Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

Вместе с тем цензура поощряла издания, в которых велась пропаганда самоограничения и даже полного отказа от радостей земных. Появилась, например, книжечка «Что такое женщина?». Её автор, семидесятилетний Мизгенов, считал женщин чудовищами, как и протопоп Сильвестр [52] , назвавший их «гостиницей бесовской». Женщина, по мнению Мизгенова, чудовище, обладающее пятью языками: языком речи, языком глаз, языком улыбок, языком цветов и языком вееров [53] . «Огонь глаз, — пишет он, — и пламень поцелуя так горячи, что адское происхождение их не может подлежать ни малейшему сомнению». Так написать о женщинах мог, наверное, лишь тот, кто сожрал запретный плод до последней косточки.

52

Сильвестр(конец XV века — ок. 1565 года) — русский церковный, политический и литературный деятель XVI века, протопоп Благовещенского собора Московского Кремля, один из членов и руководителей Избранной рады. Сильвестр является автором 64-й главы Домостроя (так называемый Малый Домострой). Ряд исследователей также считают его автором окончательной редакции Домостроя.

53

С помощью вееров дамы подавали знаки кавалерам.

Обидно, что, несмотря на все старания блюстителей нравственности, она падала, и главной причиной этого была не природная зловредность женщин, о которой писали наши доморощенные философы, а её бесправное положение, устранение из многих сфер жизни, в которых она нашла бы себе более достойное применение, чем то, которое ей предоставляло тогдашнее государство.

В конце XIX — начале XX века соотношение мужчин и женщин, проживавших в Москве, было не таким, как теперь. Это теперь «на десять девчонок по статистике девять ребят», а тогда, в 1912 году, на тысячу мужчин приходилось 839 женщин, а ранее, в 1871-м, вообще 700. Постепенно число женщин в Москве увеличивалось главным образом за счёт того, что мужчины, как и раньше, перебираясь сюда из других мест на заработки, стали брать с собой семьи. Жёны при этом шли работать на фабрики. Здесь за работу они получали меньше мужчин. Помимо этого, они оказывались в полной власти хозяев. На проходной, по окончании рабочего дня, их обыскивали мужчины. Так боролись тогда с «несунами». Хозяева таким способом поощряли передовиков производства и доносчиков. Мужчин, правда, тоже обыскивали, но уже без такого рвения. На Прохоровской мануфактуре, например, женщин осматривали в помещении, а мужчин на улице. Заставляли в любую погоду, даже в мороз, снимать сапоги. Летом снимать обувь не требовалось, так как рабочие ходили босиком. У многих женщин, в отличие от мужчин, унижения на этом не заканчивались, они продолжались дома из-за распущенности и свинства мужей. Ну а после праздников, когда мужья допивались до самого скотского состояния и, желая опохмелиться, тащили последние рубашки, жилетки и картузы скупщикам, их жёны с рёвом и мольбами шли за ними, пытаясь остановить.

Обстановка, сложившаяся в те годы на фабриках, действовала развращающе на девушек и женщин, ушедших из деревень в неустроенную пьяную жизнь большого города.

Незамужние ткачихи фабрики Прохорова по выходным напротив храма Святителя Николая Чудотворца в Новом Ваганькове устраивали так называемые «девичьи спальни» и отводили душу по-своему. Разгул шёл такой, что, как шутили тогда, кресты на могилах шевелились.

Развращению девушек на производстве способствовало широко распространённое отношение к ним начальства, как к одалискам своего гарема. Мастер одной из фабрик по фамилии Фаж француз, муж и католик, дарил полюбившимся ему молодым работницам одеколон и приобщал их к половой жизни. В результате одна из работниц родила ребёнка, другая — двух, а третья вообще ушла в монастырь. Были на фабрике и другие молодые, неопытные девчонки, которых Фаж не обошёл своим вниманием. В конце концов произошёл скандал, но его замяли.

Общество не могло тогда чётко сформулировать своё отношение к женщине. В то же время государство и церковь твёрдо стояли на принципе нерушимости брака и делали развод супругов непростым делом. Для получения разрешения на развод, надо было обратиться в Московскую духовную консисторию. Когда артисту императорских театров Табакову изменила жена, он так и сделал. В связи с его обращением была запущена процедура развода. Сначала священник пришёл к нему в дом и стал «увещевать» его самого и его супругу. Табакова, на которую слова священника о сохранении семьи не подействовали, написала расписку. В ней были такие слова: «Несмотря на увещания священника Александра Добролюбова, я остаюсь при своём решении и ни в коем случае с мужем жить не желаю». Потом, в суде консистории, супруги дали свои объяснения, а свидетели из их же прислуги рассказали о том, как их хозяйка, «совершала акт прелюбодеяния, находясь в кровати со студентом». В «Клятвенном обещании», под текстом которого свидетели поставили свою подпись, было сказано: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием и Животворящим Крестом, что не увлекаясь ни дружбою, ни родством, ни ожиданием выгод, или иными какими-либо видами, я по совести покажу в сём деле сущую о всём правду и не утаю ничего мне известного, памятуя, что я во всём этом должен буду дать ответ перед законом и пред Богом на Страшном суде Его. В удостоверение же сей моей клятвы, целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь». Кончилось дело тем, что Синод дал согласие на развод и позволил Табакову жениться, а в отношении Табаковой указал: «..дозволено вступить в брак, буде пожелает, с лицом православным по истечении трёх лет со дня утверждения сего решения епархиальным начальством». Для вступления в брак с неправославным разрешения консистории не требовалось.

