Поющие золотые птицы[рассказы, сказки и притчи о хасидах]
Шрифт:
— Послушай, жена! Кровный сын Дам отрекся от нас, а воспитанный нами Зар, хоть и чужой, но верен до конца. Он не посвящен в тайну, и, выходит, мы неблагодарно обманываем его. Разве не заслужил он знать правду? — обратился к жене Слуга.
— Право, не знаю, милый, — сказала она.
— Не лучше ли покаяться и очистить душу? — вновь подступает с вопросом муж.
— Решай сам, дорогой, — отвечает женщина, потупивши взгляд.
«Так как же быть? Открыться или нет? В чем меньше греха?» — вновь и вновь спрашивал себя Слуга и не находил ответа.
Диспут
— Хасиды, — обратился раби Яков, цадик из города Божин, к своим верным почитателям, — на исходе этой субботы вы услышите историю из уст раби Меира —
Меир — Ицхак, старый еврей с молодыми глазами и веселым взглядом расположился по правую руку от хозяина дома, раби Якова. У себя в Доброве цадик Меир — Ицхак за простоту и доброту пользовался безраздельной любовью своей паствы. Добровские хасиды считали его превосходным рассказчиком. Сейчас же он сидел напротив избалованной и разборчивой аудитории раби Якова и нимало не сомневался в предстоящем успехе.
— Начнем, пожалуй, — сказал гость.
— Одну минутку, — прервал гостя хозяин и обратился к своим хасидам, — имейте в виду, друзья, что раби Меир — Ицхак приготовил для нас сюрприз, и я, также, как и вы все, не знаю, что нам предстоит услышать. А сейчас прошу тебя, дорогой Меир — Ицхак, начинай!
Искушенный рассказчик привычным самоуверенным взглядом скользнул поверх голов нетерпеливой публики и начал свою повесть.
Двадцать лет назад жил у нас в Доброве молодой еврейский парень по имени Берл. И, представьте себе, был он по профессии вор. Да, да, вы не ослышались: вор. Разумеется, при таком роде занятий, хасидом он стать никак не мог, но любил я его ничуть не меньше, чем самых верных моих питомцев. За что любил, спросите? Ну, во–первых, Берл — еврей. Стало быть, семена святости брошены в почву его души от рождения. Так все мы, хасиды, думаем, не правда ли? Во–вторых, он слыл находчивым, веселым и верным парнем, а такие мне всегда нравились. А в-третьх, в-четвертых и так далее — то же, что и во–первых, ибо это — главное.
Задумал как–то Берл ни много ни мало — обокрасть церковь. Добыча вырисовывалась завидная: золоченые иконы, драгоценности всякие, ткани дорогие. Лишь бы хватило духу на такое дело, но Берлу храбрости не занимать. Собрал озорник своих верных и надежных друзей, и отправились добры молодцы пытать счастье.
Спустилась ночь. Берл расставил помощников вокруг церковной ограды, чтобы вели наблюдение и, в случае опасности, подали условный сигнал. Сам же мастер легко и ловко взобрался наверх, беззвучно открыл раму маленького окошка на стене и благополучно проник вовнутрь. Полдела сделано. Бесстрашный авантюрист перевел дух и стал дожидаться, когда глаза привыкнут с ночному полумраку, нарушаемому лишь пробивающимся сверху лунным светом. Наконец разглядел он золоченые иконы, дорогие, отделанные драгоценными камнями занавеси. А что в тех сундуках? Берл пошире раскрыл мешок. «Неужели я выбьюсь из нищеты? Неужели ненаглядная супруга моя и горячо любимые детки всегда будут сыты и одеты? Клянусь, пожертвую щедро на синагогу и, Бог даст, сменю профессию!»
Невозможно человеку знать и предчувствовать когда и откуда ждать беды. Внезапный скрип открывающейся двери прервал сладкие мечты. На пороге стоял со свечой церковный ночной сторож. Человек немолодой и недужный, но трезвого поведения, он известен был многолетней беспорочной службой. Берл остолбенел. Произошло непредвиденное, что смешало его планы и повергло в минутную растерянность. «Мое будущее — в моих руках!» — мелькнуло в голове доброго семьянина, и он молнией бросился в сторону того, кто мог разрушить чудный замысел. Молодость и быстрота одержали верх в короткой рукопашной схватке. Сторож лежал связанным по рукам и ногам. Караулившие снаружи надежные друзья правильно расценили шум наверху, как опасный поворот событий и, не сговариваясь, все, как один, бросились наутек и растворились в ночи. Иной раз по слабости характера, а не по обдуманному намерению совершаются предательства.
