Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года

В период «Ста дней» многие русские офицеры уже точно знали, с кем они сердцем. Воспоминания о тех днях князя Волконского очень красноречивы: «Я потом не раз ходил к Тюльерийскому дворцу, перед которым ежедневно толпился народ <…>. Наполеон выходил на балкон в сопровождении Бертрана, этого преданного друга <…>. Прогуливаясь по бульвару, мы встречали Лабедойера, известного в эту эпоху переходом с командуемым им полком к Наполеону в Гренобле <…>. При встрече с нами он сказал: "Что скажете вы, господа, о современных обстоятельствах, народном энтузиазме к императору? Я тоже участвовал немного в этом возвращении, но я могу вас уверить, что, если император вздумает сделаться опять тираном Франции, я первый убью его". Это я сообщаю, как доказательство чистоты чувств этого лица, вскоре падшего жертвою за то, что с ним разделяла вся Франция» ^{36} . Далее Волконский сообщает: «Вообще все приверженцы Наполеона надевали тогда букет фиалок в бутоньерках, что сделал также и я…» После второго отречения Наполеона горестей у русских офицеров прибавилось: «…Приговорили к смертной казни того, которого Франция и армия величала названием "храбрейший из храбрых" (маршала М. Нея. — Л. И.)… Невольно выскажу, что непонятно мне, как нашлись французские солдаты, которые могли согласиться стрелять в того, который столь часто водил их к победам? <…> При этом еще скажу, что хотя и взвалили на Нея, что он будто обещал привезти Наполеона в клетке, но это ложный вымысел; он принял командование войском, посланным против Наполеона, при заверении, что Наполеон не имеет общей поддержки в народе, в армии, чему противное оказалось. Ему оставалось или оставить врученное ему поручение, или примкнуть к общему желанию. Он выбрал долг гражданина…» ^{37} Русские офицеры посещали судебные процессы над маршалом Неем и полковником Лабедуайером, открыто выражая им свое сочувствие. Они надеялись, что вмешательство царя предотвратит исполнение смертного приговора над соратниками Наполеона. Но Александр I велел передать князю Волконскому, что за приверженность к Наполеону он будет расстреливать; но чего, собственно, добивался русский император от своих офицеров после того, как на обеде у генерала А. Коленкура сам вручил маршалу Нею рескрипт, признавший за ним титул князя Москворецкого?

Для русских офицеров, прошедших с боями до Парижа, мир как будто опустел со смертью Наполеона. Они заговорили об этом в полный голос, не скрывая сожалений об утрате. Победители щедро воздавали должное своему противнику, уже не поминая с гневом о сожженном Смоленске, о пожаре Москвы. «Подвиги Императора Франции Наполеона Бонапарта и военная его слава есть чрезвычайное происшествие в мире! По невеликому его происхождению, не будучи предопределен по природе царствовать, он в воспитании своем видел одну только военную славу, и так все его способности получили развитие искусного полководца» — так судил о Наполеоне Г. П. Мешетич ^{38} . Его собрату по оружию И. Т. Родожицкому таланты ушедшего из жизни императора Франции представлялись более широко: «Каков был Наполеон, о том все знают и много писали. Большая часть черни-писателей бранили его без милосердия и лаяли, как Крылова моська на слона; между тем полководцы, министры и законодатели парламента перенимали от него систему войны, политики и даже форму государственного управления. Он был врагом всех наций Европы, стремясь поработить их своему самодержавию, но он был гений войны и политики: гению подражали, а врага ненавидели. Слава подвигов Наполеона заставила забыть о корсиканце. Устрашенная Европа взирала с трепетом на великого Императора французов» ^{39} . По прошествии лет Родожицкий уже не упрекает Наполеона ни в безмерном честолюбии, ни в «династическом безумии». Напротив, стремления императора Франции стали представляться умеренными и понятными: «Сразив последние усилия Германии, он мог бы, казалось, стереть с лица Европы престолы некоторых держав; но победитель предпочел лучше облагородить свое племя вступлением в родство с древнейшею династиею императоров Германии. Завоевать у сильного царя дочь было всегда целию героев в романах и сказках. Наполеон исполнил это, и к своему роману прибавил новую статью: посадил младенца на престол Римских цезарей и назначил ему в наследство — мечту обладания миром». Г. П. Мешетич уже не сомневался в том, что все беды происходили в Европе по вине… союзников: «Но, покоривши оных, не желал их ожесточать лишением престолов; остался доволен одним их повиновением, считая, что в знак благодарности останутся ему верными: но это была большая ошибка его!» Русские офицеры упрямо «титулуют» низложенного повелителя Франции императором, вопреки решениям Венского конгресса, вопреки воле собственного монарха.

