Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века

Бывший кабинет-министр Михаил Головкин проводил год за годом в Колымском остроге, «выходя из дома не иначе как в сопровождении двух конвойных с ружьями, споря с местными казаками за рыболовные межи в Колыме и ежевоскресно являясь в приходскую церковь, где раз в год он был обязан, выпрямясь и скрестив руки, выслушивать какую-то бумагу, а за ней увещевание священника». Он продержался на Колыме 14 лет во многом благодаря заботам жены Екатерины Ивановны, в девичестве Ромодановской – дочери последнего начальника Преображенского приказа.

Даже в относительно приличных условиях ссылку выдерживали не все – годы и лишения свели в могилу неуемного Александра Даниловича Меншикова. Его дом через несколько лет стал тюрьмой для семейства Долгоруковых; караул охранял не только крыльцо, но и весь периметр ограды, за которую заключенным было запрещено выходить. Коменданту строго указывалось соблюдать условия содержания и не допускать поблажек: рацион питания не должен был выходить за пределы рубля на человека в день (это ограничение постоянно нарушалось – очевидно, благодаря взяткам). Единственной привилегией знатных заключенных оставалось право принимать гостей.

Вслед за ними сидельцем Березовского острога стал Андрей Иванович Остерман. Бывший вице-канцлер и генерал-адмирал прибыл в сопровождении жены, трех лакеев, повара и двух горничных; позднее к этому «штату» добавился еще пастор с жалованьем в 150 рублей для духовного наставления опальных. Земные же их потребности были ограничены: Остерману и его жене полагалось по рублю в день, разрешалось выходить только в церковь; инструкция поручику Дорофею Космачеву требовала содержать ссыльных «под крепким и осторожным караулом», не давать бумаги и чернил и «не позволять им ни с кем видеться». Дворне выдавали по 10 копеек, но с правом выходить раз в день для закупок. Острожный досуг прежде вечно занятого министра состоял в чтении Библии и редких писем от детей, оставленных на службе, хотя и переведенных из гвардии в армейские полки. Несколько лет в столицу отправлялись ежемесячные доношения охраны о состоянии подопечных, пока поручик Космачев не доложил: «Сего мая 5 дня состоящий у меня под караулом бывший граф Андрей Остерман заболел грудью и голову обносит обморок, а сего ж мая 22 дня 1747 года пополудни в четвертом часу волею Божию умре». [784] «Душа» Кабинета министров Остерман, как и многие другие жертвы «дворских бурь», скончался в ссылке, несмотря на заботы последовавшей за ним жены Марфы Ивановны – представительницы боярского рода Стрешневых.

784

Цит. по: Елфимов В. И.А. И. Остерман в Березове: жизнь после смерти // Петровское время в лицах. 2003. СПб., 2003. С. 44–45.

Кстати, путешествие жен за ссыльными мужьями в Сибирь в те времена не воспринималось как подвиг – во-первых, потому, что при Петре I или Анне Иоанновне их, не спрашивая согласия, просто отправляли вместе с мужьями, а во-вторых, в тогдашнем, еще во многом традиционном обществе разделение участи супруга воспринималось как норма. Тем более никто не спрашивал мнения крепостных, отсылаемых на край света вместе с господами. Проблемы здесь возникали у иноземцев. Так, у сосланного зятя Бирона, генерала Бисмарка, вышел конфликт с его вольнонаемными немецкими служителями: в отличие от русских крепостных, они ехать далее Москвы «не похотели». Брат фаворита, гвардии подполковник Густав Бирон, ошеломленный переворотом, навсегда оторвавшим его от полковых «экзерциций», получил еще один удар от своей только что обрученной невесты: помолвка была расторгнута, так как фрейлина Якобина Менгден не пожелала покидать двор ради опального суженого.

Последним узником Березова стал прусский шпион Гонтковский, а в начале XIX века тамошняя тюрьма и вовсе сгорела.