— Не вздумай поднять крик, — сказал Берл сторожу и решительно погрозил ему ножом.
— Меня не запугаешь, еврей, — прохрипел сторож.
— Давай, поделим добычу
пополам. На что тебе эти идолы? — стал хитрить Берл, приноравливая мечты к новой реальности.— Я веру свою не продаю. Это не идолы, а святые наши иконы. Я молюсь на них.
— Что толку тебе в них? Они немы, глухи и слепы. Как услышат они твои молитвы, гой? От того–то ты беден, несчастен и немощен.
— А ты кому молишься, еврей?
— О, я — совсем другое дело! Я молюсь настоящему живому Богу, а не идолам!
Сторож ехидно усмехнулся и приготовился что–то ответить хозяину положения, но тут в церковь ворвались жандармы, и вечный диспут об истинной вере поневоле угас. Откуда взялись жандармы? Их привлек подозрительный топот многих ног — это убегали верные товарищи нашего Берла.
Дойдя до сего поворотного пункта рассказа, раби Меир — Ицхак от волнения почувствовал сухость в горле, закашлялся и попросил стакан воды. Слушатели воспользовались паузой, чтобы высказаться. Хасиды в большинстве своем разделяли теплые чувства раби Меира — Ицхака к герою его рассказа. Однако, самый образованный из них, Шломо, много живший и учившийся в Европе, был более сдержан и даже упрекнул товарищей в недостатке объективности. Раби Яков испытывал беспокойство, подозревая неблагоприятный, а то и трагический ход дальнейших событий.
Напившись воды, рассказчик продолжал.
Судили двух преступников вместе и равной мерой. Несчастный сторож не мог доказать своей невиновности.
— Ты спал на службе, ты не помешал гнусному злоумышленнику–иноверцу пробраться в нашу святую церковь, ты не поднял тревогу. Кто знает, не будь измены в рядах заговорщиков, и не услышь доблестные жандармы, как спасаются бегством дружки грабителя, и не захвати они вас обоих в церкви, может и вступил бы ты в подлый сговор с евреем. На основании этих тяжких улик ты, жалкий старик, приговариваешься к сорока ударам плетьми, — сказал свою суровую речь судья и ни слова не дал возразить бедному сторожу.
— А ты, негодяй, — обратился судья к Берлу, — злоумышлял похитить наши святыни и продать их корысти ради. А еще, ты глумился над нашей истинной верой, и посему нет тебе никакой пощады, и приговор тебе — сожжение огнем.
Громким ликованием и громким плачем были встречены беспощадные слова непреклонного судьи.
— Вот перед вами те самые иконы, которые удалось спасти, — обратился служитель закона к приговоренным, — падайте ниц и молитесь на них о спасении ваших душ. Молитесь каждый по своему, но вместе. Бог у всех один.
Упал на колени и истово молился и плакал старик, и с ним плакали жена его и дети его и внуки. А Берл, зная, что нет ему спасения, поднял высоко голову и молчит.
— Молись на наши святые иконы! — возопил судья и в гневе затопал ногами.
Берл начал молитву, но отвернулся от икон. Тут встал со своего места священник, пошептался о чем–то с судьей и многообещающим взглядом уставился на незадачливого вора, дожидаясь, пока тот кончит молиться.
— Берл, — ласково обратился человек в рясе к еврею, — ты молод, тебя без памяти любит красавица–жена и обожают дивные, не по годам развитые детишки. Не может человек в твоем положении желать смерти, да еще такой жестокой. И всего–то, что от тебя требуется — это отказаться от твоей варварской веры и принять веру истинную и милосердную — христианскую, — сказал священник, проникновенно глядя в глаза осужденному. Ласковый имеет дар пленять.
Ошеломленный неожиданной метаморфозой в его, казалось бы, однозначной перспективе, Берл впервые за время суда задумался. Он взглянул на немые ряды соплеменников, и каменные их лики подсказали ему единственный ответ.
— Я веру свою не продаю, — повторил Берл недавно слышанные им слова.
— Одумайся, еврей, не губи себя. Примешь нашу веру — мы сделаем тебя уважаемым и богатым человеком, — сказал уже с некоторым раздражением священник.
Берл вновь взглянул на своих. Лица жены и детей несчастны и мокры от слез. За ними — плотная стена бород и ермолок. Десятки и сотни глаз буравят его, Берла, мозг.