Если бы разжалованный из императоров «узник трех монархов» мог знать, какие чувства и мысли он унес с собой, сколько людей сердцем скорбело о нем в той самой России, где «кончилось его счастье»! Победителям хотелось в меру своих сил запечатлеть на бумаге эпоху, в которую им выпало жить, удержать ее в памяти, остаться в ней навсегда. Впрочем, может быть, он об этом и догадывался. «Время славы и восторга» закончилось; военных стали упрекать в ограниченности, недальновидности, пренебрежении к общественному благу. На эти многочисленные упреки в адрес ушедшей эпохи Денис Давыдов отвечал так: «Грустно было нашему воинственному, но невежественному поколению быть вынужденным отстраниться <…>. Многие убеждены, что усилия ратоборцев настоящей эпохи клонятся лишь к пользе общей, к доставлению человечеству наибольшей суммы благосостояния, свободы, просвещения! Нисколько! И тогда, и ныне на человечество смотрели, как на собрание цифр, которым решались и решаются задачи личных честолюбий и корыстолюбии <…>. Но польза благосостояний, истинная свобода нравов должны, по-видимому вечно оставаться распятыми на кресте между двумя разбойниками, честолюбием военным и честолюбием гражданским, никогда не обнаруживающими ни малейшего раскаяния…» ^{40}

Глава двадцатая «ОБЗОР С КАЗАЧЬЕГО СЕДЛА»

«И вы сожжете Париж?» — «Не знаю». — «Пожалуйста, не жгите Парижа; вам стыдно будет…»

И. Т. Родожицкий. Походные записки артиллериста

Название этой главы заимствовано из записок С. Г. Волконского, на наш взгляд, довольно удачно определившего особенности дорожных впечатлений русских офицеров, оказавшихся по воле случая в чужих землях. Для большинства наших малоимущих героев война была единственной возможностью отправиться в странствие по Европе. Они сознавали, что в силу опасности воинского ремесла каждый день их скитаний в чужеземных краях мог оказаться последним, но даже это чувство не в силах было погасить природного «скифского любопытства», с которым они вглядывались в обычаи и нравы других народов. И. Т. Родожицкий живо передал в записках радостные ожидания своих сослуживцев, впервые покидавших пределы Российского империи[так в тексте djvu-оригинала - SR]: «Офицеру быть в первый раз за границами своего Отечества столько же лестно, как кадету получить прапорщичий чин. <…> Вот и мы за границею, думал я; теперь старые товарищи не будут хвастать, что только они одни и видели свет, иную землю, иных людей» ^{1} .

