Повседневная жизнь «русского» Китая

Бородины ехали в Чимкент, куда выписали их старые шанхайские знакомые. Везли с собой рояль, кожаный диван и кресла, столовую, спальню. На станции Отпор всей семьей вышли из поезда в ожидании пересадки, побродили по перрону, потом по улице — вдыхали воздух другой земли, всматривались в окружающее.

Алексей Бородин вспоминает, как его сестры вдруг заметили лежащего на дороге человека: ««Мама, мама, смотри! Больной дядя лежит — надо ему помочь!» — зовут мои сестры, впервые увидев пьяного.

В магазине — ничего для нас и родителей, и широкий ассортимент товаров для того дяди с перрона — папиросы и спиртное в большом количестве.

Еще одно открытие — табличка, сообщающая о наличии в человеческом сознании понятия «банный день» — мужской и женский.

Полустанок «Отпор» сразу дал полный отпор многим иллюзиям и ожиданиям родителей. В тот момент они никак не проявили свое первое впечатление от «чудного приволья», которое мы увидели. Как и потом — никогда не сокрушались о принятом решении.

Семь дней мы ехали до Чимкента.

Конец лета. Пыль в городе — по колено».

Не только для семьи Бородиных встреча с Родиной оказывалась шоковой. Как бы старательно и долго ни готовили себя люди, десятилетия прожившие в Китае, к тому, что едут в страну, еще не оправившуюся от страшной войны с фашизмом; в страну, где существуют совершенно иные идеалы и ценности, чем те, к которым привыкли они в Китае, иные порядки и законы, — такого, конечно, не ожидали.

Примечательно одно из воспоминаний Наталии Ильиной, покинувшей Китай семью годами раньше:

«На пути мы встречали лишь замотанных платками баб, выходивших к эшелону с кусками замерзшего молока и кастрюлями вареной картошки. Глядели на нас изумленно: одеты мы были престранно… Летом 1947 года в Шанхае по дешевке распродавалось американское военное обмундирование — полушубки, грубые рыжие полуботинки, брюки защитного цвета, а также зеленые армейские одеяла и полотенца. На многих из нас были удобные в пути, теплые легкие полушубки, внутри мех, сверху брезент, а на спине намалеваны черные несмываемые буквы: U.S.N. (Юнайтед Стейтс Нейви — флот США). Женщины в брюках, невиданная обувь, эти буквы на спинах — было от чего прийти в изумление. Старушка, у которой я покупала однажды молоко (ах, чудесная старушка, морщины, выцветшие голубые глаза, а под вязаным платком еще и белый!), прошамкала: «Милые ж вы мои! Вы кто ж будете? Не французы?» — «Какие французы? Русские мы, бабушка, русские!» — твердила я, с наслаждением повторяя слово «русские» и едва удерживаясь, чтобы не обнять старушку. «Откуда путь держите?» — «Из Китая». — «Ишь ты! А хлеб белый там есть?» — «Есть, бабушка». — «Чего ж уехали?» — «Но… Но мы в России хотим жить!» — я тут несколько сникла, меркантильность собеседницы огорчила меня — разве хлебом единым? «Так, так», — неопределенно пробормотала отсталая старушка…»

