Повседневная жизнь в Северной Корее

В марте 2002 года доктор Ким прибыла в аэропорт Инчхона, испытывая эйфорию от перспектив новой жизни. Но это чувство вскоре угасло. Человек, с которым она познакомилась в церкви, убедил ее вложить большую часть пособия, полученного от правительства, в бизнес по продаже мыла и косметики. За месяц, проведенный в Ханавоне, доктор Ким не научилась распознавать мошенников: предприятие оказалось пирамидой, и Чи Ын потеряла почти все свои деньги. После этого ее ждал еще один удар: она узнала, что в Южной Корее северокорейский диплом врача недействителен. Для того чтобы продолжить заниматься медициной, нужно было начать все сначала: поступить в институт и самостоятельно оплачивать обучение, так как по возрасту Чи Ын не могла претендовать на государственную стипендию. Доктор Ким все больше озлоблялась. Семь лет обучения и восемь лет врачебной практики, оказывается, ничего не значили. Чи Ын то жалела себя, то ненавидела. Она испытывала запоздалое сожаление о том, что покинула КНДР, и даже подумывала о самоубийстве.

Когда я познакомилась с ней в 2004-м, я спросила, не жалеет ли она о переезде в Южную Корею. «Я не сунулась бы сюда, если бы мне было известно все, что я знаю сейчас», — ответила доктор Ким. Кроме нее, никто из беженцев не признался в этом прямо, хотя подозреваю, что и остальные испытывали нечто подобное. Невозможно было не заметить, что доктор Ким до сих пор выглядит, как типичная жительница КНДР. В волосах у нее красовалась черная бархатная ленточка, а яркая помада сразу же воскрешала в памяти фильмы 1960-х годов. Чи Ын напомнила мне членов Трудовой партии, которых я видела в центре Пхеньяна.

Однако несколько лет спустя, когда мы встретились снова, доктор Ким была уже совершенно другим человеком. Я едва узнала женщину, которая вошла в модный японский ресторан в Сеуле летом 2007 года: волосы, остриженные по плечи, джинсы, длинные серьги, свисающие из ушей. «Мне надоел этот убогий северокорейский стиль», — сказала она.

Чи Ын стала выглядеть значительно моложе, как студентка — кстати, фактически она ею и была. После нескольких лет обивания порогов ей все-таки пришлось смириться с неизбежным и в 40 лет начать учиться заново. Она жила в общежитии с однокурсницами, будучи почти на 20 лет старше их. Учиться было нелегко, но не потому, что северокорейское образование доктора Ким оказалось плохим, а потому, что в южнокорейской медицине используется английская терминология, совершенно ей незнакомая. Единственным иностранным языком, который Чи Ын изучала, был русский. Однако, несмотря на все трудности, она действительно выглядела помолодевшей и обновленной. После окончания четырехлетнего курса обучения она планировала возобновить карьеру врача, но на этот раз заниматься геронтологией. Ее мать умерла мучительной смертью от болезни Альцгеймера. Доктор Ким мечтала открыть дом престарелых или даже целую сеть таких домов. Она надеялась, что однажды, когда северокорейский режим падет, она сможет вернуться в Чхонджин и внедрить там южнокорейский подход к заботе о пожилых людях. Может быть, все это были лишь пустые мечты, однако они помогали Чи Ын преодолевать пропасть между прошлым и настоящим и облегчить груз вины за все то, что она оставила позади.

Горькая правда заключается в том, что многие северокорейские беженцы — люди с тяжелым прошлым и трудными характерами. Многие из них эмигрировали не только потому, что голодали, но и потому, что не могли вписаться в систему. И очень часто они переносили свои проблемы через границу.

Так получилось и с Ким Хюком. Когда он в 19 лет оказался в Южной Корее, он был таким же, как и раньше, — бедным, низеньким, бездомным, не имеющим родственников или знакомых, которые помогли бы ему устроиться.

Шестого июля 2000 года Хюк вышел из кехвасо № 12. Он был настолько слаб от недоедания, что едва мог пройти сотню метров, не останавливаясь для отдыха. Поселившись дома у приятеля, он стал обдумывать, что делать дальше. Вначале Хюк планировал вновь заняться контрабандой, принимая усиленные меры предосторожности, чтобы не попадаться полиции, но исправительный лагерь поколебал его уверенность. В 18 лет парень уже расстался с иллюзией неуязвимости, в плену которой подростки бесстрашно смотрят в лицо любой опасности. Он не хотел снова быть пойманным, не хотел новых побоев. Больше не было сил бегать. В КНДР у него ничего не осталось, а если бы он эмигрировал в Китай, там его все равно бы арестовали. Хюк понял, что единственный путь к выживанию — прорваться в Южную Корею. Он не представлял, как туда попасть, но слышал о южнокорейских миссионерах, которые помогали таким, как он, бездомным. Поэтому, в последний раз перейдя Туманган в сочельник 2000 года, он отправился искать церковь.