Не будем забывать, что описание дорожных впечатлений — это дань времени и литературной традиции конца XVIII — начала XIX века. Среди «читающих» офицеров было немало поклонников литературного таланта H. М. Карамзина. С живейшим интересом они листали «Письма русского путешественника», слог которых может показаться несколько сухим и скучным современному читателю. Но для той эпохи «Письма» являлись весьма занимательным чтением, и русские офицеры нередко отождествляли себя с литературным героем произведения. Так, M. М. Петров вспоминал о начале неудачной кампании 1805 года: «На привале первого от Нарвы перехода батальонный командир наш майор Тургенев созвал к себе всю благородную тосковавшую молодежь, и как сам он страдал тож от занозы сердца рыцарского, то долгом почел, как бы приор ордена героев, ободрить унылых своих сподвижников для предстоящего иного геройства следующею речью: "Друзья, юные любимцы Марса! <…> Прочь все вздохи, недостойные геройских сердец! Слушайте мой командирский и дружеский завет: чур не писать к любимым в Нарву прежде прибытия нашего на Рейн. Прибыв туда, и мы напишем по-карамзински: 'Милые, милые! Уж мы на Рейне. Льем кровь врагов Отечества и стреляем дупелей в виноградниках берегов величественного Рейна' "» ^{2} . Правда, H. М. Карамзин ни словом не обмолвился в своем произведении о «врагах Отечества» и «дупелях в виноградниках»… После поражения при Аустерлице M. М. Петров при случае напомнил своему начальнику об «обольщениях честолюбия», обернувшихся большой неудачей для русского воинства: «Когда вступили мы в штаб-квартиру полка в городе Пернов, то я, увидя майора Тургенева на городовой площади и окруженного офицерами, подошел к нему и сказал: "Лев Антипович! Не забудьте снабдить молодых рыцарей разрешением писать в Нарву к любезным: 'Милые-милые! Уж мы на зимних квартирах — в Пернове!' " Все и сам майор Тургенев от души посмеялись худому событию нашей геройской мечты; но этот смех наш отозвался тяжким стоном страдавшего честолюбия нашего» ^{3} . Забегая вперед отметим, что у этой «карамзинской» истории длиною в четыре военных кампании (с 1805 по 1813 год) был счастливый и славный конец: «Мы прискакали в Таль. Квартира для генерала и меня нанята была посланным еще в ночи из Мунтербаура офицером нашим на самой набережной Рейна. Все жители городка этого, ожидавшие прибытия нашего, увидев нас, кричали "ура" все время, пока мы не нагляделись на Рейн и Кобленц <…>. Хозяин наш, богатый торговый гражданин Таля, встретил нас со всем его семейством на крыльце, а когда мы вошли в комнаты, то <…> спросил генерала, чем может он угостить гостей — спасителей Европы? Генерал Карпенков сказал ему: "Всего приятнее будет нам, когда подадите воды Рейна!" Он понял наше желание, поклонился низко и бросился сам с хрустальным кубчаном на берег, почерпнул и принес воды, которую, налив в семь больших бокалов, подал генералу и офицерам — его спутникам, причем все семейство его и он низко кланялись. Поздравя друг друга, мы выпили досуха наши кубки как нечто наиприятнейшее… И именно так: это вода священного Рейна, к которой древние рыцари германские с великим торжеством приходили крестить новорожденных своих сынов с упованием, что погружение в этой воде давало детям их непобедимость. Вот и мы, сыны России и благословенного Александра, достигли по чреде многочисленных побед наших Рейна… <…>. Благословляю вас, наипрекраснейшие минуты моей жизни!» ^{4}

