Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

В комнатах: крашеные полы, дешевая мебель (стулья с плетеными сиденьями), комоды, покрытые самодельными вязаными салфетками, кровати с горками подушек, запах кухни. В переднем углу — иконы, иногда в серебряных ризах. Роскошью считались стенные часы с кукушкой, самовар, шкаф со стеклами (среди скромной посуды на почетном месте непременно раззолоченная чашка с надписью «В день Ангела»).

В конце века, когда журнал «Нива» стал выдавать своим подписчикам в виде «премии» «художественно исполненные» репродукции разных картин, этими картинками в простеньких рамочках стали украшать стены.

В середине века разбогатевшие мещане иногда приобретали по дешевке старинные дворянские особняки, и тогда в их обиходе подержанная барская роскошь самым оригинальным образом могла сочетаться с привычными вещами. Такой дом, приобретенный хозяином извозного заведения, описал в одном из своих очерков Глеб Успенский. Старик-хозяин жил с семьей в парадном этаже, а в цоколе держал работников — там обычно пахло махоркой, сырыми полушубками и сапогами. Наверху — «остатки обоев, золотых багетов и паркетных полов как-то по-свойски мешаются с деревенскими бабами, шатающимися в барских покоях с грязными ребятами; ковши с квасом — на каменных подоконниках, грязные шерстяные носки у камина, вовнутрь которого вдвинута клетушка с гусыней, изломанное вольтеровское кресло с порванной подушкой, деревянная лавка, чашка с капустой, громадное зеркало, расколотое в самом центре, и проч.» ^[245] .

245

Успенский Г. И. Собрание сочинений. Т. 1. М, 1955. С. 318.

Жить на окраинах было привольно, как на даче: летом все цвело и зеленело, пустыри и обочины улиц зарастали травой и полевыми цветами, в ветвях деревьев возились и щебетали птицы. Особенно хорошо было детям, которые целыми днями гоняли по пустырям, плескались в прудах, ловили на мелководье в Москве-реке рыбу, собирали щавель, свербигу, кислицу, лазали по чужим садам и огородам, играли в бабки, пускали «змея». Зато осенью и весной все тонуло в непролазной грязи. Улицы почти никто не убирал. Фонарей было мало, поэтому вечера стояли темные. Извозчики на дальние окраины ездили неохотно.

Весь окраинный быт долго нес на себе отпечаток деревенского происхождения многих жителей. Еще и в 1860-х годах здесь по праздникам водили многолюдные хороводы. Молодежь собиралась в летнее время вместе, играла в горелки, а те, кто постарше, сойдясь в кружок, пели хором. Особую известность получили в середине века такие песенные посиделки в Лефортове, на лужайке неподалеку от Частного дома (полицейского участка). Сюда по воскресеньям приходили и фабричные, и мастеровые, и поденщики, и приказчики невысокого разбора и часами распевали под балалайку или гармонь народные песни. Постепенно этот импровизированный хор достиг изумительной слаженности и доставлял огромное удовольствие слушателям, но с течением времени «полицейская власть признала его явлением, не соответствующим духу времени и несогласным с требованиями уличной благопристойности» ^[246] .

246

Покровский Д. А. Очерки Москвы // Исторический вестник 1893-№ 8. С. 127.

Вставали на московских окраинах очень рано: в 6 часов утра все уже были на ногах. После чаю мужчины отправлялись работать, причем, выходя со двора, непременно крестились и кланялись на все четыре стороны, а женщины затапливали печи и принимались стряпать, и дым валил по всей улице, а зимой стоял столбом в морозном воздухе. Обедали тоже рано, часов в двенадцать, потом ложились соснуть часика на два, а пробуждаясь, продолжали трудовой день. Женщины, управившись с домашними делами, садились за шитье или надомную работу: мотали нитки на шпули, перебирали шерсть для фабрики, вязали чулки и т. п. Работать постоянно на каком-либо предприятии замужней женщине (живущей при муже) не полагалось. Даже заводские работницы, выйдя замуж, обычно оставляли завод, иначе мужа ждало общественное осуждение, но выживать без второго заработка большинству семей было трудно, поэтому брали работу на дом, а летом ходили по часам на прополку или к какому-нибудь кондитеру, нанимающему баб на лето чистить ягоды для варенья.

Мужчины, работавшие вне дома, отсутствовали целый день и возвращались лишь к ужину. Ужинали часов в восемь; ложились зимой сейчас же после ужина, а летом около одиннадцати. Летними вечерами и стар и млад высыпали за ворота или сидели под окнами и щелкали подсолнухи. В малосостоятельных семьях родители спали на кровати, а для детей и прочих домочадцев обычно на полу расстилался войлок, на который все и укладывались вместе и укрывались общим одеялом.

Каждодневная еда в этой среде состояла из ржаного хлеба, чая, соленых огурцов, кислых щей, каши, солонины и ближе к середине века — картофеля. Гастрономической роскошью считались студень, молочная пшенная каша с маслом, кулебяки, которые бывали на столе только по праздникам.

