Позавчера была война

Новая вспышка высветила надпись на стене дома:

«Эта сторона наиболее опасна при артобстреле».

Я перешел на другую сторону.

На Пискаревском кладбище зеленеет трава. На Пискаревском кладбище большие могилы. Большие, общие, заполненные народным горем. Здесь похоронена моя мать.

Документов нет. Очевидцев нет. Ничего нет, за что можно было бы зацепиться пытливым умом. Но вечная сыновья любовь определила — здесь. И я склонился к земле.

Я глажу рукой траву Пискаревского кладбища. Я ищу сердце матери. Оно не может истлеть. Оно стало сердцем земли.

Старшина Чайка

В лунный январский день над стойбищем Рын взлетел небольшой самолетик полярной авиации. На крыльях белели мохнатые наросты мерзлого снега, а сосульки вокруг двигателя торчали острыми рыбьими зубьями. Самолетик скользнул над ровными курящимися пирамидами чумов, лег на левое крыло, неуклюже поднял тяжелые широкие лыжи и ушел в сторону, ведомую одному ему. Его провожали люди в длинных малицах и олени, встревоженные грохотом мотора.

Самолетик летел низко над тундрой, и пустынное снежное пространство напоминало изнанку высоких облаков, и казалось, что сама земля — теплая и обетованная — находится где-то далеко внизу под ними.

В тесном фюзеляже на носилках лежала пассажирка, закутанная в олений мех. Она тихо стонала под ворохом тяжелых шкур. При свете лампочки можно было разглядеть обрамленное песцовой опушкой лицо с удивительно нежной кожей медового цвета. Настолько медового, что и пахнуть оно должно было бы медом. Но холод убивал все запахи. В узких, широко расставленных щелочках, между выпуклыми веками, поблескивали темные глаза. Казалось, глаза только начали прорезаться, а когда прорежутся, станут большими.

Рядом с носилками сидела усталая женщина — врач. Из-под пухового платка небрежно выбивалась прядь волос, то ли седая, то ли убеленная инеем.

— Потерпи, потерпи немного! — кричала она, стараясь пересилить грохот двигателя. — Будь молодцом!

Пассажирка не слышала ее слов, продолжала метаться. Отороченный песцом капюшон сполз на затылок, открыв высокий лоб с бисеринками холодного пота. Неожиданно она спросила:

— Я не умру?

— От этого не умирают, — ответила врач и осторожно провела ладонью по холодному лбу пассажирки. — Будь молодцом, скоро прилетим.

— А он будет жить?

Голос был очень слабый, и врач не разобрала слов, только по движению губ догадывалась, о чем ее спрашивают.

— Для того и рождаются, чтоб жить. Крепись, Сима!

Самолет гремел, и мелкая железная дрожь сотрясала его корпус. Его тоже колотил озноб.

Когда самолет, забравший роженицу, растворился в лунном фосфоре северного неба и его грохот оборвался как раскат выстрела, стойбище Рын пришло в движение. Одна за другой стали падать на снег ворсистые пирамиды чумов. Их сворачивали и грузили на нарты. И оленеводы, расставив руки коромыслом, качали ими из стороны в сторону, собирая стадо в походную колонну, при этом они издавали короткие гортанные звуки, попятные только оленям.

Стойбище Рын покидало безымянный уголок тундры, где не было ни деревьев, ни ложбинки, ни колодезного журавля — только снег, выщербленный копытами оленей, бугорки остывшей золы и след полозьев, сверкающий при луне нескончаемой узкоколейкой. Но даже и эти приметы просуществуют до первой вьюги. Останутся только звезды — золотые листья огромного темного дерева — неба.

Оленеводы устремились в далекий путь, в направлении улетевшего самолета, словно хотели догнать его и отобрать свою красавицу.

Белые простыни. Мягкие подушки. Они, как бинты и вата, — спутники боли. Разве здоровый человек положит под голову мягкую подушку и покроется простыней? Для этого есть шкуры. Они приятно покалывают щеку. А от забористого огня, танцующего посреди чума, поднимается столб горьковатого дыма и сквозь круглое отверстие устремляется в небо. Если долго смотреть в круглое окошко, то можно увидеть звезды, которые греются в теплом дыму, плавают в нем, как рыбы. Кипящий котел булькает, пускает пузыри. В стены чума, как в бубен, гулко ударяет ветер, и от этих ударов чум вздрагивает.

Странная тяжесть обрушилась на Симу. Тяжесть давила изнутри. Давила так, что даже простыня казалась тяжелой. Хватит ли сил, чтобы выдержать, чтобы не треснули косточки? В глазах у Симы загорались и мелькали красные искры. Из какого очага принес их ветер?

Сима вспомнила «день заклания белого оленя». В этот день, как в древние времена, все люди стойбища натянули оленьи шкуры на голое тело и добыли огонь трением сухих палочек. А старый Алтых привел за ветвистые рога белого оленя и всадил ему в шею костяной нож с зазубринами. И сразу на снегу зажглось множество пунцовых искр. Окутанная паром струя крови густо потекла в деревянные плошки, которые люди протягивали, как к целебному источнику.

Сима вспомнила этот миг и болезненно поморщилась. Она закрыла глаза, и снова замелькали красные искры. Они грели и жгли. Это были искры ее боли…

Сверкающая узкоколейка — след от нарт — пересекла огромное пространство тундры, но до одноэтажного поселка, где приземлился самолет с роженицей, было еще далеко. Хорошо, что погода стояла лунная и звезды не пропадали из виду — заменяли верстовые столбы, перекрестки дорог, силуэты деревень и излучины рек, потому что на земле ничего этого не было, а была плоская снежная равнина, где один километр походил на другой и первая сотня километров — на вторую сотню…

На привалах разжигали костры. А олени долбили копытами снег, пробираясь к тонким стеблям ягеля.

Ей сказали:

— Родился мальчик.

Она вздрогнула, и холодные щеки почувствовали слабый прилив тепла. Сквозь тупую уходящую боль прорвалась радость и заполнила все уголки ее мыслей. Сима приподнялась на локте, но не смогла удержаться — упала на подушку, и ее блестящие угольно-черные волосы рассыпались по белой наволочке. Она закрыла глаза, чтобы не видеть толстую няньку в застиранном халате, некрашеную стену, стеклянный шкаф с блестящими инструментами…

Ее глаза хотели видеть сына. Она освободилась от одного бремени, но тут же появилось другое — бремя нежности, которое заполнило ее сердце и должно было быть отдано сыну. Стучали часы. Тихо похрипывало радио. Шаркали стоптанные торбаса толстой няньки. Она подошла к Симе и легко поднесла в своих больших красных руках малыша. Из-под пеленки выбилась маленькая нога: пальцы выстроились шариками, а к щиколотке привязан клочок клеенки, на котором чернильным карандашом написана фамилия — первое удостоверение личности. Сима осторожно дотронулась до маленькой ноги, подняла глаза и увидела сына. Она не удивилась: будто он всю жизнь был с ней — ни на кого не похожий, никем незаменимый. Выпуклые веки почти сомкнуты. Розовый нос как бы слегка приплюснут пальцем. На голове черные паутинки — три настоящих черных волоска. Сложенные трубочкой губы что-то искали во сне. Сима не могла понять, что же они ищут. Потом догадалась, и румянец разлился по ее щекам.