В 1813 году русские воины выступили в Заграничные походы в новом для Европы качестве — победителей Наполеона в жестокой войне, в которой они отстояли независимость своего государства. Теперь офицеры российской императорской армии совершенно иначе воспринимали окружавший их мир, завоевав право без стыда смотреть в глаза европейским народам: «Войска России, дошедши до своих границ, расположились на малое время для отдыха; совершенное успокоение их Отечества и свобода Европы требовали похода в чуждые страны». В прежних войнах с Наполеоном русские офицеры как будто и не замечали зарубежных достопримечательностей. На это была веская причина: военных отправляли за границу для славы и чести русского оружия. Следовательно, в случае военных неудач им не пристало делиться впечатлениями с соотечественниками о пребывании за границей. Теперь же русские военные делали это с особой охотой. Вспомним, что в те времена не было ни фотографии, ни телевидения: сравнительно многотиражные гравюры с видами зарубежных городов русский офицер мог увидеть в столичных книжных лавках, но не приобрести, принимая во внимание скудность жалованья. Поэтому многие офицеры во время Заграничных походов, стремясь запечатлеть увиденное, вели дорожные журналы, дневники или отправляли на родину письма, содержавшие «пространные» описания достопримечательностей по пути следования русских войск. Эти «путевые заметки» легли в основу воспоминаний русских воинов, где, как и в «Письмах русского путешественника» H. М. Карамзина, переплелись два начала — информативное и лирическое. Маршрут движения «Путешественника» и «детей Марса» зачастую совпадал, но внутренний мир существенно отличался. Герой Карамзина отправился в Западную Европу на рубеже двух столетий, полный оптимистических надежд на будущее: «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали <…>, что люди, уверяясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их во всей точности и под сению мира, в крове тишины и спокойствия…» Однако вместо действия «законов чистого разума» люди испытали на себе превратности «законов войны». Было ли это случайностью, когда один из приказов Кутузова по армии заканчивался словами: «Идем вперед! С нами Бог! Перед нами разбитый неприятель! Да будет за нами тишина и спокойствие!»? Итак, в Европу отправились тысячи «русских путешественников» в мундирах, которые, ощутив себя орудием Провидения, возвращали народам силой оружия вожделенную «мирную сень». Но, оказавшись в другой роли и в иной исторической эпохе, наши герои все-таки обращались памятью к любимому литературному произведению, искренне «поверяя» свои дорожные впечатления милыми сердцу «Письмами русского путешественника». На основании всего этого можно составить своеобразный сводный «офицерский» путеводитель по Европе, отражающий внутренний мир «человека войны».

Один из самых образованных офицеров-гвардейцев А. В. Чичерин насмешливо извинялся за бессистемный рассказ перед воображаемыми читателями, мысленно представляя себе их укоры: «Он изобразил все уголки Плоцка, описал в подробностях силезскую деревню Бюллоу, показал нам Розу и Доротею, — и обошел молчанием Дрезден, Прагу, Теплиц. Что делать, так мы двигались» ^{5} . Когда повествованию не хватало подробностей, то он объяснял этот недостаток так: «Вчера, например, мы вышли в два часа пополудни. Пройдя две мили по трудной дороге среди отрогов горного хребта, замыкающего этот край, мы вошли в Теплиц, когда уже спускалась ночь. Я увидел превосходные здания, прекрасные улицы, широкие площади, множество народу, сады, гульбище, — и ничего об этом не рассказываю. Неужели возможно, скажете вы, чтобы путешественник отказался дать картину интереснейших мест того края, по которому он проходит только потому, что его лошади натерло седлом спину? Ему следовало остановиться, оглядеться, нанять экипаж, задержаться на несколько дней… А я, совсем наоборот, тащусь за колонной, ибо обстоятельства не дают мне возможности ознакомиться с этим городом» ^{6} .

