Поймай падающую звезду

— Забрасывай, забрасывай! — крикнул он мне. — Рыба так и снует, наверняка что-нибудь поймаешь.

И я продолжил забрасывать. В какой-то момент, когда мои движения стали почти механическими — забросить, дать течению натянуть леску, вытащить, снова забросить, — я вдруг обнаружил, что человек, стоящий над водой, начинает думать иначе, чем в любом другом месте и ситуации, ну, например, чем сидя у себя в комнате. Рядом с текущей водой мысль сначала тоже растекается, а потом вдруг разом сгущается, ты осознаешь самого себя полностью, до мельчайшей частички своей души, слышишь собственное сердце. Хм, подумал я, тут, должно быть, есть какая-то магия, над водой жизнь словно замирает, и ты вдруг видишь ее всю, целиком, во всех подробностях. А ведь живешь годы и годы, чего только ни перевидишь и ни передумаешь, наглядишься на чужие смерти и все чаще начинаешь думать о собственной, столько всего с тобой наслучается, что перестаешь управлять своими воспоминаниями, они посещают тебя по собственному желанию, когда захотят, и исчезают потом куда-то, куда им самим вздумается, и ты понимаешь, что в конце концов тебе и сказать нечего. Мудрость остается на дне реки, как золото на дне сита у золотоискателя над ручьем…

А потом, стоя над водой, ты переживаешь откровение, и тогда до тебя доходит — каждый день, который тебе дан, нужно прожить как можно полнее, каждый день нужно отдавать себя чему-то или кому-то. И не надо из-за этого чувствовать угрызения совести, каждый день нужно чем-то наслаждаться, одним или другим, нужно кого-то любить. Не позволяй боли переходить в привычку, потому что самая мучительная боль — именно та, которая стала привычной. Об этом говорит Уистен Хью Оден, и он прав, потому что боль, к которой притерпелся, ты носишь в себе так же, как изнасилованная женщина носит зачатого при насилии ребенка. И что дальше — и с ним никак, и без него никак. Боль, которую причиняют нам другие, нужно принять и вскрыть усилием мысли и воли, а потом отвергнуть или приручить, и заслужить тот миг озарения, который в конечном счете все же наступит и который стоит того, чтобы ради него жить. В сущности, подумал я именно тогда, самое лучшее — когда время протекает от одного такого мига до другого, так же как протекает оно у Мирослава, от субботы до субботы, от озарения до озарения. И тогда ты сможешь сказать себе, что ты искуплен.

Я себя не обманываю, я знаю, что в жизни нет слишком большого смысла, а еще меньше в ней от Божественной сущности. Самая малость радости, самая малость несбывшихся желаний, немного любви, страсти и ревности, как у Али, и слишком много невыносимого. Все остальное — лишь миражи, маски, которые мы носим так долго, что со временем они срастаются с нашими лицами. Человек — как пустой глиняный горшок, который откликается эхом, вечно нам нужен кто-то другой, какой-то так называемый отец, какая-то златовласая единоутробная сестра, чтобы определить для себя, констатировать, кто мы и что мы, вечно нам нужны объятия, которых мы ждем и никак не можем дождаться. Но даже когда, в конце концов, дожидаемся, они длятся недолго, протекают быстро, хм, а вот и сравнение, быстро, как вода этой горной реки.

Вот за этими раздумьями меня и настиг электрический разряд, из тех, что посылает высшая сила. Верхушка моей удочки резко нагнулась к воде, я дернул, видимо, сильнее, чем следовало, но оттого, что был полностью захвачен происходящим, я не думал, что делаю. Тем не менее, рыба оказалась на крючке и через секунду вылетела вверх из воды на целый метр, за этот миг я даже успел рассмотреть ее серебряное тело. Она рванулась вниз по течению, и мне оставалось только крепко держать удочку, потому что она, используя силу воды, тянула все сильнее и сильнее.

— Главное, держи внатяжку, не ослабляй, она никуда не денется. Сидит крепко и скоро устанет. Иду к тебе, — кричал бегущий по берегу Мирослав, а я не чувствовал ничего, кроме биения в горле собственного сердца.

Не знаю, сколько все это длилось. В общем, вскоре я начал потихоньку подтягивать рыбу к себе. Она сопротивлялась, я чуть отпускал леску, но тут же снова тянул, был момент, при ее последнем сильном рывке, когда я подумал, что она все-таки сорвется, но она удержалась, и я подтянул ее прямо себе под ноги. Мирослав подставил садок. В нем забилась дивной красоты розоватая форель.

— Это калифа, — сказал Медо. — Калифорнийская форель, такую большую я давно не видел.

Он аккуратно снял рыбу с крючка, подхватил под жабры и протянул мне.

— Я же говорил, новичкам везет. Поцелуй ее и отпусти. Она это заслужила.

Я так и сделал.

