Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах

Саперы спустились на лед Невы. Разминировали наши поля, подготовили для прохода пехоты ‹…› значит, должно быть наступление. Многие им завидовали:

– Счастливо отделались, – пробурчал старик, скручивая цигарку.

У него табак никогда не переводился, запасливый был фронтовик. Сигналов в эту ночь не было… Тишина и спокойствие не предвещали ничего хорошего. Но все-таки мы так и не пошли в бой.

Мороз не сдавался, луна не пряталась в облака. Предположение, что нас ожидает отдых, усилилось. Фантазия уже побежала вперед. Грезилась сытая, спокойная жизнь на Большой земле, хотя и ненадолго.

Начало светать. Лица солдат сделались пепельными. Глаза – воспаленными.

Утром, это было 5 февраля, я пошел на кухню за завтраком. Расстояние – полтора километра. Дорога – половина идет по траншее, кустарнику, кругом живого места нет от воронок. Немцы, вероятно, уже знали о наших намерениях и беспрестанно обстреливали подходы к позиции из минометов.

Кухня находилась в сосновом лесу у нашей огневой позиции, откуда мы вели стрельбу по фрицам, здесь я хоронил товарищей. ‹…›

У кухни кишели бойцы. Голодные, усталые от бессонницы, промерзшие, злые без табака, бойцы приплясывали, грохоча котелками, переругивались, перекидывались шутками. Вот и Шостко здесь, и Романов. Стрельнул закурить. Получил новый ослепительный «саван», то бишь маскхалат. Новостей нет. Новости впереди. Мы их сами будем делать. Эти новости немного веселее стали после этой прогулки. К тому же позавтракал горячим супом. Ходьба подбодрила.

Вечером опять бегал с приказами и донесениями, я знал, что в эту ночь мы идем в атаку.

В 11 часов бойцы стали выходить из землянок и скапливаться у берега в траншеях. Их маскхалаты были серые, почти черные от копоти. Голоса хриплые. Лица мрачные. Ни смеха, ни шуток, ни разговоров. Шепотом бросит кто-нибудь пару слов, и все.

Ругали начальство за отсутствие водки и табака.

Немцы притихли. Даже пулеметы перестали плеваться. Берегли боеприпасы. Они, по-видимому, ждали. Даже ракеты не кидали, ничем не выдавали себя. Луна играла в прятки. Это нам не нравилось.

Ночь на 6 февраля 1942 года. Эту ночь не забыть: темноликая луна, косматое небо, вспышки ракет, светящиеся пули, солдаты, солдаты, солдаты. Сердце щемило. Днем я как всегда острил, а перед боем почувствовал на душе смертельную тоску. Нехорошее было предчувствие.

Немцы возобновили интенсивный огонь. Ракеты все чаще стали вздыматься над Невой, у противника не хватало терпения. Они устали ждать нас и боялись, как бы мы не передумали, не отказались от намерения идти батальоном, состоявшим из полутора сотен человек, на штурм сильно укрепленного города. Они, вероятно, как и мы, две ночи не спали. Но зато днем могли спать.

Около двенадцати получили приказ спускаться на лед. Двигались с трех исходных позиций. Впереди шла разведка и саперы, с ними связисты, затем пехотинцы.

Командование наблюдало за немецким берегом и Невой, где уже ползли наши бойцы. Заговорили наши пулеметы и минометы. Они били по переднему краю немцев. Но огонька было мало.

Я спускался вместе с начальником штаба. Спуск был глубокий и крутой. Я невольно подумал, а как же в случае наверх? Но, видно, начальство надеялось, что нам обратно вздыматься не придется. Живые поднимутся на тот берег.

