Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века

Другие становились почти профессионалами по части сбора слухов и толков. В 1734 году писарь Изюмского полка Михаил Корецкий «сочинял на многих» доношения, в которых, однако, по сыску «многое не являлось»; был бит плетьми нещадно и разжалован в рядовые казаки. [238] В 1762–1763 годах сотник Федор Крыса докладывал о том, что говорят в столице об Иване Антоновиче и «воскресшем» Петре III. [239]

Сержант Измайловского полка Александр Малыгин действовал уже более квалифицированно. В 1764 году он явился на квартиру своего командира подполковника В. И. Суворова с докладом о разговорах среди сослуживцев: что сержант Морозов опасался какой-то «комиссии» в полку, от которой «постраждет» один из офицеров; что некий купец говорил солдатам о свергнутом и заточенном в Шлиссельбурге императоре: «Обидили де птенца Ивана Антоновича»; что не установленный пока капрал якобы собирался в 1761 году застрелить императрицу Елизавету, а регистратор Лаврентий Петров говорил о заключенных в крепости офицерах. Малыгин уже не рассматривался начальниками сыска И. И. Неплюевым и А. А. Вяземским в качестве обычного доносчика – не попал под следствие с заключением и очными ставками, – а скорее, воспринимался как добровольный агент-осведомитель, [240] что помогло его последующей карьере – в 1769 году он стал прапорщиком гвардии и занял хлебное место товарища воеводы в Дмитрове. В то время имелись и другие подобные «помощники»: приговоры Тайной экспедиции 1764 года говорят о выдаче 50 рублей за информацию, поставленную «известными людьми».

238

См.: Там же. Оп. 1. № 408. Л. 9.

239

См.: Там же. Оп. 2. № 2046. Ч. 1. Л. 6 об.-7, 8 об., 27 об.

240

Там же. № 2166. Л. 1–2 об.

На столичных гвардейцев охотно доносили служивые из армейских полков. В 1764 году солдат Суздальского полка Антип Филатов со слов своей жены доложил, как рядовой Измайловского полка Василий Титов заявлял: «Когда государыня поедет в Ригу, то де тогда на престол посадет Иван Антонович», – и о том же толковали между собой солдаты-семеновцы. Дело немедленно было доложено графом Г. Г. Орловым императрице; генерал-прокурор Вяземский возглавил следствие – и быстро установил, что о новом перевороте (с раздачей чинов и денег) мечтал сам Филатов и подговорил жену оклеветать гвардейца – собственного зятя. [241]

241

См.: Там же. № 2156. Л. 1–5 об.

Майор Иван Бахметев, после спокойного воеводства в Алатыре посланный на восточную границу «в команду» тайного советника Федора Наумова и тем явно недовольный, в 1735 году явился в Сенат с доносом на своего начальника, обвинив того в «презрении» императорских указов, «в непостоянных и своеволных к тому непорядочных поступках и во взятках», «похищении е. и. в. интересной траты». Не ограничившись перечислением обычных служебных злоупотреблений, Бахметев упомянул якобы рассказанную ему вельможей в «похвальных и непотребных словах» историю о том, как когда-то Анна Иоанновна, будучи еще курляндской герцогиней, просила у него голосистых певчих, а не получив, подговорила их к побегу; став императрицей, она будто бы напомнила Бахметеву этот случай: «А ныне бы де ты мне и с охотой отдал». Дело мгновенно стало из уголовного политическим, и майора с его кляузами доставили в Тайную канцелярию – на его беду: следствие выяснило, что Бахметев сам может быть обвинен в измене, поскольку подговаривал своих солдат обвинить Наумова во взятках и не слушать приказов начальника – «к новопостроенным крепостям не ездить и пашни не пахать». Воистину, не рой другому яму: склочный майор получил плетей и отправился служить в Сибирь «вечно». [242]

242

Там же. Оп. 1. № 444. Л. 21, 23–24, 101 об.-102, 305 об.

Совместная служба и армейский быт неизбежно порождали конфликты. Впрочем, из сотен подобных дел не всегда ясно, последовал ли донос по «злобе», или доноситель просто использовал удобный случай, чтобы выслужиться. В 1734 году солдат столичного гарнизона Петр Агеев на вопрос капрала, была ли императрица на водоосвящении, простодушно ответил, что стоял далеко, а потому «черт де ее знает, была ль или нет», и угодил по доносу капрала после истязания кнутом в вечную ссылку в Охотск, хотя из дела следует, что за бедным солдатиком никаких провинностей прежде не было. [243]

243

См.: Там же. № 394. Л. 3 об., 18 об.

В военной среде информация порой распространялась моментально. Старый солдат столичного Невского полка Нестор Рябинин днем 25 августа 1763 года посетовал: «У нас баба и царством правит; нам де дает жалованье малое, а как на што другое – у нее болше денег идет». Служивый не только переживал за свое невеликое жалованье, но и вообще о дамах был невысокого мнения – «блядь по бляди и потакает». На его беду, его ворчание было услышано женой поручика Якова Шубина Екатериной. Возмущенная полковая дама сразу же доложила о «непристойных словах» поручику Прохору Логурскому; тот помчался к обер-коменданту генералу Костюрину; Костюрин доложил в Сенат – и уже вечером того же дня солдат был арестован и давал показания лично генерал-прокурору А. И. Глебову. [244]

244

См.: Там же. Оп. 2. № 2092. Л. 1–5.

