Повседневная жизнь первых российских ракетчиков и космонавтов

Действительно, полигон — это сплошной цикл испытаний, другой работы здесь нет. И поэтому и Королев, и Пилюгин, и другие главные конструкторы находятся здесь же, среди испытателей. Это и дало мне возможность понаблюдать за Сергеем Павловичем. Конечно, со стороны, ибо мы с ним находились на различных ступеньках иерархической лестницы. Лейтенант и грозный Главный конструктор! О чем разговор! Конечно же, это был умный, талантливый ученый-организатор. Хотя, по моим наблюдениям, где-то к концу 60-х годов Сергей Павлович был уже больше организатор, чем ученый. Это естественно, полстраны работало над созданием «ракетного щита», кто-то должен был этим процессом технически грамотно и квалифицированно управлять. Мы все, и особенно молодежь, неважно — гражданская или военная, все его боялись и старались как можно реже попадаться ему на глаза. Зная его крутой нрав, мы прекрасно понимали, что в случае чего (непростительные ошибки или разгильдяйство в ходе испытаний, например) у тебя есть шанс в ближайшие пять-шесть часов покинуть полигон даже в том случае, если это место твоей постоянной работы или службы. Это еще большой вопрос: кто командовал военным полигоном, — его начальник-генерал или Сергей Павлович. «Разгоны», которые он устраивал, стали уже легендой. Делал он это мастерски: глаза метали молнии, слова уничтожали, он грозил отправить домой пешком по шпалам, советовал перейти в артель, где делают керогазы, или на стружкодробилку. Но это были только слова. Никого он не уволил, никого не обидел. Конечно, все его побаивались, но больше уважали. Был момент, когда я сам чуть не отправился в далекое путешествие по шпалам. Как-то возились мы с Дымовым в нашей пультовой, налаживали какие-то приборы и не заметили, как в пультовую вошли Королев и генерал Семенов — заместитель председателя госкомиссии по пуску нашего изделия. Я продолжаю работать и делать вид, что никого не вижу, но от страха душа ушла в пятки, а Дымову все равно — он человек гражданский. Большие начальники молча постояли пару минут, а затем Сергей Павлович говорит: «Ну как же так! Вошли академик и генерал, а этим двум даже дела нет до них. Разве это порядок!» Здесь, конечно, мы с Дымовым встали по стойке «смирно», извинились и стали ждать решения нашей дальнейшей судьбы. Нам повезло, видно, у большого начальства было хорошее настроение. Сергей Павлович нас пожурил немножко, и они покинули пультовую.

В какой уж раз вспоминаю фильм «Укрощение огня»! Смотрю с огромным удовольствием. Он вызывает во мне волну воспоминаний, на эти два часа я как бы возвращаюсь в те далекие времена, незримо участвую в событиях, которые разворачиваются на экране, знаю и когда-то общался практически со всеми реальными героями, которых очень хорошо играют наши известные артисты. В сценах на полигоне Кирилл Лавров — это настоящий Сергей Павлович — такой, каким я его видел в жизни. Думаю, что фильм получился очень близким к реальной жизни потому, что у него были хорошие консультанты — старожилы полигона и мои коллеги по космическому ведомству. Например, слова за кадром: «…Протяжка 1… Протяжка 2… Есть зажигание!.. Есть контакт подъема!.. Подъем!» — это осипший от волнения голос моего коллеги по работе в центральном аппарате Министерства обороны Вилена Егорова. А сотрудницу Королева, влюбленную в него и единственную, кого он допускал на старт (факт реальный — среди командированных была представительница фирмы Королева — Инна, фамилию не помню, и была ли она в него влюблена — не знаю, но ей одной разрешалось быть на старте до самого момента пуска ракеты), играет в этом фильме очаровательная Светлана Коркошко, сегодняшняя моя соседка по дому.

