Поющая в репейнике

– Нет, доча. Не надо… Н-нет.

– Аля, да что же это такое! Ты, в конце концов, не рви мне сердце. Это же бесчеловечно, гадко сделать из меня няньку. Я жить хочу, Аль! Понимаешь, я хочу любви, мужа, ребенка. И дом я свой хочу!

Тетка неловко приподнимается на локте:

– Так дом – вот он. Доча, это же наш общий… И все у нас вместе. Хорошо.

Она вдруг начинает плакать. Громко, как-то ранено вскрикивая и тряся конвульсивно головой. Маня встает на колени, чтобы прижать голову тетки к себе. Горло сводит судорогой, глаза щиплет. Слезы, проклятые слезы не дают сказать слова. Проглотив горький огненный кляп, Маня шепчет:

– Алечка, я очень тебя люблю и всегда буду рядом. Могу хоть каждый день приезжать. Ну как? Каждый день буду проверять, как ты тут себя ведешь, что ешь, пьешь. Аля, ты можешь поклясться, что не будешь доводить себя до свинского состояния? Я себе этого не прощу, Аля!

– Доча, все путем… Две к-капли для сос-судов.

Тетка трепещет в Маниных руках, льнет к ее груди, будто ища защиты.

– Ага, твои сосуды скоро не выдержат! А тебе еще на моей свадьбе плясать. Ты хоть понимаешь, что я жить с любимым мужчиной буду? Что я полюбила!

Аля с силой кивает, отодвигается и, покопавшись в кармане халатика, достает платочек, чтобы вытереть лицо. Потом она, горестно глядя на Маню, произносит:

– Да, доча. Будешь Полканихой. П-полканкой.

Маня вскакивает.

– Ну спасибо, тетушка. Еще поиздевайся надо мной. Посмейся! Значит, так: я собираюсь и ухожу. Звонить буду каждый день – утром и вечером. И приезжать по мере необходимости. И ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Я мамы своей не помню…

Голос Мани рвется, она отворачивается, кусая губы.

– Я не помню маму. Но думаю, что только ее я могла бы любить так сильно, как тебя. И… все. И проводи меня, если можешь.

Маня идет в комнату, в которой прожила целых двенадцать лет. Она стала для нее родным, надежным и самым уютным местом на земле. В прежней жизни у Голубцовой не было своей комнаты. Она жила с младшими сводными братьями в одной комнатке-пенале. За тонкой стенкой спали отец и мачеха. Она воспитывала Маню с младенчества, и Маня называла ее мамой. А та никогда не называла ее дочкой. Говорила: «она», «ты», «Машка»… И никогда не целовала. Она плела ей косы, почти ни в чем не отказывала и наказывала редко и нестрого – прикрикнет и спать погонит. Но Маня всегда знала, что мама любит братьев (они ведь маленькие и потому заслуживают этого!) и совсем не любит ее, старшую Маню.

Отец рассказал дочери о настоящей матери, лишь когда она закончила школу. Та погибла в аварии, когда Мане было девять месяцев: маршрутку закрутило на льду, вынесло на встречную полосу… Отец почти сразу женился на другой. Что было делать, как поднимать такую кроху одному? Маня папу поняла и даже не думала осуждать. Ведь вторая жена оказалась женщиной хорошей, работящей, спокойной и тянула, как могла, троих деток. Вот и ее, неродную Маню, подняла на ноги, выучила. Спасибо…

Два дня после оглушительной, перевернувшей мир новости Маня просидела на сундуке в чуланчике. Тут хранился дорогой ее сердцу скарб: первые коньки, кукла с рыжими вздыбленными волосами по имени Нонна (имя казалось Мане завораживающе красивым), баночка с мелкими ракушками, которые она привезла из единственной поездки к морю, в которую отец отправился с ней после того, как дочка перенесла тяжелое воспаление легких. Выйдя из чуланчика, Маня попросила отца показать мамину фотографию. Карточка сохранилась одна – крохотная, нечеткая. Кудрявая широколицая женщина улыбалась, сидя на каменном парапете набережной, задрав озорно голову. Маня была очень похожа на маму. Одно лицо.

