Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы

Нельзя забывать, что работников царской полиции в милиции практически не осталось. На них не распространялось отношение к военспецам, которое практиковалось в армии. Вместе с тем должность сотрудника милиции, наделенного большими правами, была соблазнительна для всяких проходимцев. Вообще, стало распространенным явлением производить обыски и конфискации в квартирах состоятельных людей, действуя под вывеской ЧК, ОГПУ или милиции.

Распознать и обезвредить «оборотней» было непросто. В то время в милиции и уголовном розыске не существовало ни особой инспекции по кадрам, ни секретной агентуры. Денег на оплату нелегкого, опасного, но столь необходимого труда агентов у государства не находилось. К тому же не было никаких инструкций и указаний на этот счет. Может быть, наверху сомневались в необходимости существования секретной агентуры в государстве рабочих и крестьян? Но какой же уголовный розыск без секретных агентов? Их отсутствие или нехватку не могли компенсировать ни суровые меры к преступникам, ни штат следователей, который существовал в двадцатые годы в МУРе. Так или иначе, работа этого необходимейшего из учреждений стала кое-как налаживаться лишь в 1921 году. Вышел даже приказ, который в виде опыта, на три месяца, вводил норму раскрытия преступлений. Если в течение месяца сотрудник раскрывал менее 60 процентов преступлений, то ставился вопрос о его увольнении. Конечно, проверки жизнью такой приказ не выдержал. Работники уголовного розыска находили много способов, позволяющих им манипулировать цифрами. И в резерве имели преступления, которые, в случае необходимости, всегда можно сделать «раскрытыми», и могли «уговорить» вора взять на себя лишнюю кражу. Халтурщики находили много способов и для того, чтобы скрыть истинное положение вещей, стараясь сэкономить силы на работе. Один такой халтурщик на вопрос, почему он не проверил как следует виновность подследственного в совершении преступления, ответил: «Плевать, это пусть суд разбирает. Наше дело поймать, маленько выяснить и отослать». Не все, конечно, так думали. Большинство работало хорошо. Повышались требования и к соблюдению законности. В приказе начальника московской милиции № 20 от 17 мая 1921 года указывалось на то, что никто не может быть заключен под стражу без протокола задержания, в котором должно быть указано: когда, в какие часы, где, за что, при каких обстоятельствах задержано то или иное лицо, как назвало оно себя при задержании. В отдельном протоколе личного обыска должно быть зафиксировано все обнаруженное и изъятое у задержанного и сдано дежурному милиционеру для доставления вместе с ним в МУР. А приказ № 9 от 28 февраля того же года предписывал составлять опись изъятых вещей с участием оценщика, указывать вес драгоценных камней в каратах, золота и серебра в золотниках. Государство заботилось и о своем престиже, и о своей материальной выгоде. Ведь все похищенное в конце концов должно было стать его собственностью. И агентура стала потихоньку вербоваться. В Государственном архиве Москвы сохранилось «обязательство» некой Гуляевой, которая 12 октября 1922 года подписала его. В нем она обещала «не разглашать конспирации секретной части, как в бытность на службе, так и по выходе из таковой, под страхом предания суду Ревтрибунала». «Все сведения, — сказано в «обязательстве», — по выданным мне заданиям будут предоставляться без всякого вымысла и подписываться кличкой (псевдонимом) Крылова, за которую отвечаю, как за свою собственную фамилию».

Общественная мораль и теперь осуждает агентов, но нельзя забывать того, что многим из них те же москвичи обязаны избавлением от опасных преступников, сохранением своего имущества, а то и жизни. Эти «бойцы невидимого фронта», а их немало погибло от рук преступников, достойны уважения и благодарной памяти.

Иное дело агенты политической полиции во времена бесчеловечных режимов, как это было у нас при Сталине. Большинство из них сыграло мрачную роль в жизни своих соотечественников. Кто-то из них, возможно, и служил своей любимой советской власти, а кто-то понимал всю низость своего падения и страдал. Оправданием в собственных глазах был для таких людей лишь страх смерти и лишений. Некоторых из них эта иудина служба не спасла, они разделили участь своих жертв, других послали в лагерь за отказ от сотрудничества. Вот как сложились судьбы некоторых агентов. Студент МВТУ 3. принадлежал к оппозиции и был в 1925 году завербован работниками ОПТУ. Поскольку, несмотря на данную подписку, он на своих товарищей доносить не стал, его арестовали и дали пять лет.