О Королеве можно говорить много, красиво и долго. Это действительно выдающаяся личность. Можно смело сегодня утверждать, что не будь его, никто не знает, по какому пути и как двигалась бы отечественная ракетная техника и космонавтика. Этот ученый и выдающийся организатор, целеустремленный, несгибаемой воли человек в полной мере и до дна испил ту горькую чашу, которую определила ему его судьба и наша советская действительность. Были времена, когда 12 апреля — День космонавтики отмечался помпезно и во всем мире. Апогей этого праздника — торжественное собрание в Кремлевском Дворце съездов. Мне приходилось бывать на таких мероприятиях. В президиуме — члены Политбюро, правительства, два-три слетавших космонавта, министры, передовики промышленности и сельского хозяйства — в общем, все те, чьим умом, трудом, неимоверными человеческими усилиями наша страна превращена в великую космическую державу. Половина зала — чиновники — «космические труженики» рангом пониже. С трибуны — хвалебные оды партии и правительству, мудро ведущих нас по неизведанным космическим трассам, да две-три фразы в адрес таинственного, какого-то мифического, напрочь засекреченного Главного конструктора. Ifre он? А какой он? А есть ли он на самом деле? А где-то в пятом-шестом ряду партера сидит человек с суровым, тяжелым взором, который с тоской и обидой слушает красивые слова и лозунги, направленные явно не в те адреса. Ну разве это справедливо! Вот уж парадоксы нашей российской действительности: чем быстрее ты умрешь, тем скорее народ узнает о тебе и тех хороших делах и великих свершениях, организатором и вдохновителем которых ты был. Вот хорошо здесь подметил Анатолий Семенович Кириллов: «После полета Ю. А. Гагарина и других нам приходилось бывать на приеме в Кремле. Там собиралась масса народу, около двух тясяч человек, а нас, участников этих событий, были единицы, остальные были люди, просто празднующие это достижение науки и техники. Мы, как правило, стояли в сторонке отдельной кучкой, и, конечно, здесь главным действующим лицом был очередной космонавт, проявивший исключительное геройство, которого награждали, которого славили и прочее. И я наблюдал за С. П. Королевым. Он был спокоен, принимал все, как должное, но в глазах у него была вполне понятная и объяснимая тоска. Он был в какой-то мере обижен и оскорблен тем, что мы все — создатели этого вида техники, которые обеспечили запуск этого человека на орбиту, который выполнил очень ограниченную задачу, которую может выполнить любой другой летчик, — мы оставались в тени, как будто мы здесь совершенно ни при чем, наравне со всей этой многотысячной толпой участников банкета. И эта тоска в глазах, эта боль всегда просматривались, но он ни разу не обмолвился ни одним словом на этот счет».

Приятный для меня факт: в испытаниях нашей ракеты принимают участие испытатели полигона — мои старинные (как-никак, а три года прошло!) знакомые и бывшие учителя: Поцелуев, что мне особо приятно, Патрушев, Соколов, Кабачинов, Караваев. Но только мы чуть поменялись местами. Теперь я уже в части системы управления выступаю в качестве знающего специалиста и с удовольствием помогаю им освоить новую для них технику.

Военные испытатели полигона! Это особая, уникальная когорта испытателей, которая готовится не за партой высшего учебного заведения, а рождается, как говорится, «в окопах» — в пультовой, на старте и закаляется в жарких спорах как с представителями разработчиков и промышленности, так и со своим братом, военным, если заказчики и военпреды почему-либо отступают от своих требований, занимают соглашательскую позицию. Королев доверительно относился к испытателям со стороны полигона, всегда прислушивался к их мнению и зачастую принимал их сторону в жарких спорах между промышленностью и военными на технических и стартовых позициях. Сергей Павлович строго придерживался правила: за своевременно признанную ошибку испытателей не наказывать. Как вспоминает Виталий Соколов, однажды на стартовой позиции он допустил грубейшую ошибку: при сборке электрической схемы неправильно подключил один из штепсельных разъемов, в результате — короткое замыкание, выход из строя кабельной сети, ракету надо снимать со старта и отправлять на завод. Исполнитель должен понести серьезное наказание, вплоть до уголовного. Этот вопрос решался на уровне Москвы, в Министерстве обороны. В процессе разбора сложившейся ситуации виновник честно доложил о своих неправильных действиях. Это его и спасло. За него вступился Королев, и Виталий Григорьевич продолжал работать на полигоне. Сергей Павлович знал, кого надо защищать.