Но и штатским в разговорах с солдатами следовало быть осторожнее – усвоенный Артикул воинский заставлял их действовать без промедления даже там, где торопиться не было нужды. Солдатские женки Федосья и Фетинья беседовали в 1751 году о своем, о женском: «Милостивая де государыня живет блудно»; вдова Федосья рассказала об этом открытии приглянувшемуся ей солдату, а кавалер тут же на нее донес. [245]

Не щадили друг друга и дворовые люди, не связанные полковым братством или взаимной порукой крестьянской общины. Удачный донос давал им возможность если не войти в милость к барину, то получить определенный статус в своей среде, заставить себя уважать и бояться. Стоило находившемуся в услужении у коммерц-советника Петра Бакона Михаилу Иванову и слуге асессора Юстиц-коллегии Фоке Афанасьеву побеседовать о придворных делах и, в частности, о том, что императрица Анна Иоанновна «телесно живет» с Бироном, как свидетель этого разговора, слуга Бакона беглый выходец из Польши Павел Михалкин, подал донос, стоивший болтунам урезания языка, битья кнутом и ссылки в Охотск. [246]

245

Там же. Оп. 1. № 1408. Ч. 1. Л. 49–54.

246

См.: Там же. № 421. Л. 3.

Особую опасность дворовые представляли для своих господ. Донос на них был, конечно, делом более рискованным, чем на своего брата крепостного, но и сулил больше: вместе с наградой можно было обрести свободу. Именно таким образом получил ее самый известный авантюрист середины XVIII века Ванька Каин, объявив «слово и дело» на своего помещика. В петровское царствование заметно увеличилось количество доносов от холопов, сообщавших о попытках помещиков приворожить или «испортить» самого Петра I. Вероятно, это можно связать не столько с особым авторитетом царского имени для этой социальной группы, сколько с ухудшением положения наиболее привилегированной части холопства. [247]

247

См.: Лавров А. С.Колдовство и религия в России 1700–1740 гг. С. 354–355; Анисимов Е. В.Изменения в социальной структуре русского общества в конце XVII – начале XVIII в. Последняя страница истории холопства в России // История СССР. 1979. № 5. С. 35–52.

Другие крепостные сообщали об уклонении господ от службы. «Ведомо буди, на Москве живет стольник Илия Григорьев сын Сандырев, а на службу твою, великого государя, не ходит, сказывает, что нога болит, а лекарей к ноге никого не приводит. А, знатно, что он ногу затравливает, не хотя быть на службе твоей государевой; все дома лежит, богу не молится, все пьет – зачнет с половины дня пить, да и всю ночь пьет. ‹…› А как напьется пьян, только людей бьет да мучает», – уведомил царя в 1709 году безвестный холоп, явно стремившийся изобразить барина злостным «уклонистом» от службы, ради этого не жалевшим собственной ноги. [248]

248

Цит. по: Востоков А.Явочное челобитье холопа на барина 1709 г. // РС. 1892. № 7. С. 47–48.

Злоба на помещика была так велика, что пересиливала даже страх подвергнуться пытке во время следствия. Крепостной Клим Рудин донес на барина, Ивана Аристова, будто бы критиковавшего политику своего государя: «Живет де все по-немецки и бояр много казнит, и стрельцов много побил, а набрал все дрязги, холопья в солдаты», – и не отрекся от сказанного, выдержав три пытки. [249] Даже до поры лояльный холоп мог донести на хозяина, пытаясь таким способом избежать заслуженного наказания. К примеру, когда крестьянин Гришка Жогин попал за что-то в только что введенный Петром I надворный суд, то вспомнил – на беду, слишком поздно, – как его господин стольник Андрей Вешняков сжег некие «царственные письма» в то время, «как стало искатца дело царственное на Москве», то есть следствие по делу царевича Алексея. Но преступных умыслов и действий помещика установлено не было, и доносчик за нерасторопность был бит кнутом и отправлен на каторгу. [250]

249

Цит. по: Голикова Н. Б.Указ. соч. С. 191.

250

См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 169. Л. 3, 12, 104.

Забулдыга-прапорщик Тимофей Скобеев, загулявший под Рождество 1721 года в своей подмосковной деревне, поутру с похмелья поругался с женой, укорявшей его за пьянство и блуд. Супруг не нашел ничего лучше, как сослаться на достойный пример: «Что ты мне указываешь! Ведь так сам государь Петр Алексеевич делает». Свидетелем выяснения отношений стал дворовый Аким Иванов. Слуга долго не решался выдать барина и только в апреле следующего года сам явился в Преображенское к царю, был принят им лично и с сопроводительной запиской бережно передан Ушакову. Петр дело Скобеева «изволил ставить за неважное»; но в регулярном государстве порядок исполнения по указам должен был выполняться неукоснительно: «Помещика того надобно сыскать и допросить в том, к какому случаю он такие слова говорил». Прапорщик не запирался – поклялся, что «иных важных продерзостных и непристойных слов ни прежде, ни после того не было; про его величество с женой никогда не говаривал, а что было им сказано, то спроста, а ни в какую силу». Повинившийся помещик отделался всего лишь батогами; а бдительный холоп получил паспорт с записью, «что ему, Акиму, с женой и с детьми от Скобеева быть свободну и жить, где захочет». [251]

251

См.: Семевский М. И.Очерки и рассказы из русской истории XVIII в. С. 48–51.

Еще более опасными могли стать такие доношения для высокопоставленных лиц, постоянно окруженных дворней. Карьера князя Дмитрия Михайловича Голицына – вельможи, члена Верховного тайного совета и одного из авторов знаменитых «кондиций», ограничивавших власть избранной на русский престол Анны Иоанновны, – могла завершиться задолго до 1730 года. В бытность киевским губернатором он сам писал доносы на украинского гетмана; но и на него в мае 1722 года обиженный дворецкий его брата-фельдмаршала заявил «слово и дело» по поводу якобы имевшихся у князя «тайных царственных писем». Тогда князю повезло – донос проигравшегося в карты холопа был признан неосновательным. [252]

252

См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 126. Л. 14–15, 58.