Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.
Шрифт:
Последним активным натискам на нэпманскую моду явилось введение в 1928 г. юнгштурмовской формы. «Комсомольская правда» писала: «Образец формы предлагаем московский (гимнастерка с откладным широким воротником, с двумя карманами по бокам, с двумя карманами на груди, брюки полугалифе, чулки и ремень, можно портупея)». На эти атрибуты возлагались большие надежды. ЦК ВЛКСМ считал, что форма юнгштурма «дисциплинирует комсомольцев», позволит «воспитать чувство ответственности у комсомольца за свое пребывание в комсомоле, примерность поведения у станка, на улице, дома» [470] .
470
Комсомольская правда. 1928. 2 июля.
Юнгштурмовка — знак, содержанием которого явилось бы отрицание внешних образов бытовой культуры НЭПа. Но просуществовал этот знак весьма недолго. Историк повседневности, работающий со специфическими источниками, может привести целый ряд доказательств того, что именно к 1929 г. по сути дела прекратилась многолетняя борьба с нэпманской модой. В результате репрессий и налоговых притеснений социальный статус новой буржуазии к этому времени резко понизился. Естественно, что и внешняя атрибутика данного общественного
Но со сменой социальных приоритетов начались гонения на иные виды одежды. В 1928–1930 гг. большая группа ленинградской интеллигенции была репрессирована по обвинению в причастности к «заговору академиков». Особый смысл поэтому приобрело возникшее в первые месяцы революции выражение «А еще в шляпе!». В 1917 г. оно непосредственно было обращено к «буржуям». В конце же 20-х гг. шляпа вызывала раздражение идеологических структур как предмет внешнего облика старой интеллигенции. Любопытную деталь, связанную с формированием негативного отношения к людям интеллигентного труда, выделил в своих воспоминаниях писатель Д. Гранин. Описывая ленинградскую улицу конца 20-х — начала 30-х гг., он отмечает, что до определенного времени инженера можно было легко узнать в уличной толпе по фуражке со значками профессии — «молотком с разводным ключом»; подобный головной убор напоминал «…что-то офицерское, и это не нравилось, так что фуражки скоро исчезли» [471] . Причиной исчезновения этого форменного знака явилось не столь отрицательное отношение к мундирной атрибутике вообще, сколь активное выявление в нем «несоветского содержания». Привычка носить галстук и сорочку с крахмальным воротничком могла быть истолкована как приверженность к идеям буржуазного реставраторства Здесь явно прослеживалась тенденция социальной маркировки, которая должна была способствовать появлению новой ментальной нормы. Не удивительно, что в период гонений на интеллигенцию Киров упорно избегал на людях пользоваться очками. Нет ни одной фотографии, где бы Киров был запечатлен в очках или, не дай бог, пенсне — чисто интеллигентских знаковых признаках. Тем не менее известно, что в квартире лидера ленинградских большевиков хранились четыре пары окуляров! Он страдал возрастной дальнозоркостью и вынужден был писать тезисы своих выступлений крупными буквами, чтобы можно было разглядеть издалека, не надевая очков.
471
Гранин Д. Ленинградский каталог. Л., 1986. С. 77.
В конце 20-х гг. принятый партией большевиков курс форсированного построения социализма вновь вернул повседневной жизни черты «чрезвычайности», анормальности. В этих условиях возродились нормы классового распределения, неотделимые от нищенства рядового человека Великий перелом 1929 г. начался с резких перебоев снабжения населения промышленными товарами. Их стали выдавать по карточкам. Но даже по талонам достать одежду было весьма сложно. Писатель Гранин вспоминал: «Длинные очереди стояли за пальто… за сапогами, за чулками. На дефицитные товары выдавались ордера, но и по ордерам были очереди. В очереди становились с ночи. В очередях стояли семьями, сменяя друг друга» [472] . В 1930 г. весьма популярным стал анекдот о разнице между Маяковским и воспетым им Моссельпромом — «первый дал «Облако в штанах», а второй — штаны в облаках». Население Ленинграда вновь погрузилось в эпоху нищенства и оборванства. Пегербурженка С. Н. Цендровская вспоминала о своем школьном детстве: «Все мальчики и девочки ходили в синих сатиновых халатах… Редко кто из ребят имел красивое шерстяное платье, или теплый свитер, или рейтузы. Одевались очень плохо, особенно в 1929–1933 гг. На ногах резиновые тапки или парусиновые баретки на резиновой подошве, руки вечно красные, мерзли без варежек. Какие у нас были пальто, уж не помню, но точно, что не купленные в магазине, а перешитые из какого — нибудь старья» [473] .