А испытания шли своим чередом. В начале каждая фирма в автономном режиме отрабатывала свою технику. Здесь не то, что работа на стенде в Москве, где много условностей и отступлений от реальной схемы. Приходилось на ходу, здесь же дорабатывать схемы, перепаивать приборы и наземное оборудование, корректировать документацию. Работы много и она очень ответственная. Иногда часами, а то и сутками искали ошибки и неполадки в наземном и бортовом оборудовании, радовались, когда находили, злились и ругались, когда дефекты были с какими-то особыми выкрутасами. Вот был такой казусный случай. Ракета на старте, готовится к пуску. Идет набор общей «Готовности». И вдруг — «минус» на корпусе (по законам ракетной техники корпус ракеты должен быть чист и от «плюса», и от «минуса»). Причина установлена — виновата наша система управления. Пуск отложили, Сергей Павлович со своей командой уехал, а мы, Лакузо со своими гвардейцами и я, остались разбираться с «минусом». Самое неприятное, что дефект самоустраняющийся, то он есть, то вдруг пропадает. Около суток мы не выходили из пультовой, измучили стартовую команду, заставляя то отключать, то подключать на борту ракеты наши приборы, чуть ли не на ощупь проверили все кабельные соединения, а «минус», как будто издеваясь над нами, то пропадет, то снова объявится. Обстановка напряжена до предела, а тут еще Сергей Павлович звонит через каждые полчаса: нашли «минус»? Наконец, нашли причину, по которой этот злополучный «минус» попадает на корпус ракеты. Стыдно даже было об этом докладывать Королеву! Помнится, что я первый заметил такую закономерность — бортовой расчет по нашей команде из пультовой (а мы сидим глубоко под землей, прямо под стартовым устройством) отключает или подключает кабельные разъемы, и когда «минус» вдруг пропадает, кто-то из нас хватает микрофон и по «громкой связи» дает команду на борт прекратить работы! Микрофон ставят на стол — «минус» опять на борту! Никому и в голову не могло прийти, что этот самый микрофон, который никакого отношения не имеет ни к ракете, ни к ее системе управления, имел «минус» на своем корпусе! Когда кто-то хватал микрофон, чтобы дать команду наверх, — все в норме, а когда микрофон бросают небрежно на стол, он может по теории вероятности соприкоснуться с нашей проверочной аппаратурой, которая расположена здесь же, на столе, и нате вам: «минус» микрофона через наши пульты снова попадает на борт ракеты! И ведь так десятки раз! Как только установили причину, микрофон был тут же уничтожен. Физически. Ногами. Пуск, естественно, отложили на другое время. Встречались и более серьезные просчеты в наших схемах, но на то мы и сутками не вылезали из пультовой, чтобы найти и устранить эти дефекты.

Конечно, после таких нервных потрясений русскому мужику нужна обязательная психологическая разрядка. А о какой разрядке может идти речь, если в регионе установлен жесточайший «сухой» закон! Но нет препятствий, которые не преодолел бы советский человек! Где-то пару раз в месяц (а то и чаще, если по ходу попадались праздники) собирался весь пилюгинский «колхоз» на составление заявки на получение спирта-ректификата. Работа сложная, ответственная, интеллектуальная. Каждая фирма, участвующая в летных испытаниях, имела святое право на получение этого дефицитного продукта. Но это право надо обосновать. Вот, например, заправщики. Им необходим спирт для промывки трубопроводов, диаметр которых может достигать 10–20 см. Можно, конечно, просто дунуть в эту трубу или визуально посмотреть, что там все в порядке. Но если в этом трубопроводе останутся частички масла, а через него пойдет жидкий кислород, то сэкономленный спирт пить уже будет некому. Так что заправщики это техническое средство используют почти по назначению. Или прицельщики. Они выписывают спирт на промывку оптической оси калориметра. Не важно, что такое калориметр, но его оптическая ось это то же самое, что