Бывший священник К, являясь агентом НКВД, скрыл от своих хозяев встречи со священниками, высказывавшими антисоветские взгляды. Получил за это пять лет лагеря. Случалось и так, что агенты злоупотребляли своим положением. Некая С., инспектор отдела кадров в системе Наркомлеса СССР, использовала свое положение сексота для того, чтобы избавиться от своей сопер ницы — жены некоего Р. Она сообщала в НКВД о том, что та работает на иностранную разведку. Ни в чем не повинного человека арестовали. Это было в 1935 году, а в мае 1941-го, когда С. отказалась сотрудничать с НКВД, ее саму арестовали и отправили на пять лет в лагерь.

Работник Горздравотдела X., для того чтобы выслужиться перед НКВД, оговаривал людей, сообщая «куда следует», как тогда говорили, о их антисоветских высказываниях. Делал он это не бескорыстно. Присматривал, кто из знакомых побогаче, входил в доверие, «стучал» на них, а сам тем временем брал у своих жертв вещи и деньги «на сохранение» («время тяжелое, не ровен час что случится, а у меня как в сберкассе»). Когда оклеветанных им людей арестовывали, X. завладевал их ценностями. В октябре 1942 года его самого арестовали и отправили в лагерь на десять лет. Такого не жалко.

Репрессии двадцатых-тридцатых годов прокатились и по милиции. В 1937 году был арестован и расстрелян комиссар милиции 3-го ранга Л. Д. Буль. С 1930 по 1933 год он был начальником МУРа, а потом, вплоть до ареста, начальником московской милиции. Коснулись репрессии и рядового состава. Например, милиционер 37-го отделения Алексеев в феврале 1927 года за то, что ругал коммунистов, был выслан из Москвы на три года. Пять лет концлагеря получил в 1932 году участковый Богуцкий за то, что при поступлении в милицию в 1931 году скрыл факт проживания за границей родственников. Милиционер охраны Парка культуры и отдыха Голицын в мае 1931 года получил три года за то, что постоянно выказывал недовольство условиями жизни рабочих и крестьян и расшифровал себя как секретного информатора ГПУ среди сотрудников милиции. Милиционер отряда регулирования уличного движения при 9-м отделении милиции Есаков в 1933 году был осужден на три года лишения свободы за то, что при поступлении на работу в милицию скрыл свое социальное происхождение, то есть то, что родился в семье помещика, и, кроме того, за то, что «написал анонимное письмо контрреволюционного содержания на имя Кагановича и Булганина», в котором указал «на неправильные действия советской власти в улучшении быта милиции и ее материальных условий», а проще говоря, на тяжелую жизнь милиционеров. В 1932 году работники уголовного розыска Козылев и Лелапш были репрессированы за распространение слухов о засилье евреев в аппарате ОГПУ Нижне-Городского (как тогда писали) края. Надо признать, что Козылев и Лелапш были не так уж далеки от истины. Особенно много евреев тогда работало в отделе, ведающем местами лишения свободы Нижегородского ГПУ. Компания так заворовалась, что осужденных одевать стало не во что. По этому поводу проводилось расследование, виновные понесли наказание.