В сущности, за семь лет между двумя потоками возвращенцев из Китая ничего не изменилось в Отечестве. Разве что карточки отменили (о чем с таким энтузиазмом сообщала Ильина в одном из писем к матери, словно знала по опыту, что это такое — получать самые необходимые продукты по карточкам!) да постепенно разбирались руины, последствия бомбежек и кровопролитных боев. Наталия Ильина и ее товарищи, вместе с которыми она приехала в Казань, достаточно настрадались на чужбине и были настроены только на хорошее, доброе, созидательное. Им нечего было оставлять там, поэтому с радостью и оптимизмом они воспринимали здесь равенство бедности. «Какая должна быть здоровая экономика, чтобы после такой войны так скоро, так ощутимо облегчить жизнь людей! — писала Наталия Иосифовна матери в Шанхай. — Магазины Свердловска завалены продуктами: сыр, масло, варенье, конфеты, хлеб, мясо… Итак, обилие — это первое, что нас радостно поразило. Второе — истинная свобода и демократия. Мы, репатрианты, полноправные граждане нашей страны и можем свободно разъезжать по всему Советскому Союзу. Мы как все, мама! Не будет больше комплекса неполноценности, который нас мучил в Шанхае, где мы были «граждане без национальности», «белые второго сорта»… Третье, от чего я в восторге, это доступность образования, поощрение культуры. Знаешь, даже в небольших селах — прекрасные библиотеки, журналы, все, что хочешь. А уж в Свердловске — трудно описать, как здорово! Мы походили по библиотекам, посидели в читальном зале. Сколько людей учится! Платить за учение не надо, наоборот, учащимся платят стипендии»…

Эйфория!..

Однако вскоре она начала потихоньку проходить. У кого-то прошла раньше, у кого-то позже. Но разочарование люди друг от друга тщательно скрывали: ведь случилось в их судьбе самое главное — они сделали свой выбор.

Маргарита Таут в 1954-м закончила в Харбине среднюю школу и еще шесть лет прожила в Китае. Лишь в 1960 году по индивидуальному разрешению она выехала с бабушкой и дедушкой в Ташкент. Спустя несколько десятилетий Маргарита Таут написала стихотворение «Рубеж», в котором выразила чувства, испытываемые не одной лишь ею:

Бежало солнце рыжим псом

За окнами вагона…

Там позади остался дом,

Где не были мы дома.

Пульсировал разбег колес,

И сердце билось птицей:

Нас в наше завтра поезд нес

В ОТЕЧЕСТВО, к границе.

Со мной в купе задумчив дед,

В плену воспоминаний:

Нева, блистанье эполет,

Война, Октябрь, изгнанье,

И сорок эмифантеких лет»

Надежд и испытаний.

У бабушки остывший чай,

И мысли все о детях:

Как сын, покинувший Китай

Давно, родных приветит,

И доведется ли когда

Увидеть дочь, что в Штатах,

Как внучек сложится судьба

При жизни небогатой.

Сама я выбрала свой путь

На Родину учиться,

Но прошлое не зачеркнуть —

Душа рвалась молиться:

Великий Боже, научи

В стране с безбожной властью

Все искушения пройти.

Дай мужества и счастья.

И кинолентой за окном

Маньчжурия мелькает.

РУБЕЖ…

Прощай, наш бывший дом.

Пусть завтра наступает.

Вот так все и сходилось, как в этом незатейливом лирическом осмыслении рубежа, начинавшегося совсем близко от Маньчжурии, на станции Отпор. За окном поезда все тот же пейзаж, все то же небо, сопки, заросшие багульником, солнце, словно продолжение привычной жизни, а «внутренний пейзаж» сменяется сразу — как будто отперли дверь в иную реальность…

Семья композитора Григория Гоберника возвращалась в СССР в 1961 году. Ехали в Новосибирск, где жил старинный приятель его отца, Якова Григорьевича. Дети закончили среднюю школу, надо было думать о высшем образовании — это было, пожалуй, главной причиной, по которой Гоберники уезжали из Китая, охваченного «культурной революцией».

Вот рассказ Григория Яковлевича о встрече с Родиной родителей:

«Я ехал в Советский Союз в 17 лет, когда личность уже сформировалась, просто мне было страшно интересно. Мы в 1960-м приезжали сюда как интуристы, папа хотел сначала посмотреть страну, куда собрался перевезти семью. Читинские родственники по папиной линии остались в России, и после революции они перемещались в сторону Ленинграда, и двоюродный папин брат по фамилии Блюменкранц закончил летное училище, командовал эскадрильей и брал с войсками Мукден. Он знал, что его брат в Харбине, и прилетел повидаться с ним. Естественно, тогда это было небезопасно.