Причину развала многих семей в начале XX века некоторые видели в неподготовленности девушек к браку. «В силу каких-то странных обстоятельств, — писал один из журналов того времени, — матери… поддерживают в душах дочерей свои собственные, застарелые заблуждения и приготовляют дочерям те же самые разочарования, что постигли их самих… В незнании женщины, что такое брак в реальной действительности, какую роль ей приходится выполнять в браке и, в особенности, в незнании того, что представляет из себя её муж, и заключается главная причина семейных неурядиц и несчастных браков». За ошибки матерей приходилось расплачиваться дочерям. Не найдя в браке всего того, на что так надеялись: любовь, красоту и гармонию, женщины начинали искать всё это в любви с другими мужчинами и вознаграждались со стороны общества за это клеймом «развратной женщины». К таким, как мы знаем, относилась героиня романа Л. Н. Толстого Анна Каренина. Кое-кто увидел в этом романе «конюшенную историю производительницы „Анны“ и производителя „Вронского“, сорвавшихся с поводов и разыгравших любовную сцену без санкции главного кучера».

Строгие патриархальные нравы имели, конечно, свои достоинства и своих сторонников, однако униженное положение женщины в семье и обществе, лицемерие и лживость старых порядков вызывали у появившейся в России интеллигенции чувство протеста. Не без оснований М. Е. Салтыков-Щедрин писал о том, что «не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе».

Многие хорошие и понимающие девушки, — считали прогрессивно настроенные женщины России в начале XX века, — шли тогда замуж только для того, чтобы «пристроиться». Шли не любя, как рабыни, платя своим телом за блага жизни. Шли потому, что не были приучены к самостоятельному труду и не могли содержать себя. Нужно, считали они, готовить девочек в люди, а не в жёны. В сентябре 1913 года журнал «Современный мир» опубликовал статью Александры Коллонтай о «новой женщине». В ней будущий советский посол отрицала старые идеалы: девичью непорочность и женскую верность домашнему очагу. Александра Михайловна писала о том, что «быть отданной» уже не является для женщины идеалом и любовные переживания, которые для женщины прошлого составляли основное содержание жизни, теперь таковыми не являются. «Женщины, — писала она, — идут теперь работать и приобретают самостоятельность. Трудом и талантом создают они свою собственную жизнь, а условия жизни изменяют их психику».

Статья Коллонтай произвела на читателей сильное впечатление. Смелость высказанных в ней мыслей, примеры из окружающей жизни требовали действий, изменения среды и её морали. Почему, — вопрошали себя и окружающих либерально мыслящие интеллигенты, — в нашем обществе без всяких рассуждений признаются безнравственными потеря девственности, внебрачное сожительство и супружеская измена, когда это касается женщины, и общество молчит, когда речь идёт о мужчинах, ведь принцип христианской этики: не делай другому того, чего не желаешь себе — един для мужчин и женщин? А что делать женщине, живущей много лет с мужчиной, который давно разошёлся с женой, но не может получить развод из-за её несогласия? А как называется то, когда молоденькая девушка выходит за старика ради его богатства? На вид это, может быть, и нравственный поступок, а по существу-то — издевательство.

Зависимость морали от денег в буржуазном обществе бросалась в глаза многим. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с брачными объявлениями того времени. В 1912 году можно было прочитать, например, такое: «Интеллигентный, интересный, образованный, с добрым характером, хорошим положением, имеющий состояние более 400 тысяч рублей, жаждет с целью брака познакомиться с интеллигентной интересной особой, имеющей 25–60 тысяч рублей». Кто-то скажет, что это писал жулик, и, наверное, будет прав. Не зря же он добивался руки именно интеллигентной особы. Знал же, шельмец, что именно среди этих особ непрактичных дур встречается больше, чем среди неинтеллигентных. Правда, тогда слово «интеллигентный» упоминалось почти во всех объявлениях подобного рода. Что поделаешь: воспитанные в приличной семье женщины боялись мужского хамства. Людям, ищущим в браке материальную выгоду, хотелось устроить свою судьбу, поправить материальное положение и пр. И вот они пускались на поиски богатых женихов и невест. Запросы были у людей, конечно, разные. Артист-трагик, например, готов был жениться просто на состоятельной особе; молодой человек, «бедный, стремящийся к учению», искал «особу со средствами», ну а директор фабрики, как он представлялся, к тому же дворянин, окончивший университет, говоривший на четырёх языках, по рождению лютеранин, но душой и сердцем русский, искал жену-друга с капиталом не менее 50 тысяч рублей (умели же люди выбирать себе друзей!). Дамы в те годы (в начале XX века) тоже стали давать подобные объявления. Например, одна «интересная, молодая, интеллигентная барышня» выразила через газету желание познакомиться с богатым господином, а «интересная, симпатичная, редкой души 22-летняя особа» предлагала скорый брак симпатичному господину с капиталом или солидным жалованьем. Во многих объявлениях, правда, делалась оговорка, что брак возможен «при симпатии», однако материальная сторона при этом продолжала оставаться главной.