Северный полюс или меридиан, все знают, что они есть, но никто их не видел и физически не ощущал. Но спирт на промывку этой мифической оси регулярно и добросовестно выписывали. У нас, системщиков, дело обстояло проще. По документации на каждый контакт кабельного разъема или на каждую пайку в приборе для их промывки (технической очистки) полагалось 0,0016 грамма спирта (или что-то в этих пределах). Так какие же сложнейшие математические расчеты нужно было проделать, какие обоснования привести, чтобы в заявке была суммарная цифра, например в 14,53 кг спирта-ректификата. Я вам скажу, это не так просто. Мы всем «колхозом» трудились над этой темой минимум пару вечеров. Далее заявка подписывалась старшим от фирмы — Лакузо (к великому сожалению, одному из активных потребителей этого продукта, что со временем его и погубило) и с помощью проинструктированного нашего представителя попадала в руки главного «распределителя» столь ценного и дефицитного продукта — Дорофеева. Борис Аркадьевич внимательно изучает заявку, в уме перепроверяет наши расчеты, сопоставляя их со своими возможностями, и в результате задает технически грамотный вопрос: «А сколько вас?» Ответ незамедлителен: «Нас пятеро, завтра прилетают еще двое». Руководитель испытаний опять сосредоточенно думает и в результате накладывает устную и письменную резолюцию: «Хватит вам пока шести килограммов». Спорить — ни-ни, а то вообще ничего не получишь. Далее схема отработана — с емкостью на склад, кладовщику бутылка, кому-то по дороге отдать долг, кому-то дать в долг. В общем, к Дымову, суровому хранителю этого бесценного продукта, попадало три-четыре кг. Дело прошлое, за давностью времен уже и не подсудное, но я тоже принимал участие как в составлении заявки, так и в активном уничтожении этого презренного продукта. Но ради справедливости хочу сказать, что как заказчик я всегда требовал, чтобы Витя Безлепкин, наш монтажник, использовал технический продукт по его прямому назначению — промывка с помощью кисточки контактов и паек. Витя выступил с рацпредложением: один раз кисточкой, а один раз «методом дыхания на пайку». Зная постоянный процент содержания технического продукта в Витином организме, я не возражал. Ну, а если серьезно, то тот, кто сутками напролет не покидал пультовую, у кого голова идет кругом от этого нагромождения схем, контактов, разъемов, да при этом приходится еще отбиваться от вопросов и нападок смежников и специалистов полигона, тот согласится со мной — разрядка с употреблением небольшой дозы этого самого технического продукта просто необходима. Просто надо знать свою меру. Эту простую, как правда, истину подтверждает и более солидный руководящий товарищ — Анатолий Петрович Абрамов, один из заместителей Королева: «По вечерам в солдатском клубе кино, часто прерываемое возгласами: «Рядовой Иванов, на выход!» В таких условиях поистине палочкой-выручалочкой был «его величество спирт». Приезжающие из Москвы обязаны были «прописаться» — выставить для начала бутылку «Столичной» или коньяк, а «дежурным» напитком был спирт, который получали на складе для работы и сразу же предъявляли акт об использовании. Удобно, зачем второй раз приходить. Я сам, хоть и практически не пьющий, считаю это не злом, а средством смягчения изматывающей обстановки. Конечно, не следует думать, что это была сплошная пьянка, тем более в ущерб работе. С. П. Королев очень строго наказывал за любой промах в работе, поэтому никто не рисковал встречаться с ним на работе со следами вчерашнего возлияния. А запретить он, по-видимому, считал нереальным или даже вредным. Иногда местное военное начальство пыталось бороться с пропиской, и на контрольно-пропускных пунктах изымали бутылки и разбивали. Результат нулевой. Еще никому на земле не удавалось установить настоящий «сухой» закон, но желающие не перевелись». Хорошие слова! И о нашем быте в те далекие времена, и о «сухом» законе.

