Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года
Шрифт:
И вот «возлюбленные чада» государя Александра Павловича уже маршируют в ногу после первой значительной победы в Европе: «Отслужили благодарственный молебен по случаю победы, одержанной под Кульмом. По этому случаю весь наш корпус был под ружьем и затем прошел церемониальным маршем перед монархами. Наш полк понес такие большие потери, что вместо трех батальонов мог построиться в два батальона. Прекрасный вид наших войск поражал всех. Действительно, они были в таком блестящем виде, как в Петербурге» {40} .
Вступление российской армии в покоренный Париж в марте 1814 года оставило в их душах более отрадное впечатление, чем возвращение в столицу Франции после окончания «Ста дней» и вторичного отречения Наполеона, потерпевшего поражение от союзников в битве при Ватерлоо: «Во время прошлогоднего пребывания нашего в Париже Государь позволил всем военным ходить во фраках, не присутствовать более на разводах и, будучи очевидным свидетелем подвигов армии, казалось, убедился в том, что строгое наблюдение гарнизонной или мелочной службы бесполезно. Такое расположение продолжалось и нынешнего года по вступлении нашем в Париж две недели, и можно себе легко представить, сколь много сие всех радовало. Одним вечером Его Величество поехал гулять верхом по Елисейским полям и встретил Веллингтона, учившего двенадцать рекрут. По возвращении Государь сказал: "Веллингтон
В то же время несправедливо подозревать в зловредных намерениях знаменитого английского полководца герцога Веллингтона, вкусы которого вполне совпадали с пристрастиями российского императора. В записках И. С. Жиркевича запечатлен исторический эпизод, относящийся к первому пребыванию русских войск в Париже: «Во время <…> парада, данного собственно для Людовика XVIII, я находился опять на террасе Тюлье-рийского сада, но с другой стороны, то есть к набережной Сены. Король сидел в павильоне и оттуда смотрел на проходившие полки нашей гвардии. Во всех полках музыканты, вместо маршей играли "Vive Henri IV". Но всего любопытнее было — это видеть герцога Веллингтона, который только лишь приехал в Париж и, услыхав о параде, схватил какую-то упряжную лошадь, вскочил на нее и на этом буцефале прискакал к войскам. Потом ходил анекдот о нем, что будто, на сделанный ему вопрос: что всего более ему понравилось в Париже, он отвечал: "гренадеры русской гвардии!"» {42} .
Тот же самый А. И. Михайловский-Данилевский с нескрываемым восхищением описывал последний смотр российских войск во Франции, являвшийся логическим завершением «десятилетия большой крови». Он происходил во вторую годовщину Бородинской битвы 26 августа 1815 года в Шампани близ небольшого городка Вертю в присутствии представителей союзных армий, в том числе коронованных особ. Судя по воспоминаниям участников этого события, зрелище было поистине грандиозным: «Прежде возвращения армии нашей из Франции Государю угодно было сделать ей общий смотр, при котором токмо не мог быть корпус графа Ланжерона, расположенный около французских крепостей. Первоначально положено было произвести оный в начале августа месяца под Фер-Шампенуазом, где в прошлом году одержана победа над французами, но потом отложили на несколько недель для того, чтобы дать время поселянам убрать хлеб с полей. И вместо Фер-Шампенуаза избрали в Шампании, близ города Вертю <…> посреди которой находится гора, называемая Монтеме. В течение августа месяца между тем как собралась туда армия, у нас в Главной квартире занимались чертежами: как войска поставить, какие движения им произвести, и приготовляли командные слова и сигналы для каждого корпуса порознь. Государь сам входил во все возможные подробности, к Его Величеству носили бумаги, до сего смотра касающиеся, раз по двадцати на день, что весьма естественно, ибо он хотел представить армию свою перед глазами и на суд всей Европы. <…> В строю назначено быть семи конным и одиннадцати пехотным дивизиям, трем полкам казаков, двум ротам пионер, одной роте саперов, пятисот сорока орудиям — всего более ста пятидесяти тысячам человекам, в числе коих восемьдесят семь генералов, 433 штаб- и 3980 обер-офицеров. Сего дня 26-го в шесть часов утра поехали мы на гору Монтеме, перед которою выстроена была армия под предводительством генерал-фельдмаршала графа Барклая де Толли <…>.
