Повторение пройденного

Боец придет из схватки жаркой,

Седой от пыли, непогод,

И наши скромные подарки

С любовью, с радостью возьмет.

Он не забудет нас с тобою,

Заботой нашею согрет.

Силен и смел, готовый к бою,

Пойдет дорогами побед.

Работали и наркоматы. Эвакуированные почти в полном своем составе, они возникали на прежних местах - сначала отдельные представители, затем группы, а потом отделы и подглавки - для связи, согласования и просто для работы. Москва продолжала жить, а связываться с нею из Горького, Куйбышева, Свердловска, естественно, было труднее, чем с площади Ногина.

Каждое утро люди двигались на работу и каждый вечер возвращались с работы. Возвращались, чтоб, опустив маскировочные шторы в своей комнате, скудно поужинать, потом выйти на очередное ночное дежурство или отправиться ночевать в метро, если в семье есть малые дети. Двигались трамваи, автобусы и троллейбусы. Под землей бежали переполненные поезда метро. На перекрестках мигали светофоры и стояли милиционеры. По улицам и переулкам ходили военные патрули. В магазинах отоваривали карточки. Трудно было попасть в немногие действующие театры и кино: там в буфетах продавали бутерброды по коммерческим ценам. Бутерброды с сыром и любительской, настоящей любительской колбасой!

Мать снова работала. Теперь работала в солидном наркомате: там нерегулярно, но довольно часто выдавали без карточек суфле. Говорили, что так называемое молочное суфле - это эрзац на сахарине и с точки зрения здравого смысла продукт бесполезный. Но меня это мало трогало. Я любил суфле хотя бы за то, что оно начисто отбивало аппетит. После ежедневного крапивного супа и ложки пшеничной каши, которую я проглатывал в типографской столовой, суфле мне казалось роскошью.

Сегодня мать сказала по телефону, что суфле есть, и добавила:

– Если хочешь, встречай меня.

К семи вечера я был на углу площади Ногина и улицы Разина. Я ждал у подъезда наркомата. До окончания рабочего дня оставалось не более трех минут. Репродуктор на соседнем доме только объявил: "...третий сигнал дается в девятнадцать часов по московскому времени".

Передо мной лежала площадь - темная, вечерняя, слабо мерцающая голубым светом автомобильных и автобусных фар. Снега в Москве еще не было. Иногда выпадал вместе с дождем и сразу таял. А сейчас стояла прохладная, но сухая погода. Вдоль голого Ильинского сквера вверх и вниз ползли переполненные трамваи.

Мать вышла из подъезда как раз в ту минуту, когда по радио прозвучал третий, последний сигнал "проверки времени". И в ту же минуту страшной силы удар потряс землю. Столб дыма, огня и пыли взметнулся от Ильинского сквера, раздались отчаянные крики, полетели стекла и оконные рамы. Два трамвайных состава, спускавшихся к площади Ногина, перевернуло взрывной волной и бросило в сквер.

Трудно было сообразить, что случилось: бомбардировка или просто взрыв. Мы побежали по улице Разина в сторону Красной площади.

– Скорей, скорей домой!
– говорила мать.

– Тогда надо обратно. Зачем сюда?

Мать остановилась:

– Да, да, обратно...

Площадь Ногина бурлила людьми. Слева вдоль сквера уже не пропускали. Справа мы с трудом пробежали метров двести...

На мостовой кровь, кровь и люди, люди! Убитые, растерзанные, раненые, живые.

– Папусенька! Папусенька! Пойдем, папусенька! Страшно! Ой, как страшно, папусенька!

– кричал обезумевший мальчишка в пионерском галстуке, выбившемся из-под пальто. Он поправлял галстук и пытался поднять своего отца, но сил не хватало. Отец лежал на тротуаре с перерезанной осколком шеей.

Грузная старуха тащила на руках раненную в ногу девочку лет шести видимо, внучку.

– А зоомагазин! Как же черепаха, бабушка? Ты же обещала!
– билась на руках внучка.

Кричали все - дети, взрослые, мужчины, женщины. Кричали раненые и живые.

– Я не могу, не могу, пойдем назад, - шептала мать и тащила меня куда-то за рукав.

Мы побежали назад и еле пробились через цепь красноармейцев. Сквер уже окончательно оцепили. Пропускали только санитарные машины и пожарных. А санитарные машины все подъезжали и подъезжали, и выли, и вой их сливался с криками.

– Пойдем через Солянку, - продолжала тянуть меня мать.

Вдогонку нам завыла радиосирена, и голос диктора сообщил:

"Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!"

Радио еще продолжало оповещать о воздушной тревоге, когда мы подбегали к дому. Впрочем, бежали не одни мы - на улицах и в нашем переулке было довольно много людей, спешащих, наперекор воздушной тревоге, по домам. Необычной силы взрыв и с опозданием объявленная тревога подгоняли - все словно утратили спокойствие и дисциплинированность, которые выработали прежде.

– А где бидон?
– вдруг спросила мать.

– Не знаю...

Она махнула рукой:

– Бог с ним! Какой ужас!

Возле наших ворот стояла "скорая помощь". Я увидел ее еще издали и невольно ускорил шаг.

Что случилось?

Люди в белых халатах только что вкатили в машину носилки и захлопнули дверцы:

– Поехали.

– Что случилось?

– Да что там, - безнадежно махнул рукой управдом, стоявший на тротуаре с другими жильцами дома.
– Надо же такой глупости случиться! Без тревоги! Вдруг!

– А увезли-то кого? Кого?
– переспросил я, так и не поняв, что же произошло.

– Скворцова хлопнуло, дружка твоего, Бориса, - сказал управдом.

– Борю? Как - хлопнуло?

– На крыше песок проверял... А тут как раз... Смахнуло взрывной волной... Пока подбежали, а он уже...

Мы с матерью поднялись в квартиру. В коридоре - хаос. Обвалившаяся штукатурка. В кухне выбитые рамы и стекла на полу. Еле-еле открыли дверь своей комнаты - в ней тоже все перевернуто. Гуляет ветер. Выбитая, без стекол, рама повисла на одном шпингалете.

– Вы о Николае Степаныче уже знаете?
– Старушка, соседка по квартире, заглянула в нашу дверь и как-то растерянно развела руками.
– Или не знаете?

– А что?

– Беда с ним. Ох, беда!

Я побежал в комнату Николая Степановича и не сразу понял, что там случилось.

– Шкафом его и придавило. Надо же, шкафом, - пояснила соседка.

Николай Степанович уже не дышал. Старик погиб, задавленный книжным шкафом. В этом шкафу лежали и те книги, которые я собирался продать по просьбе Николая Степановича, но так и не продал.