Параллельно с подготовкой нашей ракеты к пуску здесь же на второй площадке в монтажно-испытательном корпусе и на старте активно велись работы под командой и неусыпным наблюдением лично Сергея Павловича по проведению испытаний ракеты-носителя и нашего первого космического аппарата «Восток», предназначенного для вывода человека в космос. Вовсю шли подготовительные работы — запуски макетных образцов космического аппарата с манекенами и собачками на борту. Кроме испытателей, в МИКе постоянно толпились медики, летчики, парашютисты и множество другого народа, имеющего отношение к подготовке человека к полету в космос. Над всей площадкой в воздухе витало предчувствие чего-то грандиозного и необычного. Что-то вот-вот должно случиться. А что — мы все, конечно, знали: готовится запуск первого человека в космос. Вначале эпизодически, а где-то с конца марта постоянно на площадке находилась группа молодых, одинакового роста офицеров в новенькой авиационной форме. Частенько их сопровождал Сергей Павлович, что-то им рассказывал, поднимался с ними к приборным отсекам ракеты и люкам космического аппарата. Ребята слушали серьезно и внимательно. Мы знали, что эта за группа и что один из них скоро полетит в космос. В начале апреля мне пришла команда от моего начальства подключиться к работам по подготовке системы управления носителя, предназначенного для выведения на орбиту космического аппарата с человеком на борту. С удовольствием воспринял это, я считаю, почетное задание. Из наблюдателя я превратился в участника этого процесса.

И вот 12 апреля 1961 года! Поистине историческое событие в жизни всего человечества! Многое об этом дне написано, рассказано, показано на экранах телевизоров. Для нас, непосредственных свидетелей и участников этого пуска, не было, конечно, неожиданностью экстренное сообщение по радио о запуске Гагарина в космос. Как-никак, а все это происходило на наших глазах. Я, например, всю значимость этого события прочувствовал в момент, когда Левитан (по-моему, он) сообщил на весь мир о том, что впервые в мире… гражданин Советского Союза майор Юрий Алексеевич Гагарин… Я даже думал, что я ослышался или диктор ошибся — как же так, пару часов назад в корабль садился старший лейтенант, а на орбите, минуя капитана, он уже майор! И вот с этого момента до моего сознания дошло, что же в действительности произошло только что прямо у меня на глазах. Вот и еще одна страничка в мою личную Книгу рекордов! Хотя был один момент, который давал мне полное основание попасть и в настоящую Книгу рекордов Гиннесса. После старта ракеты с Гагариным на борту (кстати, при любом пуске всех жителей площадки эвакуируют в безопасные зоны, при пуске Гагарина этого не было — как гарантия того, что аварий не будет и все будет нормально) все бросились на узел связи, откуда должны вестись переговоры с космонавтом. Этот узел располагался в том же бараке, где была моя гостиница. Я, конечно, вместе со всеми бросился туда же. К этому моменту к зданию подошел автобус, из которого на узел связи спешил Герман Титов. Мы знали, что он был дублером Гагарина. В порыве огромного энтузиазма мы качнули его пару раз и отпустили на связь. Комната, где стояла аппаратура, была забита до отказа. Сергей Павлович начал разговор с Юрием Алексеевичем. Тогда мы втроем — я, Иван Никитович Ионов и Юра Маркин — мои коллеги по работе — заходим в мою комнату и с ходу распиваем бутылку «Столичной», которую привез Юра для «прописки». Впервые в мире мы «сообразили на троих» за первый полет человека в космос! А корабль с этим человеком только что вышел на орбиту и мир об этом еще не знал. Как-то в праздничной суете я не успел оформить это юридически и послать заявку авторам книги, да и сам-то рекорд продержался не больше часа. Как только Левитан объявил о полете, вся наша площадка — да что там площадка! — весь полигон дружно и с огромным энтузиазмом нарушили «сухой» закон. Здесь уж Борис Аркадьевич не скупился!

А за два дня до этого знаменательного события — 9 апреля 1961 года состоялся первый пуск нашей ракеты Р-9. Наша кооперация со своим новым изделием выходит на передовые рубежи — вывозить на старт ракету и готовить ее к пуску. Прибыла государственная комиссия, стало подтягиваться большое начальство. Помню, нас, всех военпредов, собрал на совещание один из наших начальников — генерал Юрышев. Совещание началось с доклада каждого военпреда: как дела, как идут испытания и сколько времени он сидит на полигоне. Неделя, две, три — срок, который генерал воспринимал нормально. Если чуть больше месяца — ругался, почему без замены, и приказывал незамедлительно отправляться домой. Когда очередь дошла до меня, я доложил, что на полигоне я уже два с половиной месяца. Генерал вначале не поверил, но когда посмотрел на меня — заросшего, похудевшего, с осипшим голосом, в застиранной рубашке, на коленях брюк заплаты — тут же дал команду чуть ли не под конвоем отправить меня на аэродром. Я взмолился, стал упрашивать, чтобы меня оставили на первый пуск, должен же я был увидеть своими глазами результаты нашего почти трехмесячного полигонного бдения! Еле уговорил.