– А ваши общие фотографии? Или мои с мамой детские? – спросила Маня.

Отец отвернулся.

– Мы думали, что не нужно травмировать тебя. Словом, решили все скрыть. Но сейчас я понимаю, что это было, наверное, неправильное решение. Прости, Марусь.

Папа всегда называл Маню Марусей.

– Все хорошо, папуль. Все хорошо… – улыбнулась сквозь слезы Маня и сдержалась. Смогла достойно вынести удар. Впрочем, она никогда не была истеричкой. Но в тот момент твердо решила, что пора уезжать и самой строить свою судьбу. Маня решила искать счастье в столице…

Засовывая вещи в чемодан, Голубцова прислушивается, что там в спальне? Аля молчит и к Мане не выходит. Собрав вещи, Маня идет в комнату к тетке. Аля, завалившись на бок поперек кровати, мирно посапывает, подложив руку под голову.

– Вот горе луковое! – ворчит беззлобно Маня.

Она с легкостью поворачивает тетку, укладывает ее голову на подушку, ноги закутывает одеялом и, судорожно перекрестив ее, будто стесняясь, выходит из комнаты, прикрыв дверь.

Маня гонит тяжкие, изматывающие мысли о своей вине, о боли, которую она причиняет Але.

«Я – права. Это – моя жизнь… Сейчас или никогда!» – как заклинание повторяет про себя Голубцова.

Она проходит на кухню: проводит ревизию в холодильнике, в шкафах.

«Еды на сегодня-завтра хватит. Водку она всю выпила, и ночью никуда идти не сможет. А завтра надо будет ей что-нибудь привезти».

Маня смотрит на посуду в раковине.

«Некогда! В конце концов, у меня сегодня романтический вечер или нет?» Она представляет Павла, ждущего ее в машине, – прямого, серьезного, сдержанного. Она гадает, какой у него дом и как она будет в нем смотреться и чувствовать себя. Маня мысленно видит себя у плиты, в ванной, в постели… От нахлынувших воспоминаний прошедшей ночи у нее будто что-то взрывается под ложечкой. Она брякается на табурет, вдруг обессилев и потеряв способность соображать. И тут же вскакивает в радостном предвкушении. «Скорее, к нему!»

* * *

Квартира Павла Ивановича Супина, находящаяся в кирпичном доме неподалеку от проспекта Мира, оказывается именно такой, как и представляла ее Маня. Сродни операционной. Белые стены, темный ламинат, неброская мебель: только самое необходимое, стоящее на раз и навсегда отведенных местах.

– Какая огромная комната, – присвистывает Маня, осматриваясь в гостиной, которая в то же время и кухня, и, кажется, гардеробная.

– Да, сломал перегородки, – сделал из комнатушки, кухни и коридора общее пространство. Свет, воздух…

Павел вешает Манино пальто в шкаф, который встроен в стену и совершенно не заметен.

– Просто покои снежного короля, – Маня нерешительно проходит, оглядываясь по сторонам.

– Белый цвет понятный и простой. Не люблю заморочиваться на том, что для меня несущественно. Все эти оттенки ванили и взбитых сливок. Брр!

Супин водружает пакеты с едой на длинный стол-стойку. В ресторане они решили не сидеть – сил уже не было держать лицо и спину на публике. Решили взять Манину любимую китайскую еду домой и пировать.

– Китайская кухня, конечно, сказочно хороша, – посмеивался Павел, принимая красочные упаковки у таджика в поварском колпаке. – Что ешь, не понимаешь, но очень все сладенько, и остренько, и кисленько. И главное, калорийно до жути.

– Прояви милосердие – не говори о калориях, – молила Маня, смеясь.

– У тебя комплексы по поводу веса? – удивлялся Супин. – Успокойся. Я признаю женщин со здоровой конституцией.

– А у меня, значит, здоровая? – не унималась Маня.

– Вполне. Я бы с тебя, Голубцова, картины писал.