Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII

В то же самое время мадам де Лож, только что с восторгом проглотившая первый сборник писем Жана-Луи Геза, сьера де Бальзака [137] , свела знакомство, быстро перешедшее в дружбу, с молодым мастером эпистолярного жанра, явившимся в Париж из Рима, чтобы насладиться здесь зачинающейся славой, и ввела его в свой альков, представив постоянным посетителям в качестве бога Красноречия.

Вот таким образом в двух до тех пор принимавших исключительно аристократию домах – дворце Рамбуйе и особняке Ложей – оказались даже не просто желанными гостями, но почти воцарились два писателя, два представителя буржуазии. И отныне, можно считать, в обоих кружках дары Духа приступили к попыткам уравновесить ценность дворянских титулов. Нет, разумеется, я не хочу сказать, что мадам де Лож или маркиза де Рамбуйе стали активно собирать вокруг себя пишущую братию и возжелали немедленно преобразовать свои альковы в чисто литературные салоны. Конечно же, ничего подобного не произошло и не могло произойти. Ни одна, ни другая дамы вовсе не заботились о том, чтобы постоянно или по крайней мере регулярно угощать своих посетителей интеллектуальными забавами. Под крышей что одного, что другого особняка литература оставалась развлечением, а вовсе не серьезным занятием. Но тем не менее милые дамы быстро сообразили, что благосклонно принимать литераторов, ухаживать за ними, льстить им попросту выгодно, потому что служит их собственному прославлению в настоящем и будущем.

137

Вышедший в 1624 г.

А впрочем, готова ли была каждая из них к тому, чтобы играть роль хозяйки салона, где искусство слова могло бы занять главное место? Безусловно – да! Выше уже говорилось о том, что обе дамы получили прекрасное образование. Мадам де Рамбуйе к тому же с легкостью сочиняла мадригалы, катрены, стихотворные послания, эпитафии, писала как совершенно ясные, так и изысканно двусмысленные письма, способные служить образцами искусства риторики. В ее наследии можно найти целый сборник прозаических «Молитв», оцененный Таллеманом де Рео после смерти автора как «чрезвычайно хорошо написанный» [138] , а кроме того, и сборник стихотворений. Мадам де Лож, едва ли не с детства склонная к приятному делу версификаторства, – особенно ей удавались импровизации, – оставила своим наследникам после кончины увесистый том, битком набитый рифмованными строками. Кичившаяся также своей репутацией мастера эпистолярного искусства, она упорно трудилась над прозой и весьма преуспела в сочинении писем, слишком часто переполненных всяким вздором, но очень нравившихся, тем не менее, довольно поверхностно судящим ее современникам. «Поскольку это была единственная представительница прекрасного пола, умевшая вносить в письма здравый смысл, – замечал все тот же Таллеман, – ее эпистолы понаделали шума при Дворе». Однако, добавляет писатель, «не сказать, чтобы эти письма были так уж прекрасны на самом деле. Разве что – для своего времени» [139] .

138

Ныне этот сборник находится в книжной коллекции Жерома Пишона.

139

Вероятно, Таллеман прав, но одно исключение, может быть, можно сделать. Речь идет о письме мадам де Лож ее племяннику, Анри де Беренгену. Письмо это, целью которого было поддержать в протестантской вере молодого человека, готового отречься от нее, вдохновлено искренним и пылким религиозным чувством.

