Садись, Наташа, может быть, ты увидишь его, — сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села.

— Какого-то с усами вижу, — сказала Наташа, видевшая свое лицо.

— Не надо смеяться, барышня, — сказала Дуняша.

Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит фоб, то, что увидит его,князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смут- I юм квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или фоба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.

— Отчего другие видят, а я ничего не вижу? — сказала она. — Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе

— надо, — сказала она. — Только за меня… Мне так страшно нынче!

Соня села за зеркало, устроила положение и стала смотреть.

— Вот Софья Александровна непременно увидят, — шепотом сказала Дуняша; — а вы все смеетесь.

Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шепотом сказала:

— И я знаю, что увидит; она и прошлого года видела.

Минуты три все молчали. "Непременно!" — прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.

— Ах, Наташа! — сказала она.

— Видела? Видела? Что видела? — вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.

Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавший "непременно"… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.

— Его видела? — спросила Наташа, хватая ее за руку.

— Да. Постой… я… видела его, — невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его-, его— Николая или его —Андрея.

"Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видела?" — мелькнуло в голове Сони.

— Да, я его видела, — сказала она.

— Как же? Как же? Стоит или лежит?