Поймать Большую Волну

– И как она только с ним живет? – выкатывали глаза на дворовых скамейках уличные сплетницы. – Эмилька – кровь с молоком! А он – забулдыга забулдыгой.

– Наверное, мясо с мясокомбината таскает!

– А что толку? Детей-то у них как не было, так и нет…

Марк, который случайно услышал этот разговор у подъезда, так и не понял, какое отношение имеет мясо к тому, что у Эмилии нет детей. Мама Марка, как и Николай, работала на мясокомбинате, правда, бухгалтером, а не рубщиком, но у ведь нее-то дети были – он, Марк. А между тем мясо с комбината мама тоже приносила, правда, не так часто. Впрочем, это к делу не относится.

По мере того как мальчик взрослел и наливался мужской силой, соседка все более сухо здоровалась с юношей и старалась поскорее пройти, торопливо потупив глаза. «И куда только девалась ее снисходительная улыбка?» – удивлялся Марк и не мог не догадываться, что в душе этой женщины тоже что-то происходит. Иначе почему при встрече она отводит глаза, заливается пунцовой краской и здоровается не своим голосом, несмотря на то что он для нее – щенок.

Роман с ней завязался внезапно, когда Марк перешел на третий курс. Мама попросила сына на день Октябрьской революции пойти вместе с ее мясокомбинатом на демонстрацию. Объяснила, что на комбинате не хватает мужиков для несения тяжелых транспарантов и флагов. Но студент понимал, что дело не в этом. Просто в Политехническом институте комсомольская ячейка отстранила его от демонстрации, как сына отказников, и мама не захотела, чтобы ее чадо в очередной раз почувствовало себя изгоем.

После шествия все работники мясокомбината отправились отмечать праздник революции в актовой зал предприятия. Там уже были накрыты столы и установлены стоваттные колонки с подключенным к ним магнитофоном. Николай был со своей женой Эмилией. Именно ради нее наш студент и поперся на коллективную пьянку работников мясокомбината, проигнорировав студенческую вечеринку в молодежном общежитии.

Там, на комбинате, во время хмельного разгула Марк с Эмилией начали выразительно переглядываться через стол, и интенсивность переглядывания (если говорить производственным языком) возрастала по мере произнесения тостов и опрокидывания рюмок. Коллектив все более соловел, а Николай после шести стаканов огненной воды культурно отрубился на стуле. Только после этого Марк осмелился пригласить Эмилию на медленный танец.

К его удивлению, она не стала отнекиваться. Слегка зарделась и позволила вывести себя на середину зала. К этому времени актовой зал комбината уже представлял собой пьяное кишение, и только одна пара была словно не от мира сего. Наш потенциальный любовник впервые так откровенно держал в объятиях зрелую даму, и его голова слегка кружилась от женского жара. На следующий танец он опять пригласил ее, потому что не мог не пригласить. Потом был третий танец, четвертый, пятый, и с каждым разом танцоры прижимались друг к другу все плотнее и плотнее. Марк чувствовал знойное дыхание этой женщины, и сам задыхался от ее пылающего тела, особенно от упругих грудей, которые прильнули к его ребрам. Когда уже стало совсем невмоготу, партнерша оттолкнула студента, затем еле слышно прошептала:

– Хочешь, завтра пойдем в кино?

– Конечно, – выдохнул юноша, и в глазах потемнело от счастья.

В кино они сходили. На последний ряд, на котором все влюбленные парочки так обжимались, что случайно обернувшиеся не знали, куда девать глаза. Про что был фильм, Марк так и не понял. Однако по сегодняшний день очень ясно помнит, как он, словно пьяный, дрожащими руками расстегивал пуговицы на пальто Эмилии и искал губами ее губы. Когда закончилось кино и включили свет, пришлось приложить усилия, чтобы оторваться от нее и, напустив на себя равнодушие, насильно засунуть руки в карманы. Женщина была смущена, прятала глаза и отворачивалась от Марка. Выходящие из зала зрители смотрели на них с интересом. Марк с Эмилией вышли последними. Если сказать, что расставаться не хотелось – значит ничего не сказать. Отлепиться от нее, от ее пылающего тела, которое чувствовалось даже сквозь пальто, от ее прерывистого дыхания, от ее запаха, от которого замирает все внутри, было невозможно.

