Позабытые острова

Внезапно из кустов послышался страшный рев. «Не иначе, вождь опять принял душ», — подумал я. Но на этот раз рев входил в спектакль. За ним последовали еще более громкие грозные крики, и на прогалину вырвались мужчины, раскрашенные голубой краской и прикрытые лишь листьями. Начался варварский танец, подобного которому я в жизни не видел. Двое несли на палке какой-то длинный предмет, обернутый банановыми листьями, остальные прыгали вокруг, кричали и размахивали руками, точно их преследовал рой ос. Женщины запели ликующую песню, каждый куплет которой кончался словами «пуака роа». Всякий раз, как звучали эти слова, вождь показывал рукой на предмет, подвешенный к палке, громко повторяя: «Пуака роа, пуака роа».

Меня осенило: танцоры изображали маркизских каннибалов, возвращающихся домой после победоносного сражения. И несли они «пленного», которого предстояло испечь и съесть. В старину убитого пленника называли «пуака роа» — «длинная свинья», и маркизцы приравнивали человека по его вкусовым качествам к свинье. Но что все-таки завернуто в листьях? Мое неведение длилось недолго: внезапно носильщики бросили свою ношу на землю, и из листьев выскочил ухмыляющийся танцор, который принялся извиваться, жалобно завывая. Ликование «победителей», разумеется, стало еще более бурным, она «кололи» и «били» пленного, пока он не упал «замертво». Пантомиму завершил вопль, который, наверно, был слышен в соседних долинах. Снова по кругу пошли бутыли и бутылки; большинство пили настолько усердно, что я уже усомнился, смогут ли они еще танцевать. Немного погодя новый танец все-таки начался; он оказался заключительным. Вождь очень метко назвал его «танцем влюбленных свиней».

Исполнители снова образовали три колонны, но теперь они стояли на четвереньках; музыки не было. Мужчины, хрюкая, ритмично кружили около женщин. Скоро строи смешался, участники принялись тереться друг о друга плечами, подражая движениям «влюбленных» свиней. Потом все скрылись в зарослях, и наступила тишина. Со мной остался только вождь — он то ли перепил, то ли оказался «третьим лишним».

— Н-да, как бы это сказать… — начал я. — Не совсем обычный способ отмечать четырнадцатое июля. И всегда так бывает?

Вождь буркнул что-то себе под нос, точно не расслышал или не понял мой вопрос. Впрочем, слова «четырнадцатое июля» дошли до его сознания и затронули какую-то струну — он вдруг вытянулся во фронт и заорал:

— Да здравствует отечество!

До сих пор не знаю, что он подразумевал: Францию или же дикую, каннибальскую отчизну своих предков…

6. Бесноватый художник

Рано утром — это было через несколько дней после праздника — меня разбудил художник. Я сел на кровати, а он все продолжал трясти меня, крича:

— Она здесь, она здесь!

— Кто? Хакапау, твоя любовь?

Он помрачнел.

— Не будь таким злым, знаешь ведь, что она, слава богу, осталась на Фату-Хиве.

— Значит, какая-нибудь новая любовь? Ты такой прыткий, за тобой не поспеть.

— Бессовестный. Я говорю про мадам Гоген!

— Мадам Гоген?

— Ну да! Точнее, дочь Поля Гогена. Она замужем за маркизцем и у нее, конечно, местное имя. Но она все равно дочь Великого Мастера.

(Честное слово, мне послышались в последних словах, заглавные буквы!)

Я принял душ, оделся и стал прибирать в комнате. Художник был возмущен моей медлительностью и все время торопил меня. Наконец не выдержал и чуть не силой потащил во двор.

На крыльце, нанизывая на нитку цветы тиаре, сидела женщина лет пятидесяти с длинными черными волосами. Очень полная, неуклюжая, пораженная тяжелой формой элефантиаза… Ее ноги были вдвое толще нормального. Руки тоже опухли. Женщина улыбалась.

— Здравствуй, — сказал я, — меня зовут Пенетито. А тебя?

— Тауа Тикаомата. Мою мать звали Ваеохо, отца Коке.

Коке — так маркизцы выговаривают «Гоген». Видимо, Тауа уже привыкла к тому, что ее происхождение ценный козырь. Она продолжала:

— Коке был Эната-папаи-хохоа — «человек, который рисует картины». У тебя есть закурить?

Мой друг поспешил дать ей сигарету. Она жадно затянулась и снова принялась нанизывать цветы.

— Где ты живешь? — спросил я.

— В Хекеани, это на побережье, недалеко отсюда.

— А почему не пришла сюда раньше? Праздник уже кончился.

— Я не знала, какой день. Нас в Хекеани только две семьи. Церкви нет, и некому следить за числами.

— Ты мало что потеряла. Еще праздники будут.

— Конечно. У тебя есть что-нибудь выпить?

Видно, любовь к вину — единственное, что она унаследовала от своего знаменитого отца… Мы вручили ей бутылку вина и поблагодарили за интервью. Ничего интересного Тауа не могла сообщить. Все подтверждали, что она дочь Гогена, но ей был всего один год, когда он умер.

Может быть, в Атуано есть другие, знавшие Гогена? Он скончался пятьдесят лет назад, следовательно, местные старики в молодости встречались с ним. Атуана была тогда маленькой деревушкой, все знали друг друга. И мы решили пройтись по «столице», поискать человека, который мог бы нам что-нибудь рассказать.

Но средняя продолжительность жизни на Маркизских островах не велика, мы в этом наглядно убедились: на триста с лишним жителей Атуаны было всего около десяти старше шестидесяти пяти лет (то есть таких, которым было больше пятнадцати, когда Гоген прибыл на остров). К тому же большинство стариков и старух то ли совершенно одряхлели, то ли просто не желали иметь с нами дела — они только тупо таращили на нас глаза и бормотали что-то бессвязное. Лишь худая женщина по имени Апоро Кехи оказалась несколько приветливее и заявила, что хорошо помнит «мсье Коке». Она ходила к нему на «праздники» и, судя по ее громкому смеху, отменно повеселилась в ту пору. Поразмыслив, она вспомнила, что у «мсье Коке» висело на стенах много «неприличных картинок», а в комнате стояло пианино (у него действительно был орган), на котором он играл.

Н-да, не густо… Мы уже готовы были сдаться, но когда прощались с Апоро Кехи, она вдруг посоветовала:

— Если хотите узнать что-нибудь про мьсе Коке, пойдите к епископу. Он его знал.

А что в самом деле! Епископ, который принимал Гогена в Атуане, умер несколькими годами позже художника, но возможно, что нынешний владыка тогда уже был на острове в качестве молодого миссионера. И мы тотчас отправились в миссию.

Его преосвященство монсеньер Лe Кадр принял нас в большом зале епископского дома, сидя подле стены, на которой висели карты Маркизского архипелага. Румяный гном очень любезно расспросил о наших впечатлениях и планах, затем поднялся и из красивого резного шкафа достал бутылку и три огромных бокала.

— Разрешите предложить вам старое церковное вино. Химически чистое, вам, наверно, понравится.

Он налил полные бокалы, мы торжественно пригубили. Не знаю, что монсеньер понимал под выражением «химически чистое», но я тотчас ощутил тепло во всем теле. Мы продолжали беседовать о том, о сем; наконец, когда все хорошенько согрелись, я решил, что настало время задать свой вопрос.

— Простите, монсеньер, вы сами встречали когда-нибудь Поля Гогена?

Епископ погладил длинную седую бороду и иронически взглянул на меня.