Долгое время принято было есть всей семьей из одной большой деревянной миски, деревянными же ложками. Как вспоминал И. А. Слонов: «Нарезанное мелкими кусочками мясо во щах мы могли вылавливать после того, как отец скажет „таскай со всем“. Если же кто из детей зацепит кусочек мяса ранее этого, того отец ударял по лбу деревянной ложкой…» ^[247] Такие же большие, «артельные» миски имелись и в ремесленных мастерских, где тоже все ели из одной посуды.

247

Слонов И. А. Из жизни торговой Москвы. М, 1914. С. 12.

Мастеровые и мещане, работавшие далеко от дома, домой обедать не ходили. К их услугам были многочисленные лоточники, которые толклись, как правило, в наиболее людных местах: на стоянках ломовиков, на углах переулков и на площадях, а также возле кабаков, особенно таких, в которых не полагалось своей закуски.

В Зарядье было много «головных» лавок, в которых готовили разное «голье» — то есть субпродукты: легкое, сердце, печенку, горло, рубец, щековину и т. п. — для оптовой продажи. Эту требуху покупали розничные торговцы и продавали с лотков — на копейку, на две. Мастеровые посостоятельнее брали в таких лавках обрезки ветчины — их отпускали не меньше чем на пятачок, а за 15 копеек можно было купить кость от окорока с изрядным количеством ветчины на нем. Такие обрезки на языке мастеровых назывались «собачьей радостью» (потом это название перешло на самый дешевый сорт полукопченой колбасы). В числе «головных» лавок славилась в Зарядье в 1870-х годах лавка Кастальского, описанная в мемуарах И. А. Белоусова. «При этой лавке имелась комната в виде столовой, где можно было получить на 10–15 копеек горячей ветчины, мозгов и сосисок, а в посты — белуги или осетрины с хреном на красном уксусе; к закускам подавалась сайка или калач. Ветчиной Кастальский славился, и многие москвичи заказывали у него окорока к Пасхе. Окорок к пасхальному столу у москвичей считался необходимостью, как к Рождеству поросенок» ^[248] . Бывало, что, не желая тратиться, мастеровые импровизировали себе обед на рабочем месте, иногда прямо на улице: крошили в квас принесенные с собой огурцы, лук, соленую рыбу и хлебали получившуюся тюрю из общей чашки.

248

Белоусов И. А. Ушедшая Москва. М, 1998. С. 53.

По субботам жители окраин большими компаниями, с узлами в руках, ходили в баню, а оттуда возвращались с вениками. «Бывало, целый день в субботу идет народ, и все с вениками в руках, словно это праздник веников, как бывает праздник цветов» ^[249] .

Строго соблюдали все посты и на неделе не ели скоромного по средам и пятницам. По воскресеньям и на праздники обязательно пекли пироги, а потом наряжались и шли к обедне. На выходе из церкви раздавали милостыню нищим. Воскресными вечерами зимой собирались всей семьей вокруг свечки и отец читал вслух псалмы и акафисты, а все домочадцы хором пели, как в церкви. По большим праздникам ходили на гулянья (в Вербное воскресенье — на Красную площадь, Первого мая — в Сокольники). На Святках большими компаниями с молодежью, в ковровых санях, ездили гостевать, а на Масленице отправлялись кататься в Рогожскую, где было грандиозное простонародное гулянье и где присматривали невест и женихов.

249

Московская старина. М., 1989. С. 116.

В театры в низовой среде очень долго не ходили, считая всякий театр «бесовским наваждением». Хотя очень многим хотелось посмотреть, «что это за штука такая», но — нельзя было, подобное любопытство совсем не одобрялось общественным мнением, а о молодой девушке, хотевшей пойти в театр, могла даже пойти дурная слава. Поэтому изредка, на Святой, Рождестве или Масленице, позволяли себе только балаганы и цирк — «ведь это все-таки „не всамделишный“ театр, и настоящего бесовского тут самый пустяк» ^[250] .

250

Там же. С. 117.

В самом начале века (до 1830-х годов) в московской низовой среде носили преимущественно народный костюм: сарафаны, душегреи, подпоясанные кафтаны без ворота, армяки и пр. Потом все более активно начали осваивать элементы модного европейского платья. В 1840-х годах В. Г. Белинский писал: «Мещанство создало себе какой-то особенный костюм из национального русского и из басурманского немецкого, где неизбежно красуются зеленые перчатки, пуховая шляпа или картуз такого устройства, в котором равно изуродованы и русский, и иностранный типы головной мужской одежды, выростковые сапоги, в которых прячутся нанковые или суконные штанишки; сверху что-то среднее между долгополым жидовским сюртуком и кучерским кафтаном; красная александрийская или ситцевая рубаха с косым воротом, а на шее грязный пестрый платок. Прекрасная половина этого сословия представляет своим костюмом такое же дикое смешение русской одежды с европейскою: женщины ходят большею частию (кроме уж самых бедных) в платьях и шалях порядочных женщин (то есть женщин высших сословий. — В.Я), а волосы прячут под шапочку, сделанную из цветного шелкового платка; белила, румяна и сурьма составляют неотъемлемую часть их самих, точно также, как стеклянные глаза, безжизненное лицо и черные зубы» ^[251] .

251

Белинский В. Г. Москва и Петербург // Москва — Петербург: pro et contra. СПб, 2000. С. 202.