Немцы открыли огонь. Нам стало светло как днем от их ракет. Ад разверзся. Началось. Месяц заблудился в дымном небе. ‹…›

Ночь в полевом госпитале

Тусклый мерцающий свет ночника. В палате восемь пар коек и пара носилок с ранеными бойцами. В узком проходе стоит печка-времянка и столик с дремлющей дежурной медсестрой. Заиндевелые окна зашторены. В палате холодно. Раненые укрыты грубыми одеялами. Воздух тяжелый, спертый. Запах испражнений и гниения. Слышны стоны и вскрики, а потом и болезненный смех. Не могу уснуть, как и добрая половина тяжело раненных товарищей. Раны будто горят в огне. Острые боли в ногах, голова будто свинцовая. Прислушиваюсь к необычным шорохам и звукам. Вот кто-то шепчет что-то похожее на молитву. Шепчет истово, от всей души. Это, вероятно, старик, лежащий в углу. У него на шее я заметил крест. Кто-то отчаянно ругается в бреду, клянет жизнь на чем свет стоит, плачет, умоляет и стонет. Ему аккомпанирует февральская вьюга.

В паузах между завываниями слышны глухие звуки далекой канонады. Фронт всего в 15 км. Не могу уснуть. В памяти мелькают эпизоды последнего боя, трупы товарищей, запеленатых в белые халаты, будто в саваны, стоны раненых, крики командиров, звуки ружейной стрельбы, непонятные слова на немецком языке.

Один из раненых сел на кровати. Зашаркал больничными тапками. Встал, пошел к керосиновой лампе на столе у медсестры, прикурил и возвратился в постель.

Сестра спит. Она не слышит всех этих звуков. За время войны она успела к ним привыкнуть.

Шорох тапок. К курящему подходит другой, прикуривает. На несколько секунд, освещенное огнем папиросы, становится видно его бледное осунувшееся лицо. Завязывается разговор:

– Не спится?

– Не уснуть, которую ночь не сплю.

– А ты постарайся днем не спать.

И вновь стук костылей, шарканье тапок, скрип кроватей.

Я лежу у окна. При каждом порыве ветра от него набегает волна холодного воздуха. Слышу голос с пола от обитателя носилок:

– Братишка, принеси прикурить.

Через две минуты другой голос:

– Сколько сейчас времени?

Тут же последовал ответ:

– А бес его знает. Еще до завтрака далеко.

Громкий раздраженный смех нарушает относительную тишину палаты:

– Ишь, как его проняло. Небось, бабу во снах щупает, – съязвил кто-то из лежащих на полу.

Я сворачиваю самокрутку. Прошу перекинуть через койку зажженный окурок, прикуриваю. Откуда-то долетает участливый вопрос:

– Тоже не спится?

– Вторые сутки не сплю, ни днем, ни ночью.

– Авось завтра уснешь.

– Постараюсь.

Разговор иссяк. Мягкая постель и чистое белье приятно ласкают уставшее тело. За семь с половиной месяцев не было ни одной ночи в нормальной постели!

Ветер выдувает скудные остатки тепла, освежает воздух.

Кто-то громко заплакал. Во сне или наяву? Плачет и ругается. Вероятно, во сне. В эту февральскую ночь миллионы людей по всему миру заброшены войной в госпитали. Большинство вылечится и вернется на фронт, чтобы вновь пережить ужас и горячку боя и краткое мгновение победы, испытать муки от ран, а быть может, им уже не понадобится помощь врачей, ласка жены, забота матери, и боевые товарищи опустят под звуки ружейного салюта их останки в могилу. Часть госпитальных страдальцев навсегда останутся калеками, а иные домучаются здесь, на госпитальных койках.

Мой сосед справа – моряк, огромный детина с красивыми чертами лица. К утру его жизнь погаснет. Напрасно врачи торопились отрезать ему ногу, чтобы спасти от газовой гангрены. Работа их пропала даром. Моряк умирает. Так сказал госпитальный главный хирург вчера на утреннем обходе.

Вьюга за окном стихает. Почему-то успокаиваются раны. Сестра все еще спит, но уже скоро утро.

Вот уже кое-кто зашаркал тапками и застучал костылями. Начинается «паломничество» в уборную ‹…›

Я лежу неподвижный, беспомощный. Нога прикручена к шине Крамера.