Невозможно было бы провести сколько-нибудь осмысленное сравнение салонов мадам де Рамбуйе и мадам де Лож. Сходства между ними, казалось, не было ни малейшего. Действительно, из всего, что уже говорилось, ясно: круг посетителей алькова последней с самого начала «сборищ» и до самого их конца был менее значителен по качеству и количеству гостей, равно как и по роскоши обстановки и приемов, по степени удовольствия для души, разнообразия и значительности интеллектуальных утех. Бальзак – само тщеславие, сама суетность, напыщенность и педантизм, этот самый Бальзак, даже и вернувшись в Ангумуа [140] , продолжал царить в салоне мадам де Лож, накладывая отпечаток своего духа, не без проблем и шероховатостей сплавлявшегося с суровым протестантским духом, который старалась поддерживать хозяйка алькова. Вуатюр – сама веселость, ирония, элегантность, любезность – властвовал во втором салоне, преобразуя его по своему образу и подобию, но и сам отражая его, подобно зеркалу, среди игр и смеха, неизменно связанных с его там пребыванием.

140

Французская провинция, столица – Ангулем. Место рождения и место смерти Геза де Бальзака. – Прим. пер.

В то время как во дворце на улице Сен-Тома-дю-Лувр, как мы видим, с годами все чаще стали появляться поэты, романисты, драматурги, мэтры эпистолярного жанра, ученые, прославленные благодаря своему таланту, памфлетисты и даже «поэты-по-уши-в-дерьме» – такие как, например, некий Луи де Нёфжермен, ваявший акростихи в форме буриме, который сам себя называл «приходящим дураком» (видимо, как бывает «приходящая прислуга») [141] , кто же посещал особняк на улице Турнон? Тоже весьма достойные люди: нафаршированные греческим и латынью эрудиты, историки, моралисты, протестантские пасторы, ученые самых разных специальностей и среди прочих мадемуазель де Гурне, посвятившая мадам де Лож свою «Защиту поэзии и языка поэтов»; некий сьер де Круа, который преподнес хозяйке салона сотворенную им в честь нее довольно скверную трагикомедию «Климена»; Николя Фаре, автор «Порядочного человека», в те времена – настольной книги людей из высшего общества; Коснак, поэт из провинции Лимузен; Барден, будущий академик; Сезар де Нострадамус, историк, написавший «Провансальские хроники»; Жак Левассер, преподаватель и ректор Парижского университета; Саломон Сертон, переводчик Гомера; эксперт в области генеалогии д'Озье. Добавим к этой группе, более склонной в речах к строгости выражений, чем к веселью, нескольких мимолетных перебежчиков из отеля Рамбуйе: Ожье де Комбо, Пьера де Буасса, Валантена Конрара, религиозных людей, приходивших окунуться в благотворную атмосферу гугенотского очага мадам де Лож. Добавим сюда и Вожла, грамматиста, который обучал последнюю искусству обогащать свою прозу тем, что он называл «бесконечными периодами»; Менажа, насыщавшего ее пытливый ум своими познаниями в этимологии; Годо и Вуатюра, наконец, опутывавших ее в качестве настойчивых ухажеров любовными сетями.

141

Среди писателей, которые в эпоху Людовика XIII посещали Отель Рамбуйе, кроме уже упоминавшихся Малерба, Ракана и Вуатюра, можно назвать еще множество других. Это Матье де Морг, Никола Воклен де Ивто, Клод Фавр, сьер де Вожла, Жан Шаплен, Антуан Годо, Буаробер, Марк Дункан де Серизант, Валантен Конрар, Клод де Мальвиль, Ипполит-Жюль Пиле де Ла Менардьер, Пьер де Лаланн, Жермен Абер, аббат де Серизи (Серилас), Луи Абер де Монмор, Рене де Брюк, маркиз де Монплезир, Сент-Аман, Сен-Павен, Жиль Менаж, Арно д'Андийи, Бенсерад, Пьер де Буасса, Клод де Летуаль, Жорж и Мадлен де Скюдери, Шарпи де Сент-Круа, Демаре де Сен-Сорлен, Пьер и Жак де Пюи, аббат де Круазиль, Шарль Котен, Феликс де Жювенель де Карленкас, Николя Жакобе, сьер де Фремон, Р. П. Лемуан, Пьер Корнель, Бальзак и так далее…