Первые дорожные наблюдения русских офицеров были связаны с пребыванием в сопредельной Польше, именовавшейся в согласии со статьями Тильзитского соглашения герцогством Варшавским: «Город Варшава, столица тогдашнего герцогства, довольно многолюдный, обширный и шумный, имеет много громадных красивых строений и с окрестностями над рекою Вислою по покатости берега составляет прекрасную картину. <…> Народ, угнетенный частыми воинскими наборами, разными налогами и порабощением иноземным правительством, он был недоволен своей страной и как будто не находил в оной уже своего пристанища. Знатнейшие, видя попеременно чуждых народов в своей стране, имели привычку сообразовываться с своими обстоятельствами и, как казалось, принимали русских чистосердечно» ^{7} . Там, где подпоручик Г. П. Мешетич увидел лишь пагубные последствия союза поляков с Наполеоном, «вельможный» генерал екатерининского времени князь Д. М. Волконский с удовольствием отмечал «приятности» походной жизни. Орфография и пунктуация его «Журнала» выдает человека, привыкшего в свете говорить по-французски; в том случае, если военные старшего поколения прибегали в быту к русскому языку, то, как правило, они изъяснялись языком «девичьей»: «Февраль. 1-го, проходил я с корпусом чрез имение княгини Радзивиловой, что наша стацдама (статс-дама. — Л. И.), я был у нее в местечке Неборове со всем моим штабом и генералами, она давала завтрикать, потом водила по ранжереям, у нее удивительныя померанцевыя деревья, коих более 150-ти по обеим сторонам ужасной толщины, также всякия растения. Оттуда мы поехали в ея карете с конвоем до ея же деревни Аркадия, где великолепно отделаны покои и собрание мрамора и реткостей. Я старался всемерно сохранить ея имение и оказывать ей всякую благосклонность и в проходе войск наших» ^{8} .

Пока князь Д. М. Волконский любовался «реткостями», юный гвардеец А. В. Чичерин настойчиво предостерегал воображаемых читателей: «Честолюбцы, избегайте Плоцка, вам не удастся блистать здесь; талантов здесь не ценят; я видел, как зрители восхищались балетом, который исполняла одна-единственная актриса в домашнем коричневом платьице.

<…> Я не видел тут ни одной женщины моложе 50 лет; госпожа Нейфельд собирается снова выйти замуж, а ей, по ее признанию, 42 года; молодые особы все безобразны, так что избегайте этого города, молодые щеголи, не приближайтесь сюда вы, пестрые мотыльки, заполняющие бульвары и театры, порхающие туда и сюда в погоне за безделицами, одна ничтожнее другой, пока суровость погоды не заставит вас искать приюта; вы, бесполезные люди, не являйтесь сюда. Тут все спокойно, рассчитано, все занимаются каким-то делом» ^{9} . Напротив, вступление российских войск в Силезию оставило в душе Чичерина отрадные впечатления: «Силезия представляет собой сплошной сад. Дороги прекрасные сами по себе, украшаются еще аллеями плодовых дерев. В селах фруктовые сады, окруженные живыми изгородями, представляют очаровательную картину; каждый уголок украшен трудами рук человеческих; видишь, как повсюду жители стремятся усовершенствовать природу» ^{10} . Безусловно, не последнюю роль в ощущениях русских офицеров играло то обстоятельство, что в Силезии, в отличие от Польши, их встречали как союзников и освободителей.

Внимание Я. О. Отрощенко «в немецких землях» было в особенности привлечено картиной нравов и системой воспитания, разительно отличавшихся от российской действительности: «Союзы супружеские не тверды, и весьма легко допускается развод. Жена почитается как друг, не претендуя друг на друга за стороннюю свободу: одно благоразумие только скрепляет союзы в высшем классе людей, в нижнем необходимость, потому что земледельцу нужна помощница в доме. Ссор и драк мужа с женой мне никогда не доводилось видеть в продолжение двух лет» ^{11} . К этому наблюдению русский офицер счел нужным добавить не менее важные подробности из повседневной жизни союзного народа: «Каждый ремесленник одним своим ремеслом занимается, не мешая друг другу; тот, который делает лопаты, не станет делать метлы, и наоборот». Однако самое сильное впечатление на Отрощенко произвели взаимоотношения между детьми и родителями, в особенности там, где дело касалось образования. Напомним, что наш герой получил «начальные сведения» в родительском доме от своего отца. Причем не последнее место в его «умственном формировании» сыграли сказки о ведьмах и русалках и конечно же польская азбука, которую счел необходимым преподать своему сыну строгий отец. Очевидно, русский офицер с детства испытывал некоторые сомнения в качестве своего образования, а пребывание за границей превратило эти сомнения в уверенность: «С детьми в младенческих летах поступают ласково; но чтобы заставить их учиться, первоначально дают им для игры косточки с литерами и требуют, чтобы косточки он называл по литерам; таким образом, играя косточками, он затверживает литеры. Сверх этого не рассказывают им небылиц, не внушают страхов и не населяют их нежного воображения ни ведьмами, ни упырями, ни домовыми, ни чертями, как у нас водится. У немцев не так, они без всякого гнева и шуток удовлетворяют ребенка, изъясняя ему точные понятия о вещи» ^{12} .

