Позднее прозрение
Шрифт:
Напрасно, конечно, было бы идти против представлений, сложившихся здесь. Если отвели тебе именно такую роль - ничего не остается, как только принять ее и выступать в ней. А может, ты и сам в себе что-то недооцениваешь? Может быть, то, что объединяло вас во время экспедиции, все те преодоленные трудности и все прочее, было куда значительней, чем до сих пор тебе казалось? Возможно, что поэт со своим детским ясновидением, со своей пылкой увлеченностью вами, людьми полярного закала, был намного ближе к истине, к подлинной сути вещей? Вот и перестань казниться и спокойно принимай как должное почет, оказываемый тебе этими людьми, земляками поэта. Где-то здесь он рос, среди этих можжевельников... Так рано ушел из жизни, и так поздно ты открыл его для себя. Теперь ты сам ощущаешь его отсутствие. Чем дальше, тем острее возникает чувство большой и невосполнимой утраты. Ведь он мог бы еще жить и жить. Еще долго,
Несколько месяцев не дотянул до юбилейного рубежа...
Однако земляков не особенно, как видно, угнетает его физическое отсутствие. Неспешно собираются на митинг к памятнику, открываемому сегодня. Целыми семьями стекается степенный рыбачий люд, изредка блеснет в толпе даже улыбка: Ивану Оскаровичу объясняют, что кто-то пошутил по адресу островитян,- одна из метких шуток, во множестве оставленных поэтом своим землякам.
В толпе выделяется колоритная фигура старого рыбака:
кряжистый, исхлестанный ветром, стоит впереди, лицо смелое, даже будто немного сердитое; трубка в зубах, бакенбарды рыжие, почти огненные. Мог бы сойти за морского разбойника для кинофильма.
– Вот тот был тоже его другом,- указывают Ивану Оскаровичу на старика.
"Тоже, тоже,- с горечью замечает он про себя.- Тобой уже и других здесь мерят".
Указывают еще на острова, низкой полоской едва виднеющиеся далеко в заливе:
– Наши Командорские,- так он их шутя называл...
Это потому, что в детстве казались они ему очень далекими, достичь их было мечтой всех мальчишек побережья. А оттуда тоже в кои веки добирались до материка - за керосином или за солью...
Повторяют его меткие афоризмы, и они на самом деле очень своеобразные, ни на какие другие не похожи. Иван Оскарович с удивлением открывает это для себя: "Каждый народ мудр, но мудр по-своему, его мудрость одета в такую одежду, которая наиболее ему к лицу..."
Митинг должен состояться на окраине поселка, где у огромного, торчком поставленного валуна работают приезжие студенты, тоже выходцы из здешних мест: ни на кого не обращая внимания, они завершают заботы - высекают на глыбе камня профиль поэта. Это и будет памятник. Иван Оскарович находит, что у студентов получается совсем неплохо: имеется сходство и одновременно нечто большее, чем сходство,- порывистость, юность, стремительность...
И то, что высекают именно в валуне, тоже удачно: сама природа предоставила им материал для этого наскального рисунка.
Когда Иван Оскарович в сопровождении хозяев осматривал глыбу, его представили художникам:
– Знакомьтесь, ребята: это друг поэта по экспедиции, известный полярник...
На минуту парни отрываются от работы, смотрят на гостя-: конечно, они слыхали о нем. Один из резчиков, молодой бородач, спрашивает, кивнув на глыбу:
– Ну как? Таким он был?
Требуют оценки. Да еще так резко спрашивают. И хотя со стороны своих подчиненных Иван Оскарович уклончивости, неопределенности не терпел, но тут почему-то и его самого стал водить лукавый:
– Да как вам сказать... Каждый из нас воспринимает ближнего своего субъективно...
– Нет, вы без дипломатии. Нам необходимо знать: схвачена ли его суть? Его глубинное, характерное?
– Здесь нужен специалист, я вам не судья,- тянет Иван Оскарович.
Тем временем памятник ужо покрывают белым полотнищем.
Вот так. Порыв, вдохновенность - это для них главное в его образе. А ты-то сам видел его таким? Что-то не замечал. Но все ж, наверное, в нем это было, коль другие заметили?