472
Там же. С. 91.
473
Цендровская С. Н. Крестовский остров от нэпа до снятия блокады // Невский архив. Вып. II. М, — СПб., 1995. С. 87
Вновь в унизительном положения оборванцев оказалась интеллигенция. Ситуация зафиксирована в дневнике Хармса. В конце ноября 1932 г. он собрался пойти в филармонию. «Пытался одеться как можно лучше, — отметил поэт. — Сапоги, правда, через чур плохи, да и к тому же шнурки рваные и связанные узелочками». Трудности с одеждой испытывала и основная масса ленинградского студенчества. Учившаяся в 1930–1933 гг. в ленинградском педагогическом университете Н. М. Иванова-Романова вспоминала: «Январские каникулы 1932 года. Перед каникулами я тяжело заболеваю, простудилась после бани из-за нехватки одежды на смену» [474] . Единственная пара белья — типичное явление в среде ленинградцев в 30-е гг.
474
Нева. 1989. № 4. С. 74.
Неблагополучно обстояло дело и с экипировкой рабочих. В 1929 г. пролетарские семьи реально могли купить всего лишь 1,5 пары обуви на человека в год. И это несмотря на то, что на фабрики и заводы ордера для приобретения вещей поступали в первую очередь. К концу первой пятилетки ситуация с одеждой ухудшилась — возросли цены даже на распределяемые товары. Петербургский историк А. Г. Маньков в своем юношеском дневнике запечатлел семейную ссору. Поводом для нее был весной 1933 г. разговор о покупке галош, пара которых стоит 15 рублей. Это пробило бы огромную брешь в семейном бюджете. В 1929 г. ленинградский рабочий покупал в среднем 17 м ткани, тратя на это 32 рубля, а в 1931 г. — всего 13 м на 40 рублей [475] .
475
Экономико-статистический справочник Ленинградской области. Л., 1932. С. 198
Конечно, в обстановке вновь воцарившегося оборванства идеологический натиск на какие-либо виды одежды был бы нелепым. Но возродить нормы аскетизма эпохи военного коммунизма властные структуры все же попытались. Всячески одобрялось ношение юнгштурмовской формы. Как и в начале 20-х гг., в «революционность» играла часть
интеллигенции. В красном платочке и юнгштурмовке часто появлялась в редакциях ленинградских газет поэтесса О. Берггольц. По словам известного литературного критика М. Левина, «эта девочка в красной косынке была уже дважды матерью, но твердо решила оставаться комсомолкой из-за Нарвской заставы» [476] . Но, скорее, это была поза, чем истинный аскетизм, как впрочем, и образец одежды, в начале 30-х гг. предложенный Сталиным: сапоги, сталинка — что-то среднее между гимнастеркой и френчем, сшитая по специальному образцу фуражка. Названные предметы одежды являлись своеобразным гражданским мундиром эпохи сталинизма, внешними атрибутами партийно-советской номенклатуры 30-х гг. Постепенное утверждение этой униформы — лишнее доказательство наличия элементов тоталитаризма в жизни советского общества 30-х гг. Мундир, по мнению американских социологов Н. Джозефа и Н. Алекса, способствует фиксации статуса определенной группы, утверждению ее законности, он подавляет индивидуальность, но одновременно поддерживает существование мифа о силе, мощи и влиятельности определенного социального слоя [477] .476
Вспоминая Ольгу Берггольц. Л.,1979. С. 56.
477
Joseph N., Alex N. Sociological Perspective // Amer. Journal of Sociology. Vol. 77. № 4. Jan. 1972. P. 717–730.