И вот этот кульминационный момент наступил! Заправленная ракета — на пусковом столе. Объявлена 15-минутная готовность. Из нашей пультовой, которая находится под землей, прямо под стартовым устройством, все эвакуированы. Пусковая команда под руководством тоже одного из сподвижников Королева — Леонида Александровича Воскресенского готова приступить непосредственно к пуску. Сам Королев — здесь же, но старается не вмешиваться и не нарушать отлаженную систему предстартовой подготовки. Нас всех, не участвующих непосредственно в пуске, собрали невдалеке в укрытии. Волнение здесь такое же, как и в бункере. Все внимание на ракету: сейчас она должна (именно должна! обязана!) взлететь! Наступила тишина, все разговоры прекратились сами собой. Кто пускал ракеты, тот прекрасно понимает эту почти осязаемую физически тяжесть мгновений, оставшихся до старта. И вдруг в этой напряженной тишине голос по «громкой» связи: «Буйновский, срочно в пультовую!» Растерянный от неожиданности и от этого ничего не понимающий, я сажусь в машину и пулей на старт! Пока доехал, пришел более-менее в себя и стал думать, что же там могло произойти? Спускаюсь в пультовую. Там Сергей Павлович и Лакузо. Оказывается, не набирается общая, суммарная «Готовность» всей ракеты. Пускать нельзя. «Что будем делать, лейтенант?» — обращается ко мне Королев. Конечно, Главный конструктор мог обойтись и без моего ответа, и правильное решение в сложившейся ситуации они с Николаем Михайловичем уже, наверное, имели. И все же было приятно, что только мы трое — Королев, Лакузо и я (а можно и так: я, Королев и Лакузо — от перемены мест слагаемых сумма ведь не меняется?) в обстановке, максимально приближенной к боевой, думаем, как выйти из создавшегося положения, а вся площадка ждет нашего решения. Дефект оказался простой — в последовательную цепочку общей готовности ракеты к пуску включили и состояние «жидкого» кислорода в баке окислителя, параметр этот изменчивый, а следовательно, и «Готовность» то есть, то пропадает. Устранить этот дефект можно было бы элементарными доработками схемы. Но это, конечно, не в условиях, когда у тебя над головой заправленная ракета, готовая вот-вот взлететь. Простой выход в этой ситуации предложил Лакузо (тоже один из королевской «старой гвардии»!) — в тот момент, когда есть «Готовность», между контактами одного из реле (популярнейший элемент коммутации в ракетной технике тех времен) в нашей аппаратуре вставить элементарную бумажку. Я как заказчик, конечно, с ним согласился (интересно, что было бы, если бы не согласился. Страшно подумать!). Моя функция в этой ситуации — разрешить вскрыть (все опечатано моей персональной печатью) соответствующий коммутационный шкаф, найти это реле и в нужный момент сунуть в его контакты бумажку. Я принял командирское решение: бумажку вставлять буду я сам. Сергей Павлович с Лакузо со мной согласились. Как только бумажка сделала свое дело, пошел автоматический набор схемы пуска ракеты. В нашем распоряжении было минут десять. И вот мы втроем бегом по кабельным тоннелям понеслись в бункер, откуда должен был проводиться пуск. У ракетчиков есть такое правило: если при первом пуске ракета ушла со старта, сохранив в целости и сохранности стартовые сооружения, то пуск считается удачным. Наша ракета взлетела нормально, мы даже все высыпали из бункера и наблюдали, как она набирает высоту. Но не сработали двигатели второй ступени, ракета была уничтожена, ее обломки стали падать на наши головы. По команде Сергея Павловича мы все вновь скрылись в бункере. Вот так бывает, что маленькому клочку бумажки пишутся целые оды. Я долго хранил этот неказистый клочок как память о первом пуске ракеты с моим участием. Вернувшись