Пойте им тихо
Шрифт:
Какой-то тип сунул ему все-таки деньги за врачеванье, сунул, конечно, незаметно — в карман, и Якушкин спрашивал, не вы ли дали? не вы ли? Там оказалось рублей сто, они жгли старику руку, он был неутешен и постанывал, как постанывает девица, потерявшая спьяну девственность, лежа одна в постели, утром, после вчерашнего.
Когда Коляня с Якушкиным сблизился, выяснилось, что у Якушкина есть родной брат — грузный сварщик, уже тоже человек поживший, седой. Братья виделись, кажется, один раз в году: в день смерти их матери.
Уже на пороге (а гости сидели за большим столом: слышались поминальные речи, разнобой тостов, звон стекла) брат Василий негромко предупредил: «Как всегда, уговор, Сережа, — ни на полкопейки твоих рассуждений о жизни», — и тут же, в прихожей, он поцеловал брата, и Сергей Степанович тоже его поцеловал,
В прихожей же Сергей Степанович спохватился и сказал, как, вероятно, говорил каждый раз: «Мне бы, Василий, на кухне. Мне на кухне лучше…» — «Как знаешь», — сказали те, не ломаясь излишне и не расшаркиваясь, зная, что Якушкин и впрямь не пьет и плохо терпит долгое прокуренное застолье, а родня и дети тоже, конечно, были наслышаны о «дяде Сереже, которому нельзя возбуждаться». Сергей Степанович, а также Коляня, увязавшийся в этот вечер за ним, сидели теперь вдвоем на довольно просторной кухне — ели, пили чай.
— Дядя Сережа!.. Сейчас! — одна из невесток брата Василия принесла для Якушкина гору зелени: считалось, что он ест зелень опять же потому, что всякая прочая пища его возбудит. К чаю дали мед. А из комнаты, от шумного стола доносился голос Василия Степановича, горделивый и раскрепощенный выпитым:
— …Вот ведь какие у меня, сварщика, дети — все либо техникум, либо институт закончили. И ведь ловкачи. Ишь какие!.. взяли себе в жены ин-тел-ли-гент-ных! — раздельно и с большим нажимом произнес он, вроде как посмеиваясь. За смешками его и некоторой нарочитой дурашливостью чувствовалось, однако, что он счастлив и горд за свой якушкинский род, талантливый и так смело двинувшийся в гору. Наш род! — так он говорил.
Коляне дали ногу огромного гуся, а Сергей Степанович пил чай. Дополнительно Якушкин лишь попросил включить телевизор — телевизор громоздился здесь же, на кухне, и как раз шла прямая передача из космоса. На кухню нет-нет и вбегали молодые люди: «Спички?.. Исчезли куда-то спички!» — молодые люди прикуривали от огромного кухонного коробка и минуту-две вглядывались в бельмо экрана.
С утра Василий Степанович сел за руль своего «Москвича», а Сергей Степанович и Коляня сзади; втроем, молчаливые, ехали они долго — в далекую подмосковную деревню (Якушкиных там уже не помнили).
Мимо деревни и за поворот — проскочили речушку, едва всю ее не разбрызгав колесами, и прямиком проехали к кладбищу. Роща поредела. Деревья погнулись. Отец у них умер где-то на стороне и был, в общем, забыт, а к матери они ездили. Могилка ее была у самого края; сидеть здесь было уютно. Коляня, как человек случайный и чужой, выпив предложенную Василием Степановичем стопку, ушел и без спеха бродил по рощице. Вылезая на бугор, он каждый раз видел картинку: Василий Степанович и развернутая на земле газета, на газете бутылка, огурцы, хлеб, яйца — все это в огромном, охватывающем кольце пожухлой осенней травы. Василий Степанович, выпив и откидываясь в спине, рассуждал, жестикулировал — Сергей же Степанович сидел по ту сторону расстеленной газеты, непьющий и молчаливый, как бы забывший, что вчерашние родичи вчера же и разошлись и что теперь поговорить можно. В очередной раз оглянувшийся с бугра Коляня увидел всплеск, или, лучше, выплеск, души старого сварщика: Василий Степанович, чуть переместившись, несильно тряс оградку матери и сбивчиво-радостно повторял: «Видишь, мама, мы тут, мы с тобой. Все хорошо, мама! все отлично! — и, торопливый, делясь с матерью, он вскоре перешел к бытовым подробностям: — Ксенька замуж вышла, Витька и Колька на интеллигентках женились. Лето в Крыму были. В ГДР ездили. Живем, мама, хорошо…» — он всхлипнул; он всхлипывал, тряс, и оградка негромко бренчала в осеннем воздухе, а этот, второй, сидел в своем стареньком пальтеце истуканом и молчал; кусты закрывали их, но когда Коляня появлялся из-за заслона кустов, он вновь видел седые головы братьев и белое пятно газеты на бурой траве. Василий Степанович наливал себе стопку, вспарывал огурец и присаливал половинку с ножа, делая насечку за насечкой, чтобы огурец истек соком.