Руководил в то время Нижегородским ГПУ Матвей Самойлович Погребинский. До этого он возглавлял Болшевскую коммуну под Москвой, ту самую, о которой был снят кинофильм «Путевка в жизнь». Погребинский был интересным и предприимчивым человеком. Им при Нижегородском управлении ГПУ была создана оперативная группа из бывших уголовных преступников для борьбы с воровством и другими преступлениями. В этой группе состояли такие известные в то время личности преступного мира, как Шелухин по кличке «Гуливан», «Колька-мясо», «Карахан» и др. Идея была интересная, имелись даже кое-какие результаты, но поддержки она не нашла. Бандиты оставались бандитами со своей психологией и привычками. Сделать из них нормальных, честных людей и одновременно оставить членами преступных сообществ было невозможно. Эксперимент Погребинского провалился. После убийства С. М. Кирова обстановка в органах стала тяжелой. Московское руководство требовало больших дел. Погребинского стали обвинять в том, что он занят мелочовкой, а «враги народа» на свободе. Тогда в управлении начались «конвейерные допросы» людей, схваченных по подозрению, стало применяться насилие. Покровитель Погребинского Генрих Ягода был снят с должности комиссара внутренних дел, а затем расстрелян. Застрелился и сам Погребинский, оставив жене записку: «Я Ягоде беспредельно доверял, а он оказался врагом народа, поэтому я жить не могу. Кончаю самоубийством. Передай детям, что уехал я в длительную командировку. Прощай». Погребинский находился в оппозиции к сталинскому руководству. Еще в 1931 году, как-то приехав в Москву, в гостинице «Селект», в присутствии Крючкова — секретаря М. Горького и его, Погребинского, секретаря Жидкова, он восхвалял Рыкова (его тогда как раз сняли с поста председателя Совнаркома) и ругал Сталина и Молотова, их политику по отношению к крестьянству. Кто-то предложил обратиться к Ягоде, чтобы он принял какие-нибудь меры, на что Погребинский бросил фразу: «Разве Ягода хозяин, он только исполнитель».

Но вернемся на несколько лет назад.

Несмотря на отдельные, внушающие оптимизм, сдвиги, положение в милиции продолжало оставаться тяжелым. В конце февраля 1922 года началась чистка с целью удаления из органов «негодного, примазавшегося элемента». Вычищались не только «темные личности», но и классово чуждые элементы, — милиция должна была стать рабоче-крестьянской и соответствовать своему названию. На руководящие должности выдвигались коммунисты.

В отчете мосгубпрокурора за первое полугодие 1923 года о качественном составе работников московской милиции было сказано следующее: «За немногими исключениями агенты МУРа являются подготовленными к исполнению возложенных на них заданий. Состав же и работа оперативной группы МУРа могут быть названы хорошими. Менее подготовленными к своей работе являются работники московской милиции. Многие не обладают достаточным для ведения дознания опытом, плохо знакомы с УПК (уголовно-процессуальным кодексом) и инструкцией по организации дознания, а кроме того, иногда не обладают самой простой грамотностью. Обычным явлением является неполнота дознания и неумело составленные протоколы, при которых бывает трудно составить правильное представление о деле. Один из крупных недостатков в работе органов милиции выражается в том, что в большинстве случаев при сознании обвиняемого лица проводящие дознание ограничиваются этим сознанием и не собирают других улик. Недостаток этот наблюдается даже в работе МУРа». Автор этих строк, наверное, и не предполагал, сколь живуч этот недостаток.

В 1924–1925 годах, после проведенной чистки, из московской милиции было уволено около пятисот человек В штате ее насчитывалось тогда свыше семи тысяч сотрудников, что составляло лишь половину довоенного уровня. После чистки кадры милиции значительно обновились, но текучесть их не прекратилась. Например, в 1925 году в 10-м отделении милиции в Хамовническом районе из шестидесяти работников уволилось сорок семь и столько же было принято новых. Тяжелый труд и низкая оплата его заставляли людей искать более выгодную работу. «Голодный милиционер — плохой сторож государственного достояния и порядка. Милиционер должен быть материально обеспечен» — эти слова, напечатанные жирным шрифтом в журналах и газетах, воспринимались как лозунг дня. В первые послереволюционные годы милиционеры донашивали военное обмундирование. И если штанов и гимнастерок еще хватало, то с обувью было совсем плохо. Как и армию, милицию обували даже в лапти. Существовала специальная Чрезвычайная комиссия по заготовке и распределению валенок и лаптей — «Чеквалап». Большой радостью для милиционера были обыкновенные галоши. В архиве сохранилось письмо комиссара по хозяйственной части Совета Московской народной милиции на имя комиссара Первого Серпуховского комиссариата следующего содержания: «Сообщаю для сведения, что командный состав и служащие комиссариатов могут получить галоши из хозяйственной части МНМ лишь при представлении своих паспортов по ходатайству участкового комиссара, причем необходимо представлять именные списки всех нуждающихся в галошах служащих». Галоши на заре советской власти были действительно большой ценностью. И хотя предприятия «Резинотреста» уже в 1925 году выпускали их до девяносто двух тысяч пар в год, галош все равно не хватало. Много пар уходило за границу, прежде всего в восточные страны, а также в Румынию, Латвию, Эстонию. Существовало отделение нашей фирмы по продаже галош даже в Вене. Одно время галоши отпускали только членам профсоюза, но когда члены стали давать свои книжки напрокат за умеренную плату нечленам, этот порядок отменили. А вот инвалиды Давыдов и Вознесенский благодаря галошам вошли в историю (о них писали в газете). Пользуясь льготами, они вставали в очередь в магазин «Резинотреста» и покупали галоши, а потом продавали их на базаре, естественно, дороже. Что поделаешь, с одеждой было трудно. Полицейская форма была запрещена, а новая, советская, еще только зарождалась. Милиционеры в начале двадцатых годов нередко вообще ходили в гражданской одежде.