С началом второй пятилетки нормализующие суждения властных и идеологических структур о капризах моды стали более лояльными. Стремление хорошо одеваться даже поощрялось. Старый член партии большевиков, работника одного из ленинградских заводов 3. Н. Земцова вспоминала, как в начале 30-х гг. собиравшимся на торжественный вечер в Кремле женщинам по случаю празднования 8 марта было дано указание явиться на банкет «…не нигилистками в строгих английских костюмах с кофточкой и галстуком, с короткой стрижкой, а выглядеть женщинами и чтобы наряд соответствовал» [478] . С середины 30-х г. в крупнейших городах советской страны стали массовыми тиражами издаваться модные журналы — «Модели сезона», «Модели платьев», «Модели для индивидуальных заказов». В Москве в 1934 г. был создан Центральный дом моделей.
478
Огонек. 1988. № 27. С. 8.
Избавлялись, как казалось, от заблуждения социалистического аскетизма и комсомольские активисты. В 1934 г. на комсомольской конференции завода «Красный путиловец» секретарь одной из цеховых организаций ВЛКСМ резко выступил против гонений на девушек, любивших принарядиться. «Приходит на вечер комсомолка в крепдешиновом платье и над ней смеются, — с возмущением говорил комсомолец. — В каком уставе записано, что комсомолка не может явиться в крепдешиновом платье? Надо нам следить, чтобы комсомолец ходил опрятно и чисто одетым, следил бы за собой. От прежнего типа комсомольца пора отвыкать» [479] . «Комсомольская правда», еще пять лет назад громившая любительниц лакированных туфель, в 1933 г. открыла рубрику «Мы хотим хорошо одеваться!». Здесь печатались письма примерно такого содержания: «Три года замечаю, что есть и у меня охота одеться получше. Не то жениться собираюсь, не то от товарищей в цехе отстать нельзя». Автор письма жаловался на плохое качество тканей, критиковал пошив костюмов: «Надоело это чучело-фасон — неизменная тройка англезе с гаврилкой» [480] .
479
ЦГА ИПД. Ф. К-202. Оп. 2. Д. 76-а. Л. 62.
480
Комсомольская правда. 1933. 28 августа.
Репортеры комсомольских газет и журналов к середине 30-х гг., уловив общую тенденцию, стали «бороться» за хорошую одежду для жителей социалистического Ленинграда. Сотрудник журнала «Юный пролетарий» П. Капица вспоминал: «Один раз сделали налет «легкой кавалерии» на Ленодежду и швейную фабрику имени Володарского, а затем высмеяли неуклюжую, серую по расцветке стандартную одежду и модели женских платьев, таких как «гитара», «косоворотка», «трактористка». Сшитые из ситца, на подолах и рукавах они были украшены изображениями тракторов, колосьев, гаек, шестеренок и разводных ключей» [481] . Действительно, такие рисунки, а также расписные ткани на тему «Комсомол за работой», «Участие красноармейцев в уборке хлопка», «Коллективизация» предлагали использовать российские конструктивисты. Еще в 1929–1931 гг. они довольно успешно вели борьбу со всякого рода цветочками, горошками, полосочками, листочками, «враждебными, — по выражению редколлегии журнала «За пролетарское искусство», — классу пролетариев, вредными или нейтральными». А уже в декабре 1933 г. СНК СССР принял специальное постановление «О недопустимости производства товаров рядом предприятий, использующих бедные или несоответствующие рисунки». Оно помогло покончить с максималистскими устремлениями последних российских авангардистов.
481
О времени и себе. Л., 1984. С. 174.
Перемены были мгновенно подхвачены социалистическим искусством в целом. По многим театральным сценам в середине 30-х гг. прошла пьеса ленинградского драматурга С. Соловьева «Личная жизнь». Отрицательные герои пьесы, носители явно «несоциалистической идеологии», одевались неряшливо и бесвкусно. В качестве же образца для подражания выдвигался человек, который синтезировал «красивую жизнь» и «мировую революцию». Аскетическая риторика уходила постепенно даже из стилистики театральных постановок. А. Жид, французский писатель, посетивший СССР в 1936 г., отметил, что даже сам Сталин «…недавно одобрил женское кокетство, призвав к модной одежде и украшениям…» [482] . Однако это происходило не потому, что жизнь в СССР стала подчиняться общемировым нормам быта и новым тенденциям в искусстве, где начался расцвет «женской темы». И не потому, что наивный аскетизм военного коммунизма исчерпал свои ресурсы, а отмена карточек сделала нормальным явлением хорошую одежду для всех желающим.
482
Звезда. 1989. № 8. С. 162.