Тем не менее в конце XIX — начале XX века в Европе, да и в России, дала себя знать эмансипация. Женщине надоело быть приложением к двуспальной кровати. Появились женщины-общественницы, женщины-врачи, женщины-писательницы и даже учёные. Появились и новые занятия для женщин. В начале XX века, как грибы после дождя, распространились так называемые «переписные особы» из бывших кисейных барышень. Эти девушки работали на печатной машинке «Ремингтон» и тем зарабатывали себе на жизнь. Помимо работы на пишущей машинке для женщин существовала возможность стать конторщицей, переписчицей, чтицей, корректоршей. Правда, не на каждую работу было легко устроиться. Как писала пресса того времени «на каждое объявление „нужна конторщица“ являются буквально сотни женщин с дипломами средней и высшей школы… Женщины, окончившие среднюю школу, годами добиваются места земской учительницы, женщины с высшим образованием конкурируют из-за места классной дамы в гимназии, оплачиваемого 25 рублями в месяц. Попасть в Москве в учительницы городской школы так же трудно, как выиграть 200 тысяч. За месяц ежедневного часового урока можно было заработать всего 5 рублей. Те, у кого не было образования, искали работу в каких-нибудь мастерских. Девушки-цветочницы, например, зарабатывали себе на жизнь изготовлением искусственных цветов из кусочков бумаги, материи и проволоки. На окраинах города появились тогда вывески маленьких мастерских: „Искусственные цветы“. В них работало не более 5–6 мастериц. Одни вырезали из бумаги и материи лепестки, другие гофрировали их на керосинке, третьи — прикрепляли их к проволоке. За труд свой они обычно получали 5–7, редко 10 рублей в месяц. Заработок их во многом зависел от продажи товара. Бывали периоды, когда цветы шли хорошо, например, на Пасху, на Вербу, а бывали и долгие затишья в торговле, когда девушки оставались без заработка. Кроме того, конкуренцию им составляли бродячие китайцы, которые делали довольно изящные цветы, запрашивая за них меньше, чем наши цветочницы».

Появились в те годы девушки в кофейнях и чайных. Их были тысячи. В большинстве своём одинокие (если и имели родителей, то совсем обедневших, не имевших возможности их прокормить), девушки эти, как правило, не знали никакого ремесла и не смогли, в силу своей бедности, получить образование. Милые, чисто и опрятно одетые барышни привлекали в кофейни публику, особенно мужчин. Работать им приходилось по 15–16 часов без перерыва на обед, получая за это гроши: 8–12 рублей. «Будете хорошо служить, всегда больше заработаете», — говорили им хозяева, хитро щуря глазки. Что такое «хорошо служить» им вскоре становилось понятно. «Красотки из кафе» постепенно превращались в обыкновенных проституток. На них и смотрели, как на продажных девок, даже на тех, кто этим промыслом и не занимался. Но что поделаешь, такова жизнь!

Проститутки

В те же времена общественная мораль женщин не щадила. Женщину, не исполнявшую свой долг жены и матери, не принимали в обществе, не говоря уже о тех, кто вёл аморальный образ жизни. Такого понятия в сфере обслуживания, как «оказание населению интимных услуг», тогда не существовало. Женщины, торгующие собой, являлись изгоями, отверженными. Бывшие кухарки, горничные, фабричные работницы, соблазнённые, а потом брошенные гимназистки и купеческие дочки, белошвейки, неудавшиеся артистки, жёны, оставившие своих мужей, даже сельские учительницы, сбившиеся с круга, все они пополняли огромную армию проституток всех мастей и уровней. Были проститутки уличные и бульварные, которых газетчики называли «эти дамы», были проститутки-одиночки («инди», как их теперь называют) и проститутки, состоящие при публичных домах. Были проститутки дешёвые и шикарные, высшего разряда. Помимо отечественных, были у нас проститутки иностранные. В книге Дальтона «Социальный недуг», вышедшей в 1884 году, говорилось о том, что проституток в Россию поставляют Восточная Пруссия, Померания и Познань через Ригу и Вильно. В России остзейские «баронессы» этого невольничьего рынка переходили из одного дома в другой, всё ниже и ниже, пока не оказывались на улице или в приюте.