Гостей уже просят к трибуне. Трибуна импровизированная, из свежих досок, оплетенная со всех сторон еловыми ветками. А народу! Стоят под дюнами и на дюнах женщины, мужчины, с любопытством осматривают прибывших; взгляды многих нацелены на твою крепкую, с глыбистой отливкой плеч фигуру. Сдержанно-приветливые, а некоторые даже суровые. Хотят услышать твое слово, Иван Оскарович: что же ты им скажешь? Нет, здесь надо без лукавства, здесь режь только правду-матку. Все, как было, все, как виделось... Не выдумки слушать собрались они сюда, ты им без прикрас поведай эпопею полярного похода, со всей откровенностью поведай, даже если правда ваша была жестокою,- в тех условиях без суровости попробуй обойтись! Именно с этого и начал Иван Оскарович, когда его пригласили к микрофону. Рыбачий люд, притихнув, внимательно слушает гостя, самых дальних достигает его сильный, на ветру натренированный голос. Оратор позволил себе в несколько грубоватой простодушно-веселой манере изобразить, как впервые встретился с их земляком, прибывшим
с последней партией для пополнения экспедиции. Неказистый он имел тогда вид - здесь, как говорится, из песни слова не выкинешь. "Среди людей важнейших полярных профессий - еще один корреспондент, мерзляк, балласт, хорошо, если хоть анекдоты умеет рассказывать",- вот кем он был для тебя, по крайней мере во время той первой встречи. Тысячи забот на плечах, а тут должен думать еще и о нем, позаботиться о его ночлеге, чтобы где-то приткнуть этого окоченевшего типа в перенаселенных ледяных пещерах. Для вящей правдивости Иван Оскарович не утаил даже того, как он посоветовал было ему кочевать по добрым людям, по очереди занимая место того из полярников, который станет в эту ночь на вахту. То у радистов, то у метеорологов, то еще у когонибудь, одним словом, гонял ты, всемогущий, его, как соленого зайца,ведь досадить корреспонденту а подобных ситуациях, чего там греха таить, люди твоего ранга считают для себя своеобразным шиком... Исповедался Иван Оскарович, как на духу, с этой елочной трибуны, во всем признавался без дипломатии, совершенно искренне. Видел, мол, что по состоянию здоровья следовало бы освободить горемыку поэта от авральных работ, но с льготами нс спешил, да к тому же и сам он оказался человеком самолюбивым, поблажек не искал, от всевозможных неудобств защищался больше юмором, незлобивой шуткой. Когда и не звали - по собственному почину шел со всеми, оказывался там, где труднее всего. Разгружать трюмы, тащить ящики, выкатывать грузные бочки - ничто его не обходило, ни от чего он не уклонялся. Брался за работу даже непосильную, становился рядом с самыми крепкими, точно хотел проверить себя, убедиться, чего он сам стоит... И все это с твоего молчаливого согласия.– Вы можете сказать: чем ты хвалишься?
– раскатисто громыхал Иван Оскарович.- Тем, что имел возможность уберечь и не уберег? Что безжалостным оказался?
Такое нежное создание не пощадил? Но вы ж и меня поймите, друзья: в тех условиях пожалеешь одного - на соседа взвалишь двойную ношу. Бывает так, когда щадить не имеешь права. В самом деле, чем он там был лучше других? Что чаще нос отмораживал? Что музы были к нему благосклонны? Но об этом я тогда даже не подозревал...
Зато вот разных курьезов с ним хватало...
Дальше эпизод был такой, что слушатели волей-неволей должны были бы заулыбаться, однако лица у всех каменные, и только еще напряженнее смотрят с самых дальних дюн на тебя. Иван Оскарович почувствовал: что-то неладно.
Совсем не та реакция, какую он ожидал. Ничего не утаиваешь, все им выкладываешь откровенно, а впечатление такое, будто не этого они от тебя ждут. Там, где поэт оказывается в смешной ситуации и, собственно, должен был бы возникнуть комический эффект, люди стоят без улыбок, а тот рыжий пират с бакенбардами даже хмурится, с какимто свирепым выражением стискивает трубку в зубах. Нет, делиться воспоминаниями - вещь, пожалуй, рискованная.
Должно быть, своим откровенным рассказом ты невольно нарушил уже сложившийся образ поэта, за подробностями не рассмотрел в нем чего-то значительного, как раз того, чем он живет в их воображении, в строгой молчаливой любви.
Кое-как закончил Иван Оскарович свое выступление, получил сдержанно отпущенную ему порцию аплодисментов - аплодисментов вежливости и, только отойдя от микрофона, понял с досадной очевидностью: речь не удалась.
Постарался усилием воли возвратить себе душевное равновесие, но выйти из состояния удрученности оказалось не просто. И даже причину неудачи не мог себе пояснить: на чем споткнулся? Возможно, что слишком уж выпирала твоя собственная персона, твое полярное всемогущество?
Но о каком всемогуществе может идти речь, когда над множеством твоих служебных, вообще-то необходимых отчетов об экспедиции уже теперь возвышается "Полярная поэма", нестареющая, не перекрываемая никакими, в том числе и новейшими отчетами, возвышается самым прочным, самым долговечным отчетом для потомков о вашем походе... Вместо твоих давних критериев жизнь выдвигает свои неожиданные. Твое же грубоватое иронизирование над поэтом и вовсе было некстати, а для некоторых из присутствующих здесь оно прозвучало, кажется, даже кощунственно. Странно. Ты, не раз выходивший победителем из сложнейших служебных баталий, не сумел здесь вовремя сориентироваться, попал впросак. Уж и не рад, что приехать согласился сюда, хотя как же было отказаться, когда приглашал, по сути, целый край, все эти разбросанные по взморью и островам рыбачьи поселки. И рассказ твой, что ни говори, опирался на факты, все они ведь имели место, ничего ты не выдумал от себя... Так виноват ли ты, что не совпадают они с чьими-то представлениями и фантазиями, с извечной человеческой слабостью создавать себе кумир, идеал или по меньшей мере объект для восторгов?