Ясное небо и лучи солнца, отражаемые в оружии, придавали зрелищу сему необыкновенный блеск, и все, начиная от Государя, были столь поражены сею восхитительною картиною, что когда мы въехали на Монтеме и взглянули на армию, то произошло какое-то невольное молчание, а после показалась на устах каждого улыбка, означавшая, что каждый гордился быть русским. Сигналы для команды делаемы были пушечными выстрелами из орудия, стоявшего на Монтеме. Первый выстрел возвестил прибытие Государя — войска взяли ружье на плечо; по второму — сделали на караул; громкое "ура" раздалось по рядам, заиграла музыка, и загремели барабаны и заиграли трубы. По третьему выстрелу взяли на плечо и построились в батальонные колонны, а по четвертому вся армия начала строить каре, коего три стороны состояли из пехоты, а четвертая — из конницы; перед одною из конных линий стояло десять рот конной артиллерии. Государь в сие время спустился с горы, объехал при радостных криках все каре и остановился в средине оного. Армия прошла церемониальным маршем мимо Его Величества: сперва гренадеры, потом пехотные дивизии, за оною конница, а вслед конная резервная артиллерия. После сего Государь изволил возвратиться на Монтеме, а войска стали в тот же боевой порядок, в коем были с самого начала; по пушечному выстрелу сделали на караул, и снова загремела музыка и барабаны, и снова "ура" наполнило воздух» {43} .
Вид победоносных российских войск вызвал в душе будущего знаменитого историка Отечественной войны 1812 года волнующие чувства: «Но при всем торжестве России, которое я созерцал в армии нашей, при всех великих воспоминаниях, можно ли было забыть о Бородинском сражении, которому сего дня минуло три года? Тогда села и города пылали от Москвы-реки до Немана, и на пространстве сем текла кровь россиян. Противу неслыханного ополчения врагов, предводительствуемых вождями, образованными в победоносных странах, заслоняли сто пятнадцать тысяч наших воинов домы и сограждан, честь имени своего, гробы родителей, законы, славу и независимость, приятые от предков. Что прочие сражения против Бородинского? Что самый день Лейпцигский, в который неприятель не искал лавров, но спасения, где он токмо мыслил, как бы с честию прейти за Рейн, где, слабее в силах, нежели противники его, был он оставлен союзниками своими и не имел в деле тех полчищ, которые прежде славились непобедимыми и потом истреблены в Смоленске, в Тарутине, в Малом Ярославце, в Вязьме и в Красном, которых кости сожигаемы были на кострах, и пепел разнесен ветрами далеко от земли русской? При Бородине была битва народов, России с Европою. Ежели бы грудь россиян была менее тверда и мудрость Смоленского [3]
менее испытана, то дерзкий иностранец, взирая с кремлевских стен на пленную столицу, сказал бы: "Держава Петра, Екатерины и Александра была славна, но она сокрушилась под ударами соединенной Европы".3
Смоленский— почетная приставка к фамилии Кутузова.
Скольких героев уже нет посреди армии сей, которые в тот незабвенный день были оплотом Отечества! — думал я, пробегая взорами ряды войск. Нет Багратиона — любимца победы, нет Тучкова, Багговута, Кутайсова, Неверовского, нет многих тысяч сподвижников их. Может быть, потомство не воздвигнет вам памятника на том месте, где вы пали, но, по крайней мере, через несколько веков на холмах, орошаемых Колочею, соорудится скромная часовня. <…>Матери, сестры, невесты падших в битве Бородинской, вы, которые над могилою храбрых проливаете в сей день слезы и воссылаете моления к небу о успокоении душ их, к вам взываю я! Да слава Отечества вашего, сим войском до вышней степени вознесенная, исполнит сердца ваши уверением, что месть постигла неприятелей, отъявших в горестное для России время жизнь родных ваших и любезных; в возмездие врагам на собственных полях их празднуем мы славу нашу; воины наши попирают пашни их и нивы, знамена наши развеваются в недрах Шампании, и эхо гор неприятельских принуждено повторять радостное "ура", беспрестанно войском произносимое» {44} .