Благодаря поступавшим в Тайную канцелярию рапортам охраны мы можем судить о жизни ссыльных – но только именитых «бывших» министров, графов, князей, генералов. Судьбой менее важных преступников и лиц «подлого звания» сыскное ведомство не интересовалось; в их делах нет никаких сведений о сибирских скитаниях, а мемуары подобная публика в XVIII столетии не писала. Редкие свидетельства подобного рода относятся уже к концу столетия и оставлены людьми просвещенными – к примеру, уже упомянутым немецким писателем и драматургом Августом Коцебу. Оказавшись за Уралом, сочинитель обнаружил, что и в страшной Сибири можно жить с относительным комфортом. Он сумел приискать приличную квартиру и подивился дешевизне продуктов: в Кургане фунт хлеба стоил полкопейки, курица – полторы, а пара рябчиков – 3 копейки; правда, привозные товары были дороги: фунт сахара обходился уже в рубль, кофе – в полтора рубля, а стопа писчей бумаги – в целых 7 рублей. Сочинитель нашел себе европейского (хотя и вороватого) слугу-итальянца и проводил время в чтении, охоте, карточной игре и изучении русского языка – и притом был приятно удивлен наличием «общественного сострадания» к ссыльным. [785] Правда, известный литератор не числился опасным преступником (был сослан только «под надзор»), находился под покровительством самого губернатора да и пробыл в Сибири всего несколько месяцев, имея возможность пользоваться собственными средствами.

785

См.: Коцебу А.Указ. соч. С. 149–150.

Другие же проводили в ссылке долгие годы, и иногда даже конвоиры не знали, за какие преступления сосланы их подопечные; свидетельствами их пребывания оставались только безликие указы. При Анне Иоанновне был неизвестно за что сослан повар Екатерины I: «Отправлен отсюда из Санкт-Петербурга в Архангелогородскую губернию под караулом повар Холябна с женою и детьми, которых по привозе к городу, приняв вам для содержания, под караулом послать в Кольский острог; в бытность его там давать на пропитание кормовых денег всем по тридцать копеек на день. Анна». Через девять лет другая императрица, вспомнив о царском кашеваре, распорядилась: «Всемилостивейше указали мы бывшего при дворе матери нашей блаженные и вечно достойные памяти ее императорского величества государыни Екатерины Алексеевны кухенмейстер Холябна, который обретается в Кольском остроге, из ссылки освободить и, дав ему подводы и прогонные деньги, отпустить в Санкт-Петербург. Елисавет».

Иных засылали так, что долго не могли отыскать после объявленной амнистии. Одни ссыльные навсегда уходили в безвестность, другие получали шанс реабилитироваться – назначались на ответственные должности, хотя и за тысячи верст от столицы. Так, Скорняков-Писарев, став командиром Охотского порта, перенес в сибирскую глушь нравы петровских ассамблей. «Всегда имеет у себя трапезу славную и во всем иждивении всякое доволство, утучняя плоть свою. Снабдевает и кормит имеющихся при себе блядей, баб да девок, и служащих своих дворовых людей и непрестанно упрожняетца в богопротивных и беззаконных делах: приготовя трапезу, вина и пива, созвав команды своей множество баб, сочиняет у себя в доме многократно бабьи игрища, скачки и пляски, и пение всяких песней. И разъезжая на конях з блядями своими по другим, подобным себе, бабьим игрищам, возя с собою вино и пиво, и всегда обхождение имеет и препровождает дни своя в беззаконных гулбищах з бабами», – описал времяпрепровождение своего начальника служилый человек охотского гарнизона Алексей Грачев. Когда веселый и нечистый на руку командир окончательно проштрафился, его сменил в этой должности такой же ссыльный – бывший петербургский генерал-полицеймейстер Антон Девиер, битый кнутом и лишенный чинов и деревень.

Бывшим подследственным, отправленным в ссылку по эту сторону Уральских гор, жилось легче, как сосланному в Великий Устюг Лестоку или переведенному в Ярославль Бирону. Еще больше везло дворянам, отправленным на жительство в собственные деревни. В первой половине столетия такая ссылка могла расцениваться как милость; при Екатерине II она уже стала обычной практикой: к 1801 году под таким надзором находилось несколько сотен человек.