— Отлично, дружище, — обнял он меня. — Молодец, и похоже, у тебя есть талант. Как-нибудь мы с тобой это повторим, даю слово. А теперь пойдем, выпьем по стакану глинтвейна и обедать, Аля теперь готовит, как повар высшего разряда.

В машине мы ехали молча, у меня в голове вертелись разные мысли.

— Вот, видишь, я оказался прав, — проговорил вдруг Мирослав.

— Ты про что?

— Да про то, что лучше пойти на пенсию, чем на войну. На войне рыбу не половишь.

Я рассмеялся. Мне нравился Мирослав, Аля наконец нашла кого-то, кто ей подходит. По крайней мере я на это надеюсь. Мне бы очень хотелось, чтобы так оно и было, и говорю я это отчасти из эгоистических соображений. Я открыл для себя новую страсть и понял, что день, проведенный у воды, стоит столько же, что и пять дней обычной жизни.

В тот же вечер я уехал, на автобусе.

— Приезжай к нам опять, как только сможешь. Здесь просто прекрасно, правда? — сказала Аля. — Я устала от бесконечных скитаний. Любовь не ищут, ее ждут. И если ждать достаточно долго, она приходит.

— Давай руку, дружище, — сказал Мирослав и другой рукой похлопал меня по плечу. — В следующий раз отвезу тебя на новое место, не хуже этого.

Они проводили меня до остановки, автобус уже рокотал включенным мотором. Я поднялся в салон, сел на свое место, они продолжали стоять, ожидая, когда шофер приведет автобус в движение. Когда мы тронулись, я помахал им, они махали в ответ до тех пор, пока нам было друг друга видно. Хорошо иметь кого-то, кого любишь, еще лучше кого-то, кто любит тебя, тогда у боли гораздо меньше шансов перехватить инициативу.

Сейчас я сижу в своей пустой новобелградской квартире, слушаю «The Clash» и вспоминаю тот божественный день, один из тех дней. Может, я хочу слишком многого, когда думаю, что таким должен быть каждый день. Но разве это важно, если это просто-напросто невозможно, и лишь изредка, благодаря случайности, выдается действительно наполненный день…

И поэтому он намного дороже.

Ночь. Аля, должно быть, сидит возле окна, слушает шум воды и читает какую-нибудь нотную запись, любимую партитуру, переполненная любовью ко мне, к Мирославу, ко всему свету. Потом встает, снимает с постели покрывало, готовится лечь спать. Быстро переодевается, в полумраке комнаты белеет ее нежная кожа. Гасит ночник над изголовьем и прижимается к мужу. Постепенно засыпает, и по мере того, как ее охватывает сон, наполненный тишиной, все более и более глубокий, ее мысль, что наконец-то она счастлива, отделяется от нее и улетает куда-то, одна, сама, в какие-то никому не доступные пределы. Да, все самые лучшие мысли, родившись однажды, продолжают существовать где-то вне нас, и совершенно отделившись от этого мира, на что им нужно известное время, сколько — не знаю, поднимаются к облакам и соединяются с вечностью.

Я думаю об Але. И о Мирославе.

Но мне что-то грустно, почему не знаю, так просто. Мысль о смерти тяжела и над водой.

Как сказал Джон Уэйн в одном старом ковбойском фильме: «Пусть закончится и это, и я отправлюсь на Страшный суд счастливым».

Горан Петрович

Природоведение и обществоведение

Мы ехали в Матарушка-Баню смотреть на голую женщину. И это было совсем не так просто, как можно подумать, прочитав первую фразу. Нам не хватало того, чего и по сей день не хватает большинству людей — времени и денег. Несмотря на то, что мы были детьми (каждому из нас совсем недавно перевалило за десять). Вечно одно и то же, повсюду в мире одна и та же проблема — недостаток времени и денег.

Что касается времени, не то, чтобы его у нас не было, но мы должны были его «украсть». Поездка до Матарушка-Бани в пыльном пригородном автобусе занимает около получаса. Дальше, прикинули мы, нет никакого смысла смотреть на голую женщину, если в запасе не будет хотя бы одного часа. И наконец еще полчаса потребуется на возвращение. Если сложить все вместе, то каждый из нас должен был покинуть зону родительского контроля на целых два часа. Тогда это было немало. Места нашего передвижения были известны: школа — городской парк — центральная площадь — дворы — проходы между гаражами… Никаких шансов, что родители так долго не будут интересоваться, где мы. Такое тогда было время. Поэтому мы разработали сложный план. Говорю со стыдом: каждый из нас обманул своих домашних, сказав, что якобы идет к товарищу, а тот к другому товарищу, а тут еще и третий товарищ… Наши вымышленные траектории пересекались столько раз, что если бы нас вдруг кто-то спросил, как мы собираемся провести те субботние послеполуденные часы, наши версии разошлись бы во многих пунктах.