Однако, как бы там ни было, госпожа де Лож, несмотря на все прикрасы, на все кокетство, на умение интересно вести беседу, казалось, в отличие от мадам де Рамбуйе, была не знакома с искусством обольщения своих гостей, не умела очаровать их. Обычно она завоевывала их уважение, даже – почитание, часто дружбу, а то и подобие любви, но никогда – то благоговение, то обожествление, которым наслаждалась маркиза в своем кругу. Один из современников обмолвился, что из письменных восхвалений, которые ей расточали поклонники, был составлен толстенный том, предваренный шестистрочной строфой самого Малерба, правда, не ставшей лучшим из его творений. Случайная обмолвка? Ошибка? Или эти стихи никогда не были опубликованы? Как бы там ни было, но нам удалось, да и то с огромным трудом, разыскать, роясь в обширном литературном наследии той эпохи, всего дюжину стихотворений и писем, где идет речь о госпоже де Лож, в то время как чуть ли не во всех произведениях, сохранившихся от этой эпохи, маркизе де Рамбуйе постоянно курят фимиам, отводя ей роль богини, не больше, но и не меньше.

Для того чтобы привлекать к себе сердца людей и удерживать их при себе, мадам де Лож не хватало одного-единственного, но весьма существенного качества – деликатности, чувства меры. С удивительной беззаботностью, ни на минуту не задумываясь, она ранила окружающих и выливала ведра холодной воды на едва начинающие воспламеняться чувства. Вот пример. Она заключила с Бальзаком молчаливое соглашение о том, как удовлетворять их обоюдное тщеславие: читая или предлагая кому-то прочесть на людях его письма и другие творения, мадам де Лож таким образом обеспечивала в собственном салоне, а следовательно, и в столичном обществе, славу педанту, который, удалившись в Ангумуа, опасался забвения не меньше, чем смерти. В ответ Бальзак обязался использовать всякий удобный случай, чтобы воспеть женские достоинства приятельницы, равно как и ее поэтический и эпистолярный гений. Писатель свое обещание сдержал. Он окрестил, еще бывая в салоне, мадам де Лож Уранией. И отныне она стала для него именно Уранией – ученой, божественной, небесной Уранией. Всякий раз, как он писал ей самой или общался с кем-то, кого она направляла к нему в качестве корреспондента, из-под его пера выходили только гиперболы. «Господь, – говорил Бальзак мадам де Лож, – возвысил вас как над прекрасным, так и над сильным полом и ничего не пожалел, чтобы достойно завершить это свое деяние… Вами восхищается лучшая часть Европы. И в этом восхищении сливаются две религии…Вы всегда будете в списке мудрецов стоять сразу же после самой Мудрости…Принцы – ваши придворные, а доктора всех наук – школьники рядом с вами».

А что же сделала госпожа де Лож, чтобы отблагодарить Бальзака за эти неумеренные похвалы? Она затеяла у себя диспут о произведении своего друга и заняла нейтральную позицию, хотя как «хвалителей», так и хулителей хватало, и они яростно сражались друг с другом. В результате этих дебатов слава Бальзака чуть померкла, а его репутация как литератора несколько пошатнулась. И ангумуаский изгнанник, весьма чувствительный к критике, едва не задохнулся от гнева. Следовало успокоить его любой ценой, чтобы избежать ссоры и скандала. Эту трудную задачу взял на себя Малерб.