Но ссылка оставалась ссылкой, даже если была достаточно комфортабельной. Императрица Елизавета, памятуя о благожелательном отношении к ней Бирона во времена его фавора, оказала ему «материальную помощь» в размере 5 тысяч рублей; на его содержание было приказано выдавать те же 15 рублей в день; ярославский воевода получил инструкции ссыльных «довольствовать без оскудения, против того, как они прежде довольствованы были, из тамошних доходов». Из Петербурга прибыли принадлежавшие Бирону библиотека, мебель, посуда, охотничьи собаки, ружья и несколько лошадей; императрица даже отправила в Ярославль два сундука с нарядами герцога. Осталось в силе разрешение отъезжать от города на 20 верст для прогулок и охоты. Кроме того, Бирону позволили вести переписку и заказывать вещи, которые нельзя было купить в Ярославле – например ткани, нитки и моднейшие образцы рукоделия для герцогини. Бирон даже имел право принимать гостей.

Однако подкараульное житье – не сахар. Служивые часто были навеселе и от скуки приходили «в худое состояние». Бирон имел право свободно передвигаться по городу и его окрестностям, но и за воротами дома-тюрьмы его мало что радовало. Взору бывшего регента империи представали полуразрушенные деревянные стены и башни, покосившиеся деревянные дома, кучи помоев с «безмерным смрадом». По улицам просили милостыню заключенные в цепях и «чинила продерзости» скотина, отлично себя чувствовавшая «во рвах и грязях», становившихся порой непроходимыми. Достопримечательностью города являлась огромная лужа – «Фроловское болото» перед одноименным мостом, – в которой даже тонули загулявшие обыватели. Тяжелый, властный и вспыльчивый характер Бирона постоянно приводил к конфликтам с людьми, от которых его семья зависела. Испытание властью навсегда лишило его бывшего обаяния и способности находить общий язык с людьми иного круга. Хотя герцог жил в таких условиях, о которых большинство знатных ссыльных могли только мечтать, он искренне горевал: «Чем нынешняя моя жизнь лутче самой смерти?» – и всё более срывал свое недовольство на окружающих.

Его товарищи по несчастью, как правило, вели себя иначе. Лесток в Устюге жил бедно, но весело: подружился со своей охраной, которая сама водила к узнику гостей; компания играла в карты, и выигрыши Лестока шли ему на жизнь. Ссыльный Миних прожил в заброшенном Пелыме 20 лет, но не унывал. Он много читал и писал, подавал императрице и ее окружению свои послания и проекты; работал в маленьком саду, где высадил деревья, травы и цветы. Фельдмаршал даже завел коров, а на сенокос устраивал «помочи»: приглашал несколько десятков мужиков и баб и щедро за работу угощал. Он обучал местных ребятишек грамоте, а его жена помогала женщинам и давала крестьянским девушкам приданое из своих средств. В 1762 году пелымцы со слезами проводили его в Петербург, как «отца родного», а Миних на радостях раздал всё имущество местным крестьянам.

Бывший вице-президент Коммерц-коллегии Генрих Фик был сослан «по делу о призвании на престол курляндской герцогини Анны Иоанновны» за чтение сослуживцам знаменитых «кондиций» и неуместную радость по поводу того, что «не будут иметь впредь фаворитов таких, как Меншиков и Долгорукой». Спешно проведенное следствие сочло доказанным, что хотя Фик и не сочинял ничего сам, но «ко уничтожению самодержавства российского был склонен», за что был лишен всех чинов и имения и отправился на десять лет в Сибирь. В его следственном деле хранятся непереведенный дневник этого памятного путешествия 1732 года и «реабилитационные» документы следующего царствования: в 1743 году Сенат посчитал, что дело Фика началось «по тайным проискам» и заключалось лишь в его «пустом болтании». [786] Но Фик и в ссылке не унывал – он приспособился к торговле: завел знакомства среди инородцев и посылал в Якутск меха и оленьи шкуры. После освобождения ученый немец написал «Всеподданнейшее предложение и известие, касающееся до якутов, тунгусов и других в Северной Сибири ясашных народов и особливо о великих отягощениях» с изложением злоупотреблений администрации в отношении аборигенов.

786

Дело Фика см.: РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. № 171. Ч. 1–2.