в Москву, я доложил обо всем этом Брегману. Он одобрил мои действия, но сказал, что я зря сам манипулировал бумажкой. А вдруг я бы замкнул не те контакты? И такое бывало в ракетной технике. Но с бумажкой мы были не новички! Вспоминает один из ближайших соратников Королева Борис Евсеевич Черток: «Идут испытания (прожиг) двигателей на стенде в Загорске, не проходит одна из команд, причина все в том же — не срабатывает одно реле. Что делать? Докладывать С. П. Королеву и Д. Ф. Устинову (тогдашнему министру вооружения) о срыве испытаний — смерти подобно. Принимается рискованное решение — подсовывается под пульт низкорослый испытатель, который снимает с реле футляр и в нужный момент нажимает пальцем на его якорь, чтобы оно сработало». Придумали технологию — Воскресенский смотрит на пульт и громко «транслирует» все, что там высвечивается, Черток стоит возле другого пульта, из которого торчит нога испытателя. По команде Воскресенского Черток своей ногой нажимает на ногу испытателя, а тот в этот момент должен нажать на якорь реле, и схема пошла дальше в автомате. И все это происходит на глазах у Королева и Устинова, которые стоят здесь же у пульта и ничего не знают о том, что в автоматический процесс вмешался «Вася». Как вспоминает Борис Евсеевич, больше всего боялись, как бы испытатель внутри пульта вдруг не чихнул или не кашлянул. Ведь позору не оберешься! Так что в тех условиях, в которых мы находились уже в 60-х годах, Сергеем Павловичем принято было решение, имеющее свою предысторию. Осенью 1963 года наш отряд слушателей-космонавтов привезли на полигон, для знакомства. Большинство из отряда вообще первый раз были в Тюра-Таме. По программе была запланирована встреча с Сергеем Павловичем. Это было первое знакомство Королева с новым набором космонавтов. Он принял нас хорошо, мы часа два говорили о космонавтике, наших перспективах, о будущих полетах, о наших проблемах. Ну что бы мне здесь вспомнить нашу «бумажную» эпопею! Постеснялся. А может, зря? Будь я посмелее, можно было бы теоретически иметь два возможных варианта. Первый: Сергей Павлович вспоминает про наш марш-бросок, расчувствовался, что встретил друга-ракетчика, и как результат — команда Каманину срочно готовить Буйновского к внеочередному полету на очередном «Востоке». Или другой вариант: этого молодого нахала, бравирующего своими связями и знакомством с Главным конструктором и с сильными мира сего, и близко не подпускать к космическому аппарату, отчислить из отряда. В реальной жизни получился компромисс: я промолчал, Сергей Павлович не вспомнил. А может, это и к лучшему?

А вот, оказывается, за нашим первым пуском внимательно следила шестерка летчиков, будущих пилотов первых космических кораблей. И конечно же они прознали, что пуск завершился подрывом ракеты. Факт, прямо скажем, не внушающий оптимизма накануне первого полета человека в космос. Некоторое спокойствие в их ряды внес Володя Хильченко, тоже один из ветеранов Тюра-Тама: «Когда я приехал на 2-ю площадку и зашел в монтажно-испытательный зал, то там стояли космонавты и горячо обсуждали увиденный ими взрыв. Они обратились ко мне с просьбой объяснить им это впечатляющее зрелище. Я ответил, что это была неудавшаяся попытка первого пуска новой боевой ракеты, ничего общего не имеющей с ракетой-носителем «Востока». И тут мне был задан одним из них сакраментальный вопрос: а что, ее привезут сюда и ее можно будет посмотреть? Что можно привезти после взрыва ракеты! Я пробормотал что-то невразумительное и, сославшись на занятость, ретировался. Конечно же это не просто неосведомленность молодых летчиков в тонкостях ракетной техники. Просто такие они рисковые, эти летчики-истребители!».