Взял и выполнил ее, но вскоре и он, все еще остававшийся пылким поклонником госпожи де Лож и никогда не изменявший своей платонической любви к ней, испытал на собственной шкуре, что такое оскорбительные насмешки со стороны этой весьма безрассудной особы. Однажды мадам де Лож дала Ракану работу, которая приводила ее в восторг, – «Щит Веры», книгу, представлявшую собой бурный поток сознания и вышедшую из-под пера протестантского пастора Дюмулена. Пылкому католику Ракану не слишком-то приглянулось это творение, и он, в свою очередь, сочинил десятистишие, в котором объявил, что предпочитает этой пламенной прозе любую самую обычную проповедь своего приходского священника. Малерб, зайдя к Ракану в его отсутствие, увидел как книгу, так и стихи, переписал последние со ссылкой на первую и отослал мадам де Лож. Та, узнав почерк поэта, не поинтересовалась, был ли он автором злосчастного десятистишия, и – возмущенная оскорблением, нанесенным там ее другу-пастору, поручила Ожье де Комбо достойным образом ответить обидчику. Послушный приказу нимфы Урании, Ожье де Комбо дерзко обвинил Малерба уже в собственном – тоже десятистрочном – стихотворении в том, что тот жалкий ренегат по отношению к протестантской вере, а главное, что несчастный – любовник, куда более пылкий на словах, чем на деле.

Позже мадам де Лож нашла себе развлечение в том, что нарисовала в стихах портрет Вуатюра, часто сбегавшего из дворца Рамбуйе, чтобы поухаживать за ней, не скрывая весьма нежных чувств, в самых что ни на есть издевательских красках, не забыв упомянуть ни единого из его физических недостатков. Были осмеяны и его маленький рост, и слабость, и дурные нездоровые зубы, и то, как он, страдая зябкостью, дрожит от холода. А еще, играя с ним в «пословицы», она не нашла другого способа отвергнуть присланную им поговорку, как произнести на публике следующую остроту: «Ваша фраза не стоит ни су, снимите с полки что-нибудь получше» – остроту, прямо скажем, несуразную и не имеющую отношения к игре, но унизительную для поэта, поскольку содержала грубый намек на его происхождение (напомню, что поэт был сыном богатого виноторговца).

Конечно, мадам де Рамбуйе, как мы еще увидим, тоже иногда подшучивала над своими гостями, но она никогда не переступала границ, когда шутка могла бы ранить гордость, задеть самолюбие или оскорбить чувства людей. Потому и было сказано, что она проявляла куда больше такта и деликатности, чем госпожа де Лож.

Присмотревшись к поведению хозяйки салона на улице Турнон, легко обнаружить, что мадам де Лож по отношению ко всем литераторам, за исключением Бальзака, демонстрировала скорее чисто внешнее, чем истинное уважение. По крайней мере, в последнее время, когда она еще устраивала приемы в Париже, это делалось куда в большей степени для того, чтобы избавиться от любопытных, которые пожелали бы слишком глубоко проникнуть на территорию ее тайных намерений и действий, чем из каких-либо других побуждений, включая интерес к словесности. Литераторы как бы служили фасадом, такой ширмой, за которой она могла скрывать настоящую свою деятельность. Многочисленные документы доказывают, что молодая женщина уделяла намного больше внимания политическим делам и интригам протестантов, чем проблемам литературы.

Однажды (точную дату установить оказалось невозможно) в доме мадам де Лож появился немец-гугенот, представитель князей Анхальтов во Франции, по фамилии Борстель. Он быстро привязался к хозяйке, стал ее самым любимым другом, единственным советником по интимным вопросам. Она часто запиралась с ним под предлогом того, что гость обучает ее основам системы политических взглядов Макиавелли. В то же самое время она принимала у себя, устраивая частные аудиенции, дипломатов самых разных национальностей, но все они как один были лютеранами. Чтобы сбить с толку шпионов, которые могли бы застать ее врасплох в разгар какого-либо из этих тайных совещаний, она всегда, пока шли эти встречи, изображала из себя полнейшую невинность, притворялась этакой скромницей, вышивающей по канве изящные узоры, почему и не выпускала из рук иглы и шелков. Какие проблемы она обсуждала с этими людьми, подозревавшимися в содействии мятежу религиозных партий? Об этом знал только кардинал Ришелье, который организовал бдительную слежку за возмутительницей спокойствия в стране.