Обстоятельства на театре военных действий сложились так, что русские войска надолго задержались в Саксонии, обладание которой представляло значительные стратегические выгоды как для Наполеона, так и для войск коалиции. Кроме того, враждующие стороны заключили между собой Плейсвицкое перемирие, которое должно было продолжаться с апреля до середины июня, но фактически продлилось до самого августа. Пока молчали пушки и договаривались между собой дипломаты, русские офицеры с азартом исследовали местные достопримечательности, к внешнему описанию которых они нередко прибавляли собственные умозаключения, основанные на богатом житейском опыте многолетних войн. Именно в таком духе составил довольно подробный «этнографический» очерк о саксонцах Г. П. Мешетич: «В Саксонии вообще города все красивы, везде чистота и опрятность и удивительная приятность в одеянии, особенно женского полу. Поселяне живут вообще в изобилии, земли их плодородны и не обременяют их многим обрабатыванием, много есть виноградников, дающих им хорошее красное вино, имеют в домах своих по два жилья, одно нижнее, а другое верхнее, любят в воскресные дни гуляния и веселятся. Народ красивый, ласковый, гостеприимный, рослый, любящий свою страну но не привыкший к большим трудам и к перенесению нужд военных, а от сего павших в России много было видно их голубых шинелей тонкого сукна на русских воинах» ^{13} . Артиллерист И. Т. Родожицкий пережил в «саксонской земле» настоящее потрясение: «..Девушка носила кушанье… Она была так прекрасна и благородна, что я совестился принимать услуги от этой милой особы, которой сам охотно желал бы прислуживать. Это не простая была служанка, но дочь самого хозяина. Таким образом, во всей Саксонии прислуживали нам за обедом милые девушки, хозяйские дочери или воспитанницы. За всякое приносимое блюдо я вставал со стула, благодарил ее, извинялся в том, что невольно явился незваным гостем, говорил комплименты…» ^{14} Каким бы скромным ни было воспитание О. Я. Отрощенко, какими бы случайными ни оказались сведения, преподанные ему отцом, но подполковник 14-го егерского полка, как оказалось, от рождения обладал недюжинными способностями к музыке. Благодаря таланту, который он не стал зарывать в землю, он имел за границей безусловный успех: «В селении, где мы остановились, так коротко обходились с нами жители, что когда однажды я начал играть на скрипке, то девушки тотчас нарядились и пришли танцевать» ^{15} . Следует признать: не всякий путешественник пользовался за границей симпатией и вызывал неподдельный интерес у местных жителей, в то время как военные в ту эпоху находились в особом положении. Да и сами военные, странствуя по дорогам войны, вступали с местными жителями в контакты более живые и непринужденные, чем иной путешественник, специально отправившийся взглянуть на чужие края. Подчас на пути следования русских войск случались досадные недоразумения, в ходе которых становилось очевидным, что наши путешественники — люди военные: «В лесу, прилегавшем к берегу Эльбы, посажены были между лесных деревьев садовые, и посредине этого обширного леса устроен зверинец. Управляющий лесничий, опасаясь, чтобы войска пришедшие не стали брать зверей из зверинца, и для сбережения выпустил всех на свободу. Мы, не зная ничего о зверинце, начали стрелять зайцев, коз и лосей, и поохотились вволю, пока дошла о том жалоба графу Воронцову» ^{16} .