Болеть не болевший, Якушкин однажды в темноте поскользнулся, упал и сломал ногу, после чего какие-то ночные люди отправили старика в больницу. В палате при утреннем обходе знахарь громко и отчасти даже неприлично расхохотался, когда молодой лечащий врач старательно объяснил, сколько ему, поломанному, лежать и какая диета, организм,
мол, стариковский и нога будет срастаться нелегко и долго. «Ваше дело соединить кость и наложить гипс, остальное — мое дело», — и старик, похохатывая, долго еще бубнил глуховатой няньке, а также соседям по палате о совести, которая вот сейчас-то и скажет свое слово. (Соседи по палате считали, что старик в шоке.) Врач же заметно встревожился, узнав, что только-только загипсованный Якушкин перестал принимать пищу. Старик ел зубной порошок и ничего больше, объясняя, что сломанной своей ноге он подает в чистом виде отличнейший строительный материал. Никаких витаминов. Ни ложки каши. Ни стакана больничного компота. На третий день, незамолкающий, он стал впадать в бредовое состояние, и врач отрядил сестру, но когда та сунулась со шприцем, чтобы вколоть питательной глюкозы, старик открыл бесцветные глаза и твердо выговорил: «Занимайся своим делом», — она отпрянула и даже легонько отпрыгнула, а молодой лечащий врач встревожился еще больше, но уже вечером до врача дополз наконец слушок, что с переломом ноги в его палате лежит некий знаменитый голодарь.На пятый день Якушкин стал выходить из голода, на шестой увеличил прием пищи, а на седьмой стал покрикивать:
«А вот теперь витаминцы и овощи!.. Где овощи?!» — у него нашлось немного денег, и он гонял глуховатую няньку на рынок за зеленью, за каким-то особым сортом мелкой кураги и, конечно, за тмином. Уже на двенадцатый день Якушкин вставал. На шестнадцатый он выписался. Эти две недели никак не укладывались в сроки — молодой врач, потрясенный исцелением, и его приятель, тоже врач, бежали за Якушкиным до самого метро. Вперебой они расспрашивали. Крупными шагами, чуть прихрамывая, Якушкин шел к метро с узелком в руках, а врачи бежали за ним в развевающихся пальто, из-под которых на бегу высверкивали белые халаты.
Коляня уговорил, и Коляня привел, однако среди стен, увешанных диаграммами и пестро заставленных стендами, Якушкин чувствовал себя неловко. Коляня же, приободряя, втолковывал: «Это знаменитый японский эксперимент: считайте, Сергей Степанович, что наука подхватила вашу мысль… неверие парализует защитные силы организма — согласны?» — одновременно же Коляня, прихватив Якушкина под руку, подводил его к тому или иному медицинскому светилу, представляя: «Познакомьтесь — Якушкин», — и вновь: «Познакомьтесь — Якушкин».
Коляня тогда гнал волну и полагал, суетный, что имя открытого им пророка должно так или иначе запомниться и закрепиться в сознании ученых мужей. Когда-нибудь, мол, пригодится. В качестве наблюдателей на новейший эксперимент были приглашены восемь наших медицинских тузов и светил, и возле каждого из них смущенный Якушкин откровенно страдал, но Коляня, уже разогнавшийся и в пылу, подводил его и ко второму, и к третьему, не пропуская, — и к восьмому тоже. Он подвел его и к девятому, который был уже лишним и при ближайшем рассмотрении оказался японцем.
В преддверии эксперимента японец, вежливо улыбаясь, пояснил собравшимся, что привезенный эксперимент тщательно подготовлен, дорогостоящ и — своеобразен. Рядом с японцем, возникший вдруг, уже вихлялся из стороны в сторону переводчик, бойкий наш малый, который слово в слово переводил, отчасти даже и повторяясь: эксперимент, мол, далеко не сентиментальный, однако же доктор Мусока, уважаемый доктор Мусока, советует припомнить и учесть, что крысы едва не погубили человечество и, будучи разносчиками чумы, уничтожили людей куда больше, чем Наполеон и Чингисхан, взятые вместе… Переводчик, улыбнувшись еще и милее японца, смолк, после чего ученых мужей в качестве наблюдателей провели в большой зал: там в центре, как бы растекающийся в стороны, лежал стеклянный ящик полуметровой высоты.
Размах ящика был велик — четыре метра в ширину и десять в длину. Сорок квадратных метров зала занимало это стеклянное и хрупкое на вид сооружение, называвшееся лабиринтом; фактура ходов и выходов, зрению способствуя, была сработана из эффектной красноватой пластмассы, и, приблизившись, с высоты обычного человеческого роста можно было с удобством обозревать хитрые изгибы лабиринта и переходы, запутанные внутри стеклянного ящика почти спиралеобразно.
— Стекло ящика специальное: как сверху, так и сбоку непроницаемое, — бойко сообщил переводчик, поспевая за японцем, — так что во время эксперимента крысы нас не видят и не слышат, можете разговаривать, можете вести запись, даже спорить. Только не курить: запах по не выясненной пока причине сбивает крыс с естественной ориентации.