Большой удачей для исследователей того времени, бесспорно, являются записки о тех великих событиях Я. О. Отрощенко, позволяющие увидеть то же самое событие в несколько ином ракурсе. Его повествование о смотре в Вертю насыщено подробностями, в деталях рисующих подготовку подобного военного действа и оттого не менее выразительно. Безыскусный рассказ армейского офицера, прошедшего почти через все войны, которые вела Россия в начале XIX века, отнюдь не снижает возвышенно-героического взгляда А. И. Михайловского-Данилевского на значимость парада в Вертю. Воспоминания Отрощенко раскрывают, какой многоликой бывает история, как в буднях русского офицерства праздники сочетались с обыденностью, возвышенные чувства с земными заботами. Вот его рассказ: «Срок высочайшего смотра назначен через полтора месяца. Прочитав этот приказ, я ужаснулся, видя, что времени остается мало, а работы предстоит весьма много и в средствах большой недостаток. Хотя при этом повелении препровождено денег 4000 рублей ассигнациями и всемилостивейше пожаловано Государем Императором в каждый полк для вспомоществования полковым командирам, сверх того отпущено несколько контрибуционного сукна на мундиры, которое употреблено было на мундиры для унтер-офицеров; но этого было весьма мало и особенно для моего полка, потому что дивизионный начальник настоятельно требовал, чтобы все ременные вещи были вылакированы масляным печным лаком, о составе которого никто не имел понятия; некоторые говорили, что он делался из янтаря. <…> Работа закипела: кроенье, шитье и вместе с тем ученье. Все шло с успехом, хотя тяжело было для солдат, потому что для них оставалось мало покою. Но лакировка вещей никак не давалась, во-первых, потому что лак был скипидарный, а во-вторых, еще более потому, что грунт никак не сох, ибо масло было сурепное, а конопляного нельзя было достать, притом и сушка была на солнце. Грунт покажется высохшим, но когда покроют лаком, и когда он высохнет, то представляет вид блестящий и прекрасный, но вдруг отдирается, и под лаком является грунт никак не засохший. Парижский лакировщик, видя неудачу и не зная, как пособить делу, бежал; тогда уже принялись сами лакировать; тут уже все были заняты: унтер-офицеры и офицеры; я показывал всем пример.
К счастью нашему была постоянно светлая и жаркая погода. Мы лакировали с отчаянным усердием, ибо знали, что этот лак не прочен, но желали хоть на один раз представиться пред лицо царя и глаза всей Европы в блестящем виде <…>. Посему во время перехода вещи не были надеваемы на людей, а переносили их на шестах. Французы с удивлением смотрели на все наши работы, а быть может думали, что все солдаты у нас мастеровые. Наконец приказано было выступить в поход и расположиться на полях Шампани, близ города Вертю, в лагерях возле места, назначенного для высочайшего смотра. Переходя к сему месту, солдаты несли по прежнему порядку амуницию на шестах» {45} .
На этом трудности русских воинов не закончились: «Поля, на которых войска были расположены лагерем, были пахотные, изобилующие тонкой известковой пылью, от натурального свойства земли и от удобрения полей пережженной известью. При малейшем дуновении ветра и от хождения людей в сухую погоду, пыль эта подымается и садится слоем везде, и в шалашах, и в палатках, так что нельзя без нее ничего ни съесть, ни выпить» {46} .
Вот как виделся достопамятный смотр в Вертю Г. П. Мешетичу «Союзным государям угодно было видеть устройство и блеск российского воинства, прибывшего во Францию, по коему случаю и назначены государем императором маневры на полях Шампании, близ местечка Вертю, где и были собраны 200 тысяч русских войск поблизи гор и были поставлены в три линии в боевой позиции. К дню маневров для лучшего блеску государем всемилостивейше были пожалованы знатные суммы в армию для обер-офицеров на золотые и серебряные вещи. Маневры совершились в присутствии императоров России, Австрии, королей Пруссии, германских с их герцогами, принцами, главнокомандующими, знатнейшими вельможами, и горы были усеяны бесчисленным множеством народа. Вместо команды сигналы подавались с горы, где присутствовал государь, пушечными выстрелами. Грозный строй казался в виде огромной движущейся машины, переменяя после каждого выстрела разные виды и по разным направлениям, и вдруг по шестому выстрелу пушечный гром и батальный огонь ружей всей армии потрясали воздух и помрачали солнце облаками порохового дыма. По седьмому выстрелу кавалерия вся понеслась рысью — эскадронами, артиллерия целыми батареями, пехота — батальным ускоренным маршем мимо союзных государей. Великое удивление было всех государей на сих воинов…» {47}
И, наконец, повествование Я. О. Отрощенко о великолепном смотре в Вертю изобилует подробностями, которые были скрыты от взоров и Г. П. Мешетича, и А. И. Михайловского-Данилевского, видевшего картину в целом, не останавливая взгляда на деталях: «В назначенный день для высочайшего смотра выведены были войска на парадное место, а мы построились в три линии лицом к западу, и перед нами была вышеупомянутая гора. Она отделялась от гряды гор, за которыми находился городок; с левой стороны на скате ее стоял телеграф. В 10 часов прибыли на холм Государь, австрийский император и прусский король с многочисленной свитой: телеграф сделал знак I+I. Выстрел на горе из пушки был сигналом о прибытии высоких особ. Войска взяли ружья на плечо, музыка заиграла, и люди закричали троекратное ура! И открыли батальный огонь вместе с артиллерией по три заряда. Молодые артиллерийские лошади испугались и понеслись с зарядными ящиками и с передками между линиями. При этом случае несколько человек лишились жизни.