– А пойдем к моему другу! – неожиданно выпалил Марк дрожащим голосом. – Его сейчас дома нет, он в общаге у девчонок, а я знаю, где лежит ключ.

Эмилия ничего не ответила. Она, словно сомнамбула, позволила взять себе под локоток и повести в чужую холостяцкую квартиру. Дрожь поминутно накатывала то на нее, то на ее юного спутника. Пока дошли до дома, не обмолвились ни словом. Ключ лежал под ковриком. Марк до сих пор помнит, как от волнения не мог попасть ключом в скважину, как дверь наконец открылась, как они вошли в квартиру товарища… А дальше сознание словно отключилось.

У них произошло все очень быстро, нетерпеливо и безрассудно. Они толком даже не разделись и едва дошли до дивана, начав сумасшедше целоваться еще в прихожей. Когда Марк окончательно пришел в себя, то заметил, что он в одном ботинке, а на шее намотан шарф. С ним рядом лежит прекрасная полураздетая женщина с закрытыми глазами, и ее ресницы чувственно трепещут.

Потом были страстные встречи у него в квартире во время отсутствия родителей, особенно в конце месяца, когда на предприятиях гнали план. Приводить к себе соседского юношу замужняя женщина опасалась, хотя ее муж также целыми днями пропадал на комбинате. Свидания напоминали хмельной угар. Для Марка это был первый опыт интима с женщиной, а для нее этот пылкий юноша был вторым мужчиной в жизни. При встрече она набрасывалась на него, как оголодавшая волчица.

Так продолжалось два года. Этот период Крамер всегда вспоминал как время абсолютного счастья. Без Эмилии он уже не представлял своей жизни и мечтал по окончании института увести ее в любую глухомань, в какую только распределят. Даже если комиссия пошлет его в район вечной мерзлоты, и тогда молодой специалист воспримет это с радостной улыбкой на губах, поскольку с ним туда отправится его возлюбленная.

Но судьбе было угодно распорядиться по-другому. Однажды их застукала возвратившаяся с работы мама. Пара в это время, разомлев, в обнаженном виде отдыхала на их общем фамильном диване. Мама пришла в такой ужас, что Эмилия в панике бежала из квартиры в одной простыне.

Разумеется, ужас охватил родительницу отнюдь не из-за того, что зрелая тетенька лишила девственности ее двадцатиоднолетнего мальчика, а что грубый муж этой женщины проломит несчастному башку. Явившийся с работы отец, услышав эту новость, принялся взывать к рассудку и требовать от сына, чтобы он прекратил всякие отношения с соседкой, пока дворовые сплетницы не разнесли сенсацию по всему городу. Но Марк уперся:

– Об этом не может быть речи, папа! Я ее люблю! После распределения я возьму ее с собой.

– Что ж, – устало выдохнул отец, поняв, что сына не переубедить, – тогда мне ничего не остается, как отправить тебя в армию.

Марк весело расхохотался, приняв это за шутку. Ведь отец больше всех из семьи был противником армии. Он считал, что служба в вооруженных силах его умному, тактичному и интеллигентному сыну принесет только вред. Высокий интеллект и энциклопедические знания в армии не ценятся. В армии царят грубость, тупость, дедовщина, и там скопление недоумков всех мастей, которых уравнивают рядовые погоны. О чем речь? Неглупым, беззлобным и неагрессивным юношам (а тем более еврейским) там делать решительно нечего. Так, хоть тресни, считал отец.

Папа не любил военный порядок, ходьбу строем и уже подготовил справку для военкомата, что у Марка больное сердце и он может быть годен только к нестроевой службе. Эту справку родитель в тот же вечер разорвал прямо на глазах у сына, и только после этого бедный студент понял, что родитель не шутит.

– Как же так? – растерялся Марк. – А «деды», которые могут покалечить, если откажешься чистить унитаз зубной щеткой?

– Ничего! Выкрутишься, – отрезал отец. – В армии, конечно, будет тяжело, но там тебе гораздо безопаснее, чем здесь.