Руководители органов милиции пытались заставить подчиненных следить за своим внешним видом. Начальник милиции одного из районных управлений милиции Москвы в 1922 году издал по этому поводу такой приказ: «При объездах отделений милиции и района мною замечено как в резервной, так и в постовой службе, что т.т. (товарищи) милиционеры, нередко и комсостав, встречаются в домашних пиджаках и разноцветных рубашках, что при исполнении служебных обязанностей буквально недопустимо. Одетые же по форме, в шинелях и гимнастерках, находятся в большинстве настолько в неряшливом виде, что перед тобой, думаешь, находится не представитель РКМ, а какой-нибудь сторож от нэпмановских магазинов… Необходимо требовать от каждого солдатской выправки… Неряшливый вид подрывает доверие граждан. Необходимо напрячь все усилия, все наше внимание и всю нашу сознательность и достичь того, чтобы граждане смотрели на РКМ не как на разгильдяев, а как на образцовую и дисциплинированную часть. Приказание это считаю боевым, на замеченных в неисполнении его буду налагать самые строгие взыскания. Приказание вывесить на видных местах». Читаешь такой приказ и видишь этого усталого, но волевого начальника, болеющего за дело, страдающего от невозможности изменить существующее положение без каких-либо крайних мер.

В январе 1923 года вышел приказ о новой форме одежды. Зимой 1924 года на милиционерах появились черные шинели с красным воротником.

Сложное, а то и безвыходное положение в вопросах снабжения порой разрешалось довольно просто: путем реквизиций, а вернее, конфискаций, поскольку компенсировать изъятое имущество, как это должно быть при реквизиции, никто не собирался. Когда, например, милиции понадобились шкафы с ящичками для картотеки, начальник административного отдела Москвы предложил руководителям комиссариатов «воспользоваться правом, предоставленным последним декретом СНК (Совета народных комиссаров) о реквизиции мебели». В письме есть такие строки: «Я полагаю, что таким путем вопрос о шкафах разрешится быстро и в благоприятном смысле». Когда Бутырскому Совету потребовалось сено, начальник административного отдела обратился с письмом к заведующему Всехсвятским комиссариатом (то есть к начальнику отделения милиции) с таким посланием: «Прошу посодействовать подателю сего реквизировать один-два воза сена для лошади Административного отдела, везущих с целью спекуляции». Грамматику и стиль письма оставим на совести автора, а вот вопрос о том, было ли конфискованное сено предметом спекуляции или его конфисковали в угоду начальству, остался без ответа. Одно ясно, что работать в руководящих органах хорошо даже лошадью: от голода не помрешь. Добавим еще, что реквизиции эти производились в 1918–1919 годах.

Отношение к собственности в те годы соответствовало духу времени. Вот что говорилось на эту тему в приказе № 89 по московской милиции от 6 сентября 1919 года: «…для советской милиции спекулянт, мошенник, всякое лицо, нарушающее распоряжения центральной или местной власти о твердых ценах, правила распределения между гражданами продуктов и товаров, — больший преступник, чем преступник и вор обыкновенный… Советская милиция в первую очередь охраняет собственность и интересы общенародные — рабочего класса и беднейшего крестьянства. Частные интересы и частная собственность охраняются только потому, что в этой охране заинтересованы рабочие и беднейшие крестьяне, ибо и она, эта частная собственность, в конечном счете целиком принадлежит им».