Южная Корея, самая христианская из азиатских стран после Филиппин, рассылает проповедников, распространяющих слово божие и гуманитарную помощь по всей Азии, а также Африке и Ближнему Востоку. Если в большинстве своем южные корейцы относятся к беженцам неоднозначно, то миссионеры всегда были неравнодушны к страданиям жителей КНДР. Тысячи южнокорейских проповедников — иногда совместно с американскими корейцами — приезжают в северо-восточные области Китая, где, действуя без особого шума, чтобы не привлекать нежелательного внимания властей, основывают маленькие незарегистрированные церкви в частных домах. По ночам их неоновые кресты пламенеют в самых глухих сельских уголках.

О других безопасных местах, где можно спрятаться, северные корейцы имеют самое смутное представление. Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев и основные неправительственные благотворительные организации не могут открыто нарушать китайские законы, запрещающие укрывать нелегальных мигрантов из КНДР, так что проповедники берут эту миссию на себя, предоставляя беглецам пищу и укрытие.

Хюк обратился за помощью в церковь, находившуюся в Шэньяне, крупнейшем городе северо-восточного Китая. Храм содержался на деньги южнокорейского бизнесмена, владельца мебельной фабрики: по слухам, у этого человека было достаточно денег и связей для того, чтобы переправлять беженцев в Южную Корею.

«Я хочу узнать о христианстве», — соврал Хюк и был принят в обитель. Пришлось подчиняться тамошним правилам: вместе с группой других беженцев он вставал в 5 утра на молитву, затем они завтракали, занимались физкультурой, изучали Библию, обедали и снова молились до отбоя в 9 вечера. Это повторялось каждый день, за исключением выходных, когда можно было поиграть в футбол. Как и другие молодые северокорейцы, об Иисусе Христе Хюк никогда не слышал. Церкви в Чхонджине закрылись за много десятилетий до его рождения; пожилые люди, которые продолжали исполнять церковные обряды, делали это тайно. Знания молодежи о христианстве ограничивались текстами из учебников для начальной школы, где миссионеры изображались лживыми и жестокими бандитами. У Хюка сохранилось скептическое отношение к церкви. Ему казалось, что южнокорейские проповедники заставляют его принимать их идеологию в обмен на получение пищи и крова. При этом ему было немного стыдно за то, что он обманывал своих покровителей, притворяясь истинно верующим. Постепенно его отношение к христианству смягчилось. Слова молитв стали приносить ему умиротворение, которого он не ощущал со времен раннего детства, когда читал наизусть стихи о Ким Ир Сене, ощущая веру в нечто большее, чем он сам. Только теперь, произнося слова «ури Абоджи» — «Отец наш» — он имел в виду бога, а не Ким Ир Сена, а говоря о сыне, подразумевал Иисуса, а не Ким Чен Ира.

После пяти месяцев, проведенных Хюком в обители, настоятель сказал ему, что пора двигаться дальше. Церковь находилась под постоянным наблюдением китайской полиции, и беженцам могла угрожать опасность ареста. Настоятель дал Хюку тысячу юаней (около $125) и попросил его проводить группу уроженцев КНДР к монгольской границе. Оттуда они могли бы перебраться в Южную Корею.

Если перелет госпожи Сон с поддельным южнокорейским паспортом можно назвать бегством по первому разряду, то дорога через Монголию была самым дешевым вариантом, который выбирали те, кто не располагал средствами. В отличие от китайских, монгольские власти позволяли южнокорейскому посольству в Улан-Баторе принимать северокорейских беженцев. Если гражданам КНДР удавалось перейти китайскую границу, их ловили монгольские пограничники и депортировали в Южную Корею. Поэтому Монголия стала важным перевалочным пунктом на пути из Северной Кореи в Южную.

Хюк и другие беженцы доехали на поезде до Эрэн-Хото, ближайшего к границе с Монголией китайского городка посреди пустыни, где верблюдов и овец больше, чем людей. В группе Хюка было шестеро эмигрантов, включая двух мальчиков, трех и десяти лет, чей отец уже ждал их в Южной Корее. Беженцы рассчитывали встретиться со своими собратьями, которые планировали прибыть из Даляня на другом поезде. Один из них знал местность и должен был провести всех через границу.

Но дело с самого начала не заладилось. Еще в поезде Хюк по телефону узнал, что другая группа арестована. Однако поворачивать назад было поздно. Беженцы не могли отправиться в назначенное место, так как тот дом, возможно, уже находился под наблюдением. Им пришлось выбросить мобильные телефоны, чтобы полиция не смогла отследить их местонахождение. Хюк и другие взрослые члены группы устроили совет. Перед выездом им примерно объяснили дорогу и нарисовали карту. Они решили, что должны попробовать пробраться в Монголию самостоятельно.

Беженцы прятались неподалеку от станции Эрэн-Хото до девяти вечера, ожидая окончания долгого летнего дня, чтобы идти к границе в темноте. Согласно предварительным инструкциям им следовало двигаться вдоль главной железнодорожной ветки, тянущейся на север в сторону Улан-Батора, держась от нее на таком расстоянии, чтобы их не могли заметить. Достигнув пустынного участка границы, они должны были пробраться под двухметровым проволочным забором в безлюдные земли, разделявшие территории двух стран.